Наталья Смирнова - Москва Нуар. Город исковерканных утопий
В заметке «В Серебряном бору работала частная тюрьма с пыточной камерой» написано, что менты задержали на улице среди бела дня голого бомжа в наручниках, с проломленным черепом и со следами побоев на теле. Бомж назвался «Андрюхой» и успел сообщить, что его пытали в подвале «электричеством и клещами». Адрес прошептал: Вторая линия, 43. Смолк. Довезти «Андрюху» в 67-ю больницу не успели — умер в пробке, не приходя в сознание. Менты — по адресу, но тюремщиков и след простыл. Зато тюрьма знатная — три клетки и еще: электрошокер, щипцы, дыба, испанский сапог и прочая всячина. Два трупа — и тоже серебряноборских бомжей. Ведется расследование.
Рябец отложил газету, поглядел в окно — июль, марево, жара, духота. Покончив с завтраком, сложил в пакет «Marlboro» полотенце, плавки, три больших бутерброда с колбасой (тщательно завернул в ту же газету — протухнут), бутылку воды, бутылку портвейна «777», пластиковый стакан.
Рубашку с коротким рукавом заправил в брюки, на ноги — сандалии. Троллейбусом две остановки до Калужской, и в метро — до «Китай-города». Маршрут вспомнился сам собой, хотя в последний раз он ездил им еще в начале 70-х, когда «Китай-город» звался «Площадью Ногина». Пересадка — и по сиреневой ветке до «Полежаевской». Оттуда спросит.
В окне троллейбуса за эти годы не особо и изменилось: пыль-дома-тополя. Вот мост дугой, и слева тоже мост — с красными вантами, новый по всему. За ним река и Крылатские Холмы. Троллейбус нырнул с горки, остановился на площади. Рябец вышел.
Несколько улиц веером, заборы, за ними — сосны, высокие крыши дач. Рябец посмотрел направо — где-то здесь. Там пивная была, нет теперь пивной. Они тогда из пивной пошли на дачу. Он не пошел, он обиделся, он домой. Болт у него книжку забрал. Щелкнуло в памяти слово — «декамерон». Ну да — дождь ледяной-колючий сечет по пожарищу, в черной жиже каблуком поковырял — обложка обугленная, синяя, буковки витые, затейливые, Болта книжка… Осенью приезжал, перед армией. А как туда было не съездить?! Нет, потом.
Жарко, какой портвейн? — купил в киоске пиво и круто влево, в лес.
* * *Рябец уже успел поспать. Здесь же, под ивой. Разморило пиво-солнце. Скорее дрема с быстрыми снами, в них плеск воды, детский визг, женский шепот насмешливый прямо над ним. Глаза приоткроет — никого, штиль. Закроет и по новой — визг, плеск, шепот. И шуршание — пакет крадут?! Никого, дурман полный. Сел, солово глядя на реку, на белую церковь на том берегу — наискосок.
Внизу — ногу вытянуть — чуть плещет-переливается вечерняя вода. Музыка, смех, шашлычный смрад из-за забора на платном пляже. Стучит волейбольный мяч. Чуть ближе в шезлонге — женщина с книгой. Вид со спины: короткая стрижка, складки на шее, край очков, задница. Рябец лезет рукой в плавки, теребит, теребит — без толку. В душе киснет вялая злоба — поперся ведь в такую даль! За пол-Москвы, да что — за всю Москву!..
К женщине подходит другая — помоложе, склоняется, что-то говорит, — белая грудь лезет сдобой из голубого купальника. Рябец опять в плавки — мнет остервенело — ничего. И купол сияет назойливой насмешкой. Недобро косится на церковь, мнет, мнет. Краем глаза замечает, что сдобная за ним наблюдает — на лице помесь отвращения с любопытством. Вытаскивает руку — а просто почесался… Встает — плавки свисают сзади мешком — сковыривается с берега, шумно плывет. Вода не освежает — слишком тепла.
Рябец медленно курсирует вдоль берега, посматривая за сдобной. Вроде и плевать — подумаешь, возбудился; но и неудобно тоже — козел престарелый.
Сдобная уходит, Рябец — к берегу. Вытирается, достает «777»: пить — не пить? Нет, сперва туда. Съедает бутерброд, еще раз глядит в газете адрес, одевается, уходит.
Сначала идет берегом, обходит пляжный забор, но сразу в молодом сосняке натыкается на голых мужчин — лежат причинами вверху. Рябец стороной, стороной, но дальше — новые нудисты, ловят солнце, растопырив руки. Пидоры — бормочет, забирая левее. Старается не смотреть, но невольно: заросли вдоль реки набиты голыми мужскими телами. Плюет: посреди ведь Москвы!
Сладострастно воображает, как взрывает тротил — гениталии по кустам ошметками — не собрать! Кровавая фантазия успокаивает, Рябец углубляется в лес, тропами выходит к Бездонке. Вечереет, толпы людей тянутся с берегов к выходу из парка. Рябец почти передумал навещать газетный адрес — устал, домой. Идет по Таманской улице, как слева на другой стороне замечает вывеску «Вторая линия». Стоит мгновенье и сворачивает — зря, что ли, ехал?
Улица неожиданно тихая — дачи за забором. Башенки, портики, балконы. Словно и нет рядом полуголого, истомленного жарой люда. Ворота «№43». За ними — новый красного кирпича дом в три этажа. В таких, по представлениям Рябца, живут министры и олигархи. Впрочем, дом производит впечатление нежилого. Рябец как бы нечаянно толкает калитку — та подается с легким скрипом. Дом стоит на месте сгоревшей дачи, полянку за ним с полукругом высоких сосен Рябец узнал. Но тюрьма? Строительный мусор, рамы-двери в заводской упаковке, крыльцо недоделано. На двери желтая полицейская лента — стало быть, вот тюрьма.
Осторожно отцепляет ленту, открывает дверь: внутри полумрак, справа угадал лестницу. Нащупал на стене выключатель, и вниз. Точно — три клетки, сваренных из толстых прутьев. Перед ними стол, два стула, механизм, похожий на сварочный аппарат — менты поленились вытащить? На полу — бурые пятна, битое стекло. Пытали — чего не пытать?! Хе! Бомжи, человеческий материал, хе!
Рябец не задерживается — все как в газете — поднимается, гасит свет, выходит, прилаживает обратно ленту. От той дачи ни следа, словно не стояло… Домой.
Однако перед тем как выйти на улицу, решает взглянуть — освежить, где сидел-сторожил когда-то. Вон там, вон там… Постой, постой…
В кустах сирени за соснами, ровно в том месте, он замечает на земле фигуру. Позыв бежать гасит сразу: станет мент сидеть в кустах враскоряку! К тому же по всему — баба. Рукой машет. Он идет, оглядываясь по сторонам, нет ли кого еще? Есть — в ногах у бабы пес — голову поднял на Рябца.
— А выпить есть? — спрашивает она. — Ты кто?
Точно баба, и пьяная — из расстегнутой розовой кофты две кожистых складки сползают на живот. Ноги целлюлитные в белых носочках растопырила широко, Бездонка, хе!
Пока Рябец ее рассматривает, баба достает из пакета (точь-в-точь как у него — «Marlboro») бутылку (точь-в-точь как у него — «777»), запрокидывает и выливает в глотку немногую оставшуюся жидкость. Порожнюю посуду ногой в сторону.
— Командир, налей стаканчик! Видишь, ни глоточечка! А я жене твоей ничего не скажу — бля буду.
Лицо плоское, темное, щели глаз, шеи нет, все без формы. Бифштекс! — мыслит Рябец по-кулинарному.
Но и что-то неуловимо знакомое… Что?
— Ря-я-ба? Ряба-а-а! Рябец! Ты? Да ты, ты! — Баба встает на карачки, разгибается, поднимается навстречу колченого, точно на протезах. Пес — тоже, зевает, виляет хвостом.
Буратина! Ни хера себе — Буратаева!.. — вскрикнулось внутри.
Раскоряка обернулась эротической мечтой Рябца — Надькой Буратаевой, Буратиной, как звали ее в школе. Была в этой кличке точно насмешка над ее приплюснутым, отнюдь не буратиновским — полукалмыцким носом.
— А ты все такой же, Ряба, все такой… Только усох чутка, хи-хи-хи! Дрочишь по-прежнему?! — Буратаева в метре, Рябец чует ее кислый дух. — Чего стоишь? Наливай! За встречу! Не побрезгуешь с Надькой Буратаевой выпить? Сколько ж лет прошло? А? Уж тридцать, не меньше…
Рябец лезет в пакет, тащит бутылку и стакан, зубами — пробку, наливает, протягивает Буратине. Сам — из горлышка.
— Ну, рассказывай, где ты, что ты?
* * *Рябец сидит под сосной напротив Буратины. Отголоски ее судьбы всплывают сразу: горела на пожаре, прыгала, ножки поломала, хребет отбила, лечилась долго, да за увечьями обнаружилась беременность. Мертвым, впрочем, родился. И покатилось. Содержали родители — пила, потом любовник (рецидивист) — пила, его посадили — пила, родители померли — пила, еще беременность — пила, выкидыш — пила, все продала — пила, квартиру тоже — пила, исчезла — пила.
— Это Полкан, — знакомит она.
Рябец кивает, собак на дух не переносит.
— Ты не ссы, Ряба, не тронет. Он с рождения с мной. Его Андрюха принес, еще щенком, вот та-акусеньким… Ты не представляешь, Ряба, как я рада тебя видеть! — Буратина икает.
И без связи с радостью:
— Пивную давно закрыли, еще при Горбачеве. И магазины позакрывали. За мост ходим, на Прибоя. Я, Ряба, тут уже лет десять живу — за Бездонкой. Теперь на Казанский поеду, на вокзал. Место, говорят, сытное — да хоть дыни с поездов разгружать у чучмеков. У вокзалов не пропадешь. А здесь — ни за грош.
— Почему? — Рябец вспоминает утреннюю газету.
