Ян Козак - Адам и Ева
Как сейчас вижу нежное, взволнованное и серьезное выражение, застывшее на ее лице. В то мгновение взгляд ее был задумчив и глубок, как вода в омуте.
— Только бы он не растаял слишком быстро, — проговорила Ева словно про себя. — Нет, это не исчезнет никогда, — произнесла она поспешно, с внезапной убежденностью. — Эта картина останется здесь навсегда. Навеки отпечатается во мху и на зеленых листочках брусники, на цветущем вереске. Мы всегда будем вместе. Мы двое, Адам. Вместе будем всегда.
Она умолкла.
— Ты будешь обладать мною, — немного погодя заговорила она тихо, взволнованная до глубины души. — Будешь владеть моим телом до тех пор, пока владеешь моей душой. Мне необходима целостность. Я всегда стремилась к ней. Душа и тело! Мне нужно и то и другое.
Она побежала; с ветвей на нее опустилось целое облако снежинок.
— А ну-ка догони! Поймай меня! — позвала она, снова радостно, звонко рассмеявшись…
Вот теперь Ева тоже медленно тянет ко мне руки, притворись, будто хочет обнять, и вдруг толкает в грудь. Я шлепаюсь наземь. Не успеваю подняться, в меня уже летит снежок.
— Вот я тебя!..
Валит снег, а мы играем в снежки.
Ева повернулась и попробовала убежать по улочке, образованной уже густо припорошенными пальметтами, но я изловил ее.
Мы упали оба, уткнулись лицом в снег, и он набился нам за шиворот. Задохнувшись от счастья, мы барахтались в сугробе, потом я поднял Еву и понес.
— Идем!
Она прыснула со смеху.
— Да ведь ты несешь меня на руках!
Лицо и глаза ее разгорелись. Я нес ее, а она смеялась и качала ногами, словно бежала по воздуху.
Как нравилось нам предаваться любви после этих дурных дней раздражения и упрямства. После тягостного поста и воздержания мы снова были полны огня, и бокалы наши, слава богу, не пустели. Как оно вкусно и ароматно, это наше сладостное, редчайшее вино, которое мы подливаем друг дружке, которое мы храним друг для друга, потому что храним одновременно и для себя.
Ева не из породы ползучих, удушающих плющей, она умеет прильнуть жарко и страстно. Она исполнена чувственности и сладострастия. Безудержный, здоровый любовный голод просто-таки терзает ее. И я утоляю его… Сжимаю в своих объятьях, осыпаю ласками, отдаю ей весь свой огонь и всю свою силу. Я люблю ее… и по-царски вознаграждаю за это. Куда-то проваливаюсь, растворяюсь в блаженстве и вместе с тем становлюсь как никогда сам собой. Ощущаю себя владыкой мгновения и наделяю счастьем!
В этот миг я люблю в ней и заключаю в объятья самое жизнь. Землю, огонь, солнце, звезды и росу, поле и наш сад; все, что зовется красотой и полнотою жизни на этом свете. Купаешься в этой быстрой и чистой реке. Несет тебя ток живой крови и не отпускает, пока не выбросит на берег.
Ева, теплая, влажная от испарины, все еще полная сладостного блаженства, вяло высвобождает руки и отбрасывает одеяло. С наслаждением потягивается и отводит со взмокшего лба прилипшие волосы.
— Уф, я словно выжатый лимон.
— Ты словно ядрышко. Орешек, очищенный от скорлупы. Вот возьму и съем.
Она, прогнувшись, словно кошка, прильнула ко мне — погладила влажной шелковистой кожей. От нее слабо пахло мылом и сильнее — еще чем-то особенным, женским. Я вдыхал этот запах, вбирал его трепещущими ноздрями. Я очень люблю в эти моменты запах ее кожи, словно прогретой солнцем и овеянной прохладным воздухом. Теперь она больше, чем прежде, благоухает трогательной, такой родной свежестью.
Положила голову мне на грудь. Глаза пламенеют, как янтарь, пронизанный солнечным светом.
— Жалко, что ты сама себя не видишь в такие минуты, Ева…
— С меня довольно, что это видишь ты. Ты… — шепнула она, — ты прямо на глазах молодеешь, Адам. Как мальчишка.
Сладко вздохнув, она промурлыкала:
— Адам… Отчего это люди умирают от рака, когда надо бы…
— И думать не смей! Я чем дольше, тем больше люблю тебя…
— Я знаю. И я тоже.
Она легонько коснулась моего лица. Нежно погладила пальцами брови, лоб, губы. Так нежно, словно только теперь наконец нашла то, что давно искала.
В те мгновенья, что наступали после нашей близости, в Еве появлялось что-то особенно трогательное и чистое. Завязывался доверительный разговор, и мы, не размыкая объятий, поверяли друг другу все, вплоть до простейших будничных вещей. У меня бывало такое чувство, будто в эти минуты мы особенно глубоко проникаем в душу друг друга. Словно делимся сокровенным, исповедуемся… Ах, эти мгновенья! Я люблю их какой-то особенной любовью. Они неразрывны с тем, что им предшествовало.
— Милый, — чуть погодя шепнула Ева, — пожалуйста, погладь мне плечи и бедра. Забыл уже? Вот так. Так я ошущаю тебя полнее всего. Знаешь… чувство полноты обладания появляется, когда я приникаю к тебе всем телом.
— Сколько же мне нужно для тебя рук, — вздыхаю я, подтрунивая над нею. — Сей же час исправлюсь. Вот видишь, — глухо говорю, осыпая ее ласками. — После этого оставляй тебя на танцах и терпи, когда какой-нибудь детина облапит тебя за талию, отплясывает, а сам так и пожирает тебя глазищами. А ты вся пылаешь, вскидываешь руки, извиваешься как лиана да вертишь хвостом.
Я напоминал ей про бал, который недавно устраивали наши садоводы, и про одного одышливого, потного деятеля. Козел этакий… Целый вечер волчком вертелся вокруг Евы. (Впрочем, вокруг меня тоже, чтобы быть к Еве поближе.) Разводил тары-бары о выращивании различных сортов, об удобрениях, химическом опрыскивании, вредителях; готов был все виды земледельческих работ перечислить, лишь бы подольше оставаться с нами (Ева при этом забавлялась от души).
В тот вечер мне с ней почти не довелось потанцевать. Она не выходила из круга! И члены нашей бригады, парни из госхоза, и гости, сидевшие за длинным столом, из-за нее чуть не перессорились. Танцы захватили ее целиком. Румяная от быстрого движения, с искрящимися глазами, она была неотразимо хороша и желанна. И знала это. Знала хорошо. А красива была очень. Не той красотой, о которой говорят: «Вот это шик!» Ничего особо примечательного, бросающегося в глаза в ней не было. Не было особо пышных форм, которые приковывали бы к себе взгляд. Но она была одарена способностью волновать, лишать покоя. Рядом с ней всякий мужчина ощущал, что возле него — женщина. Она лучилась женским обаянием. Иногда — слишком… И тот бал был днем ее торжества. В ней словно полыхал пламень. Женская притягательность была в ней бесконечно глубокой, как пропасть… Красота и непосредственность прямо-таки граничили с дерзким вызовом. Она манила, влекла к себе. Я поймал несколько взглядов, которыми мужчины провожали ее. Они были просто наэлектризованы. Не то что любование того потного плешивого чудака. Да и женщины оборачивались ей вслед, безошибочно чувствуя соперницу.
Я гордился ею и терзался ревностью. Я ревновал, когда в толпе танцующих мелькало ее цветущее, разгоряченное, восторженное лицо. И успокоился, только когда она снова села рядом со мной и, переводя дух, доверчиво склонила голову на мое плечо, а потом шепнула: «А теперь мне хочется снова потанцевать с тобою. Прекрасный вечер, правда?»
Мы пробыли там дольше всех… Почти все гости разошлись, уже занимался рассвет. Уставшие музыканты играли вяло, кое-кто, сняв фиолетовые куртки, остался в одной рубашке… Вот мы танцуем вдвоем, и вдруг Ева останавливается около музыкантов, бросает долгий взгляд на барабанщика, и тот — во внезапном озарении — понимает, о чем она безмолвно просит.
Совершенно автоматически поднимается и так же машинально подает Еве обе палочки, которые до тех пор держал в руках. Подает он Еве две палочки, а она вместо него усаживается, лицо взволнованное, вдохновенный взгляд словно дымкой подернулся, и начинает отбивать такт сильными и легкими ударами вперемежку… Вживается в этот ритм, наслаждается им. Все ее существо напоено музыкой, как бывает напоен ароматом воздух.
Барабанщик, стоя над ней, от удивления глаз с нее не сводил.
— Адам!.. Адам, — рассмеялась моя Ева. — Уж не ревновал ли ты меня к барабанщику? — Веселый, радостный смех трепетал в ней. — Ведь для ревности никакой причины не было. Не надо, Адам… Ты ведь знаешь…
Выскользнув из-под одеяла, Ева зажгла настольную лампу. И встала у окна. Прямо так, голая, как если бы хотела погасить полыхавшее в ней пламя; погрузившись в свои мысли, она смотрит куда-то вдаль.
Освещенные уличным фонарем, приплясывая, кружатся и падают на землю снежные хлопья. Любуюсь их плавным танцевальным движением. И на какое-то мгновенье уношусь мыслями в давние времена. Далеко-далеко.
Фабричный дом. Паренек стоит на пороге и не отрываясь смотрит, как за макушкой облетевшего каштана вокруг уличного фонаря пляшут снежинки. Снежная круговерть преображается в калейдоскоп смутных видений и мечтаний. Ослепительно белые вихри вокруг жестяного колпака уличной лампы завораживают меня… Нежная белизна снежинок очищает и озаряет душу. Я ослеплен ею. Дрожу от холода, но все равно не могу оторвать взгляда, хотя слышу — меня зовет мама. Сердце и ноги словно сковало. Из года в год я поддавался этим чарам; стоило вечером пойти снегу — я отправлялся под фонарь смотреть, как танцуют в его свете снежинки. Всякий раз впечатления были разными, рождали новое настроение. Но всегда в душе возникало ощущение незамутненной чистоты и света, живости и движения.
