Станислав Родионов - Избранное
— А не боишься? — спросил я.
— Чего?
— Возмездия.
— Какого возмездия?
— Божественного.
— Папаша… — начала было она, развеселившись.
— Знаю, — перебил я, — бога нет. Тогда назовем это модненько — обратной связью.
— Да о чем вы говорите?
— Послушай, я байку изложу — мне один мужик в поликлинике рассказал…
…Во время войны на его глазах снаряд разорвался возле полуторки. А полуторка та везла хлеб рабочим, месячную норму. Побежал он. Шофер убит, мотор разворочен… А хлеб целехонек — полный фургон теплых буханок. Зашелся у него дух от радости… Дело-то было на лесной дороге. Взял тачку да весь хлеб в лесу и спрятал. Рабочим голодать пришлось, а он не один месяц ел досыта. Кончилась война. Жить бы да поживать. Что временем смыто, то и забыто. Ан нет. Горло у него заболело — рак. Удалили и вставили трубочку. Живет с хрипотцой. Видать, хлеб рабочих поперек горла ему стал. Ну?
— А вы кто — общественник?
— Нет, я Николай Фадеич.
— Тогда извините, у меня дела.
— И верно сказано, что неча метать апельсины перед хрюшками…
— До свидания.
— Только сообщите место вашей работы, гражданка.
— Зачем вам?
— Письмо туда отправлю насчет этого факта.
— А я не скажу адрес! — повысила она голос.
— Ничего, в жилконторе узнаем.
Я уже было повернулся… Только она цап меня за руку, в которой бачок пластмассовый. Неужели, думаю, хочет этот бачок на мою лысину надеть? При ее росте плевое дело, хотя крышка будет мешать. Да ведь педаль есть.
— Николай Фадеич, — вдруг сказала она тем хорошим голосом, с которого начинала. — К чему ссориться? Ваше замечание я учту…
И ее белая и длинная рука не к бачку пластмассовому тянется, а к бутылке стеклянной и самой пузатой. Наполнила две рюмки и одну мне подносит:
— Выпьем по-соседски…
Чего греха таить — хотелось мне приложиться. Настроение плохое, плюс перед щами, которые Мария варит, плюс бутылка фасонистая, плюс дух крепкий, дубовый, плюс вообще… Но отказался — не могу выпивать с хлебным убийцей. Да и не от души поднесено.
Она свою рюмку выпила махом, поморщилась и глянула на меня откровенно:
— Все-таки вы ящер ископаемый…
Вернулся я домой и руки вымыл, поскольку имел дело с нечистотами.
— Господи, полчаса мусор выносил, — удивилась Мария.
— Понимаешь, ящерицы в доме завелись…
5
Повадился я в баню. Пар да веник — не надо денег. Но это дело сноровки требует. А то одна девица сходила в баню — мне сварщик рассказал случай, наподобие байки…
…Пришла, а в женском отделении очередь. Поднялась во второе женское — ни души. Видать, только что открыли, а банщица вышла куда. Разделась, значит, и пошла было в мыльную… Вдруг слышит гул — пол дрожит. Открывается дверь, и, пресвятая богородица, входит колонна воинов. Солдат то есть. Она взвизгнула не хуже поросенка и мочалкой прикрылась. А старшина-то проявил военную сметку. Как гаркнет: «Смирно! Никто ничего не видит! Рядовой Васюточкин, повторить!» — «Ничего не видим, товарищ старшина!» Она платье на себя, мочалку под мышку и бегом домой, не мывшись. Между прочим, рядовой Васюточкин потом на ней женился. Видать, нарушил он приказ старшины и кое-что разглядел. Повезло солдату — где еще увидишь натуральную женщину без косметики?.. Ну?
Так что в баню надо ходить умеючи. И в таком состоянии, чтобы тоже не заблудиться.
Прежде всего, после сделанных дел, хорошенько поработавши. Озабоченному баня не в баню. Человек, как известно, устроен из двух сущностей — тела и духа. Так вот сперва свали тяжесть с души, а потом облегчай тело. Вот и будет полное соитие, чего всем желаю.
Ну о том, что мужика в баню жена собирает, и баллону лысому понятно. Малоизученный факт: уложит все Мария вроде бы для мытья тела, а выходит — для души. Открою я сумку в бане. Кругом незнакомые мужики, все голые, чужое белье, чужие мочалки… Я гляжу на свои чистые рубахи, на трусы с резинкой, на бутылку с морсом — и тепло в душе, куда пар температурный не проник, а эта сумка достигла, поскольку в ней как бы дом мой родимый.
Теперь о банном дне. Тоже своя тонкость есть.
Суббота не подходит. Столько народу, что и пара поддавать ни к чему, — надышат. С раннего утра оккупируют баню дикие племена — сперва врываются как бы разведчики и занимают ряды мест. А позади бегут их компании, человек по десять в каждой. И парятся, и пьют, и едят до закрытия бани. Это не парильщики, а как бы голые хулиганы.
Воскресенье не подходит. Оно для отдыха и для семейного уважения. И этим днем в баню многовато наплывает мужичков пожилых и забубённых. Приходят по одному, с домашними булочками, с рыбой вяленой и мясом вареным, с бидонами пива… Ну и парятся, пока не одуреют — не то с жару, не то с пива. Мочалки теряют, с полков падают, одежду найти не могут…
Понедельник и вторник не подходят. Поскольку баня выходная. Среда не подходит. Пришел я как-то в среду… Мать честная, баня пустая! В мыльной бродит пара тощих фигур — аукаться можно. Чистые тазы стоят пирамидами, один в другой вложены. Тишина, как на зимнем пляже. И холодрыга. А самое подлое — пару нет. Кидали мы, кидали и ничего, кроме кошачьего шипа, не добились. Пошли к директору. Прояснилось, что дипломированный кочегар после двух выходных заболел, но к трем часам отодубит и пару задаст.
Четверг не подходит. Худиков много, то есть спортсменов, — поджарые, деловые, парятся скоро и молчком, друг дружку мнут, квас попивают, едят апельсины, а уходят строем, как солдаты. С молодыми скучно, поскольку пара крепкого не принимают, банной беседы не понимают.
Вот пятница есть самый банный день. Этак часиков с трех. Почему? В будни-то мужик смурной, какой-то деловой — с ним и париться невесело. А прошла рабочая неделя, заботы с него опали — мужик и полетел, мочалкой помахивая. Правда, возможна очередишка. Но у меня был случай, когда вернулся из бани и чего-то не хватает. Вроде бы как недопарился. Отыскал-таки причину. Очереди я не выстоял, вот что. А без нее и нет бани, поскольку нет разговоров с банным людом.
В эту вот пятницу был я там уже с двух. Купил билет, прочел объявление «Простынь до помыва не выдается» и встал в очередишку. Само собой, в мужское отделение. За длинным и худым мужиком — у него и веник такой же длинный торчал из продуктовой сумки. За мной занял мужичишко дробленький, с широким, прямо-таки утиным носом, но голубого цвета. А уж за дробленьким встал мужик вроде бы постарше нас, у которого от его прежней жизни остался лишь желтый хохолок на макушке — как перышко воткнуто в головку сыра.
И стоим, ждем своего парного счастья. Да молчком стоять в бане — грех.
— Говорят, баню-то того… закрывают, — сказал голубоносый.
— Как так? — удивился впереди меня стоящий.
— Вселят сюда научный институт.
— Тут и не разместиться…
— За милую душу, — вмешался я. — В мыльной с полета столов втиснется, а начальника в парную.
— На ремонт ее закроют, — сообщил мужик с хохолком.
— Я паром только и жив, — вздохнул высокий мужик, примерно моих лет.
— Витамины надо, — посоветовал голубоносый.
— Принимаю.
— А я век не принимал, — ухмыльнулся мужик с хохолком.
— Надо зарядку и прочую физкультуру, — опять советует дробленький.
— Делаю.
— Еще чего, — вставил хохластый.
— Творожок хорошо с рынка, — не сдается советчик.
— Ем.
— А я свиные шкварки уважаю, — вроде бы стоит на своем наш замыкающий, с хохолком.
— На юг надо, погреться.
— Ив Сочах был, и на Азовском.
— А я не знаю, где он и есть, этот юг-то…
— Вот и выглядишь на шестьдесят с лишним, — не утерпел высокий мужик.
— Ага, а мне без году восемьдесят.
Не успели мы обомлеть от удивления, как нас всех четверых запустили. А уж там надо вертеться элементарной частицей. Скоренько разделись и пошли гуськом и, конечно, голышом.
В бане мне всегда беспорточное детство вспоминается, и не только потому, что я без порток. Свобода, как у пацана. Ни забот, ни мыслей, ни одежи, ни стыда. Но совесть непременно — она со стыдом не одно и то ж; знавал я людей бесстыдных, но и притом совестливых. Это потому, что стыд поверху лежит, а совесть глубже спрятана. В бане же совесть как бы на поверхность проступает — и сам не знаю почему. Видать, от пару. В бане нет мужчин и граждан — все мужики; нет там всяких «вы» — все на «ты». Короче, в бане мужик добрый.
Заняв в мыльной по месту да по шайке, тазику то есть, прошагали мы в парную. И полное разочарование — пар скудный, сырость тропическая, на полке слой листьев склизких…
— Растуды вашу налево! — сказал я млеющим фигурам. — Совсем народ обленился. А ну все отсюда к едрене фене!
Длинный, голубоносый и восьмидесятилетний ко мне примкнули. Сперва голиком вымели все листья. Потом протянули шланг от душа и смыли полки. Потом открыли окно на улицу, чтобы всю сырость вынесло. А уж тогда и поддали пару-жару так, что дерево запотрескивало. И вышли, дабы парилка набрала ядрености.
