Карл-Йоганн Вальгрен - Ясновидец:
То, что он увидел тем вечером в Риме, глубоко потрясло Эркюля; он почему-то был уверен, что во всем мире только он один обладает этим таинственным даром и подобной внешностью. Он до этого никогда не встречал людей с уродствами, а реакция публики на его появление убеждала его, что во всем мире только его постигло такое несчастье. Но это убеждение рассеялось в дым при свете кувшинов с горящим в них маслом, пока Барнабю Вильсон представлял ему своих подопечных.
То, что он увидел, превосходило все его ожидания. Там было двуполое создание с фантастическим именем Гандалальфо Бонапарт; носитель этого имени утверждал, что он незаконное дитя Наполеона. Золотоволосая девочка Миранда Беллафлор, у нее во рту мирно существовали четыре языка. Близнецы Луи и Луиза, сросшиеся в чреве матери, они непрерывно перебивали друг друга и частенько всерьез враждовали. И, конечно, сам Барнабю Вильсон, циклоп, он, как и Эркюль, умел читать мысли.
Были еще и другие, с не менее примечательными способностями, и со временем слухи о необычных бродячих артистах широко распространились по всем рынкам Италии. Леон Монтебьянко, скажем, мог заглядывать в прошлое на десятки тысяч лет. Он отвечал на все вопросы, к примеру, указал, где следует искать забытый город Троя, причем настолько точно, что будущему немецкому археологу Шлиману, случайно в детстве слышавшему его выступление, через полвека оказалось достаточно воткнуть лопату в землю неприметного геллеспонтского холма, чтобы слова Монтебьянки с блеском подтвердились. Была Синьора Рамона, после своего пятнадцатилетия она начала учить языки, по одному языку в месяц; владела она ими в совершенстве и могла писать любовные письма на ста шестнадцати языках мира. Еще одна женщина умела превращать в золото любой металл, а у турецкого поэта одна нога вместо нормальной, человеческой, была покрыта раскаленной змеиной кожей, от нее даже можно было зажечь сигару. Был в компании и провансальский карлик Лукреций III, самостоятельно овладевший волшебным фонарем; с помощью изобретенных им комбинаций зеркал достигавший поразительной реальности изображений известных исторических личностей. Но все эти способности, как покровительственно разъяснил ему Вильсон, не что иное, как компенсация природы за телесное уродство.
Много лет спустя Эркюль, вспоминая эту ночь и последовавший за этими событиями трагический эпилог ее год спустя в Генуе, понял, что он впервые в жизни нашел свой дом. Эти создания были его братьями и сестрами, с ними он осознал относительность своего несчастья, их связывала некая печальная общность. Как и он, они были брошены на жестокий алтарь природы и предназначены, казалось, единственно только для устрашения современников, верующих, что семя может быть проклято в семи коленах, если носитель его продал душу силам тьмы.
Шли часы, а Барнабю Вильсон все рассказывал ему о своих подопечных, об их жизни на задворках человечества, о муках и унижениях, преследованиях, сумасшедших домах; но он также говорил о счастье, найденном ими друг в друге, о лаврах, что они снискали, поставив свои исключительные способности на службу их сообществу.
Вдохновленный его рассказом, Эркюль выложил, как на исповеди, всю свою жизнь. С помощью знакомой обоим телепатии поведал он о своем детстве, о годах в доме призрения, об иезуитском монастыре и обо всем, что там произошло, о крестьянах, принявших его за чудотворца, и монахах, которых внезапно охватывало сомнение, короче говоря, о том, почему жизнь, со свойственной ей неумолимостью и нежеланием предоставить хоть какой-то выбор, привела его в Рим. И еще рассказал он о девочке, не виденной им с одиннадцатилетнего возраста, но ни на секунду не оставлявшей его мыслей, о существе, составлявшем весь смысл его существования, об альфе и омеге его снов, о единственном меридиане тоски его — Генриетте Фогель.
Тронутый его повествованием, Барнабю Вильсон тут же предложил присоединиться к их труппе. Они уезжали на следующее утро, в пятнадцати крытых брезентом повозках, развлекать калабрийских крестьян своими головокружительными увечьями и магическим искусством — при условии, разумеется, что они купят входной билет за два чентезимо. Если он поедет с ними, сказал директор цирка, его шансы найти девушку становятся почти стопроцентными.
Эркюль тщательно взвесил это благородное предложение человека, с которым он познакомился всего несколько часов назад, не имеющим, казалось, никаких иных мотивов, кроме сострадания к братьям и сестрам по несчастью, но в конце концов поблагодарил и отказался — он чувствовал себя обязанным монаху Шустеру.
С глубокой грустью он оставил уже под утро странное общество. Когда они вышли из подземелья около Форума, за Колизеем уже теплился рассвет, и Барнабю Вильсон крошечным своим пальчиком указал ему направление на Борго Санто Спирито на той стороне реки. Петухи Вечного города, казалось, объединившись в хор, пели все сразу, и Эркюль растолковал это как прощание навек со своими новыми друзьями. Но он ошибался.
* * *В сумерках того же дня, когда таинственный внутренний голос заговорил с Эркюлем на Пьяцца Навона, Юлиан Шустер находился в папских покоях, разместившихся в величественном здании между Бельведерским дворцом и Эфиопской коллегией в Ватикане. Со всё возрастающей тревогой слушал он рассуждения иезуитского кардинала Аурелио Риверо по поводу его подопечного.
Вопрос, вне всяких сомнений, деликатный, Шустер, и надо решить его так, чтобы все были удовлетворены. Генерал ордена с большим интересом следит за нашими исследованиями и уверен, что мы сумеем достойно довести их до конца. Я предлагаю освидетельствовать мальчика как можно скорее в полном согласии с правилами, установленными Мартином дель Рио.
Риверо, председатель отдельной комиссии братства по борьбе с лжеучениями, подлил Шустеру вина, напомнив тем самым о некоторых различиях в образе жизни монахов и их представителей в Ватикане.
— Мы же все-таки живем в девятнадцатом веке, — решился возразить Шустер. — Даже в Америке мы не занимались Recherche de Magique.[6]
— Что ж, времена изменились, сомнений нет, но я прихожу к совершенно иным выводам, нежели вы, по поводу так называемого прогресса. Честь и слава торжеству разума, но разве это были не энтузиасты просвещения, те, кто проклял нас? Давайте говорить откровенно: нам нужно консолидировать власть, вновь дарованную нам Реставрацией.
Кардинал подвинул к нему поднос с маслинами. Шустер взял одну, но тут же с чувством преодоленного соблазна положил назад.
— Ваше преосвященство, что вы имели в виду, когда сказали, что этот вопрос надо решить?
— А разве Киппенберг не говорил о наших планах?
— Мне было поручено проводить мальчика в Рим, чтобы вы на него посмотрели. Никто не говорил ни о каких планах.
Риверо многозначительно посмотрел на него, как бы давая понять, что знает много такого, что лежит вне понимания дилетантов.
— Как бы то ни было, ваша совесть может быть спокойна, — сказал он. — Можете возвращаться в Силезию хоть завтра, я даже заказал для вас экипаж с двумя сменами лошадей. Хайстербах нуждается в вашем присутствии, вы там старший. Монастырю необходимо моральное очищение, учитывая все то, что там произошло. Я предлагаю вам взять на себя обязанности исповедника вместо Киппенберга. Монастырь погряз в анархии! Новообращенные бегут, нарушают обеты, и все только из-за какого-то играющего на органе урода, который к тому же умеет, как говорят, читать мысли, и в довершение всего еще и глухонемой!
— С вашего позволения, ваше преосвященство, я останусь, пока освидетельствование не будет закончено. Мне было бы интересно посмотреть, какими методами вы пользуетесь.
— Цель оправдывает средства, — сказал кардинал. — Непосвященные утверждают, что это девиз нашего братства, не так ли?
— Только постольку, поскольку этот девиз совпадает с Божьей волей, — возразил Шустер.
— А если слухи подтвердятся? Если мальчик и в самом деле умеет не только читать мысли, но и, что еще хуже, внушать их, давая волю своим скрытым помыслам, что тогда?
— Прошу простить меня, ваше преосвященство, но я по-прежнему не понимаю, куда вы клоните.
Кардинал коротко засмеялся, но тут же вновь соорудил на физиономии мину, напоминающую святого Кристофера, задумчиво наблюдавшего за ними с картины на стене.
— Не зря же человек подавляет в себе некоторые мысли и рефлексы, — сказал он сухо, — и старается держать их в тайне даже от себя самого. Если бы это было не так, что сделалось бы с нами? Ведь не только голос Божий наставляет нас. В минуты слабости мы слышим и иные голоса…
Кардинал поднялся с кресла и начал ходить по комнате, сцепив руки за спиной. Он остановился у небольшого алтаря, на котором лежала открытая Библия и поскреб корешок безупречно отполированным ногтем.
