Леонид Костюков - Великая страна
— А любишь ли ты людей?
Мэгги мгновенно представила себе тех, с кем ей пришлось встретиться на Багамах, в Нью-Йорке, да и в этом баре, и ответила:
— Да, — не стесняясь и не задумываясь, не слишком ли нахально это звучит.
— Что ж. Давай встретимся завтра здесь же в одиннадцать утра. У нас, скорее всего, созреет к тебе некое предложение. Доброй ночи.
— Доброй ночи, — ответила Мэгги. Ее словесный автопортрет, как ни странно, взволновал и удивил ее самое. Она и не подозревала, какой зыбкой была ее связь с Давидом Гуренко. До этой минуты все вокруг происходило с ней как бы чуть-чуть не всерьез, с допуском в каких-то полпроцента. У Мэгги вроде как оставалась немножко мошенническая возможность обратно переменить пол и вернуться в Москву… но сейчас с блистательной ясностью она увидела, что таким образом получится не Гуренко, а изуродованная и засланная американская девушка. Она сможет морочить головы матери, корешам и подружкам Давида пару месяцев, затем ее собственные черты вылезут наружу, как арматура из гипса. Тут Мэгги задним числом ощутила в своих рассуждениях некую слабость, типа гнилой досочки в деревянном настиле.
Вот! Американская девушка. Глядя внутрь себя наподобие Гэри Честерфилда и лишенная малейших поводов для лукавства, Мэгги произвела ревизию своего национально-патриотического сознания. Результат оказался таков: ее менталитет был, несомненно, русским; любила же она обе великие страны, точнее, она любила людей по обе стороны Великого океана.
Второй раз за пять минут напоровшись на это соображение, Мэгги встала, положила на стол десять долларов (хотя бармен показал жестом, что в этом нет нужды) и поднялась к себе в номер.
Последнее, что она видела перед глубоким детским сном, — огромная белая-белая луна с темноватыми вмятинками и две графично-черные ветви на ее фоне, как бы кланявшиеся ей и аплодирующие бесшумно листами.
Внутри первого же сна, гулкого и серебристого, гостиничный номер Мэгги невероятно расширился и углубился, оставаясь, впрочем, гостиничным номером. В дикой высоте горели студийные юпитеры. И откуда-то со стороны окна к Мэгги приближалось что-то, категорически не бывшее человеком.
Это было понятие, печальное и мелодичное, — то ли прошлое, то ли будущее, то ли какое-то неведомое нам тут, в нашей сцепившейся реальности, время. Мэгги в оцепенении ждала, когда же фронт захлестнет и преобразит ее, но тут в ней возникла и возвысилась жалость к себе, но как бы отстраненно, как к третьему лицу; нежелание терять именно это человеческое существо, причем не из-за его невероятных достоинств, а просто по совокупности сложившихся черт, словно узор в калейдоскопе. Итак, сон не кончился, а прервался, и за ним обнаружился другой. Тут Мэгги бежала по гиблым местам, где на болоте против всех биологических законов произрастал какой-то сушняк.
Сразу обозначилось: все равно, от кого или за кем бежит Мэгги, потому что темой и предметом этого сна был сам бег, бег как таковой, словно снятый ускоренной съемкой, бег, не требующий напряжения мышц и не вызывающий усталости, бег, похожий на полет с препятствиями. То, от чего приходилось Мэгги уворачиваться, возникало перед ней кадр за кадром: мертвая осина с растопыренными руками, безымянный надломленный ствол, продолговатое озерцо с отчетливой зеленой коркой на поверхности черной воды. Но неизменно находилось, куда поставить стопу и как повернуть тело. Получалось, что этот бег организован чьим-то сознанием, превосходящим сознание Мэгги.
Она уходила по галерее снов, тщетно пытаясь запомнить дорогу назад.
Глава 36. Мэгги захворала
Она проснулась от яркого снопа света — встала, споткнулась и упала, но не на кровать, а как-то косо, больно ударившись о металлическую планочку. Отдышавшись, как старуха, она встала вновь. Ее кости ныли, самим этим нытьем приковывая Мэгги к реальности. Мэгги нашла глазами часы — часы показывали семь. Тогда, прикрыв глаза лодочкой ладони, Мэгги выглянула в окно. Ее, оказывается, слепило не солнце, а лампа фонаря — знаете, такое случается с электрическими лампами, они перед смертью начинают светить со страшной силой. Мэгги оперлась на подоконник и отдышалась. «Господи, да что же это со мной?» — праздно подумала она.
Интересно, что элементарная мысль о болезни не пришла в ее головку, впрочем, этой же болезнью и помутненную. Мэгги забралась в постель и укуталась; ее трясло. Она подумала, что постарела сразу и вдруг, по прямому велению Господа, как и возникла. Что жаловаться не на что и некому. Что она провалила задание полковника Левинсона, и никому, никому больше не сможет помочь. Потом забылась без снов, словно забилась в боковую нору.
Когда она отворила веки в следующий раз — липкие, словно снабженные магнитиками, — перед ее носиком возвышалась тумбочка, уваленная лекарствами, а чья-то прохладная рука ощупывала ей лоб. И снова провал.
В следующий раз был мягкий вечер, на стуле перед кроватью сидела сутулая женщина. Мэгги, присмотревшись, узнала ее — это была мать Давида Гуренко.
— Здравствуйте, Белла Самойловна! — сказала Мэгги. — Откуда вы здесь?
Женщина, не отвечая, жадно осмотрела Мэгги.
— Дочка, — сказала она, но так, что осталось неясным, то ли она считает Мэгги дочерью, то ли просто обращается к ней, как зачастую в России старшая женщина обращается к младшей, — дочка… Ты знаешь, я всегда хотела дочь, но никогда не говорила об этом Давиду. — Она приподняла одеяло и обнажила ногу Мэгги. — Смотри, это шрам от падения с велосипеда.
— Нет, — мягко возразила Мэгги, — это шрам от автокатастрофы на Багамах, но и тот шрам, о котором вы говорите, тоже есть. Он на другой ноге. — Мэгги поменяла ногу, и мать присмотрелась к старому и тусклому шраму в форме улыбки. — Давид ужасно злился и все искал, кого обвинить: дорогу, велосипед, ту девочку, которая проехала по тому же спуску и по тем же корням, но не свалилась…
— Маринку.
— Да, Маринку. Он так злился, что даже не чувствовал боли. Он…
— Да. Ты не он. Ты помнишь все, но ты не он. Ты вроде его индивидуального обвинителя на Страшном Суде.
— Они не понадобятся.
— Вероятно. Но ты… Мэри?
— Мэгги.
— Никогда не запомню. Мэгги… почему ты не зовешь меня матерью? Ведь я тебя родила.
— Вы родили не меня.
— Нет, дочка. Это может сказать любой слесарь и любой мистер: никого из них мать не родила таким, каким он стал. Человек меняется и преображается, но где-то вдали его родила мать. Я не воспитала тебя — это так. По каким-то причинам я воспитала Давида Гуренко. Между нами говоря, и в нем было что-то хорошее, но я не знаю, откуда оно взялось. Но ты… ты моя дочь и только выздоравливай, выздоравливай поскорее. И не спорь со мной, потому что спор отнимает силы. Хорошо?
— Хорошо.
— А теперь закрой глаза.
Мэгги закрыла глаза, а потом суетливо их открыла, чтобы назвать мать матерью, но в номере не было никого, кроме флегматичного стюарда, поводившего бархоточкой по деревянным прибамбасам на зеркале.
— Э, простите, — обратилась Мэгги к стюарду, — тут была женщина средних лет из России?
— Тут была и есть пожилая чета, вернувшаяся из Греции, Румынии и России.
— Я не о них говорю. Русская женщина, Белла Гуренко.
Стюард поразмыслил.
— Нет, мэм. Учитывая то, что вы хвораете, скорее всего, это вам привиделось. Извините, конечно.
— А что, если и ты мне привиделся? Не допускаешь такой возможности? Представь: ты мой глюк и исчезнешь, как только я выздоровлю. Неприятно, а?
— Я получаю восемь долларов в час, следовательно, я существую, — изрек стюард и растаял в дверях.
Глава 37. Новые гости
Когда Мэгги очнулась в следующий раз, она почувствовала себя условно лучше. Если подробнее, неприятные симптомы практически исчезли, но все ощущения притупились. Мэгги, можно сказать, почти не чувствовала себя. Вокруг нее оказались нашитыми как бы невидимые упругие подушки. Вместо звуков окружающего мира Мэгги слышала тихий равномерный стрекот, типа нескольких кузнечиков. Мэгги сходила по стеночке в туалет, радуясь хоть такому возвращению в реальность, но потом устала, слегла — и картинка снова побежала в одну сторону, в то же время незаметно осекаясь и оставаясь на месте. «Совсем я стала плохая», — подумала Мэгги по-бабьи.
Она решила не доверять рецепторам и разработать методику отличия действительности от сна. После семиминутных раздумий она вывела следующее: сам по себе интерьер ее мало интересует, настоящий он или воображаемый. Люди же должны быть рассортированы по вероятности попадания в данный отель. Говоря проще, стюард, бармен, Майк с Катариной считаются настоящими, а остальные гости, особенно русские, — внутримозговыми.
