Сол Беллоу - Дар Гумбольдта
Пока такси возвращалось на Дивижн-стрит, я провел ироническую параллель между проблемами мужа Наоми и своими собственными. Он тоже промахнулся с мафией. Я не мог не думать о благословенной жизни, которую мы могли бы прожить с Наоми Лутц. Проведя пятнадцать тысяч ночей в объятьях Наоми, я бы улыбался даже в уединении и скуке могилы. С нею мне не нужны были бы ни библиография, ни акции, ни орден Почетного легиона.
Такси снова мчалось через кварталы, ставшие близнецами тропических трущоб Вест-Индии, какого-нибудь Сан-Хуана, раскинувшегося на берегу лагуны, пузырящейся и пованивающей, как рыбья требуха. Все то же самое: осыпающаяся штукатурка, битое стекло, замусоренные улицы, корявые надписи возле магазинов, сделанные голубым мелком.
Но «Русская баня», где мне предстояло встретиться с Ринальдо Кантабиле, почти не изменилась. В том же здании располагалась гостиница для рабочих, или пансион. Испокон веку на третьем этаже жили престарелые работяги, одинокие украинские деды, уволенные вагоновожатые и какой-то кондитер, известный своими глазурями и потерявший работу из-за артрита, скрутившего его золотые руки. Я знал это место с детства. Мой отец, как и старый мистер Свибел, верил, что баня полезна для здоровья, а битье дубовыми листьями, распаренными в старой шайке, разгоняет кровь. Такие ретрограды встречаются и по сей день. Они сопротивляются современности, волоча по жизни ноги. Как однажды объяснил мне наш квартирант, физик-любитель Менаша (правда, гораздо больше ему хотелось быть драматическим тенором, и он даже брал уроки пения, а работал в «Брансуик Фонограф» оператором высадного пресса), человек может повлиять на вращение земли. Как? Ну, если все жители Земли в оговоренный момент шаркнут ногой, вращение планеты замедлится. А это, в свою очередь, повлияло бы на Луну и приливы. Конечно, Менаша имел в виду не физику, а гармонию, или единство. Полагаю, некоторые из тупости, а другие из упрямства всегда будут шаркать ногами в другом направлении. Однако старая гвардия в бане, казалось, действительно втянулась, хотя и неосознанно, в коллективную попытку сопротивления истории.
Эти приверженцы пара с Дивижн-стрит выглядели иначе, чем нарядно одетые гордые люди в центре города. Даже старый Фельдштейн, в свои восемьдесят с гаком жмущий педали велотренажера в Сити-клубе, на Дивижн-стрит оказался бы не в своей тарелке. Сорок лет назад Фельдштейн был жизнелюбом, игроком, прожигателем жизни с Жуир-стрит. Несмотря на возраст, он современный человек, тогда как завсегдатаи «Русской бани» словно отлиты по античным формам. Отрастили отвисшие зады и жирные и желтые, как пахта, груди. Они переставляли подрагивающие тощие ножки, исчерченные красными прожилками и синеватыми, как у рокфора, пятнышками возле лодыжек. После парной эта старая гвардия поглощала огромные ломти хлеба с селедкой, внушительные круги салями и истекающие жиром говяжьи стейки, запивая все это добро шнапсом. Они могли бы сокрушать стены своими старомодными, плотно набитыми и выпирающими животами. Но здесь их формы никого не удивляли. Чувствовалось, что эти люди догадываются, что племя их вымирает, что они принадлежат к тупиковой ветви эволюции и отвергнуты природой и культурой. А потому в раскаленных полуподвалах все эти славянские троглодиты и деревянные демоны, обросшие жиром, с каменными, будто поросшими лишайником голенями, доводили себя до кипения, а потом обрушивали на разгоряченные головы ледяную воду из шаек. Наверху, в раздевалке, на экране телевизора маленькие хлыщи и хихикающие девицы вели умные беседы, радовались и огорчались. Но на них никто не обращал внимания. Микки, местный буфетчик, жарил огромные куски мяса и картофельные оладьи, здоровенными ножами рубил капусту для салата и резал на четвертинки грейпфруты (чтобы есть их руками). Губительный жар пробуждал у обмотанных простынями толстых стариков зверский аппетит. А внизу Франуш, служитель, поливал холодной пузырящейся водой раскаленные добела булыжники, сложенные грудами, как боеприпасы для римских баллист. Чтобы не вскипели мозги, Франуш надевал мокрую фетровую шляпу с оторванными полями. Другой одежды на нем не было. Он подползал к печи, словно красная саламандра, палкой приподнимал задвижку топки, за которую невозможно было взяться руками, и опять же на четвереньках, демонстрируя болтающиеся на длинной жиле яички и блистая добродетельным анусом, полз назад, ощупью таща за собой шайку. Франуш выплескивал воду, булыжники вспыхивали и шипели. Вероятно, ни в одной карпатской деревне такого уже не встретишь.
Верный любимому увлечению, старый Майрон Свибел являлся в баню ежедневно. Селедку, намазанный маслом ржаной хлеб, сырой лук и виски он приносил с собой. Приезжал папаша Свибел на «плимуте», хотя водительских прав у него отродясь не водилось. Он достаточно хорошо видел прямо перед собой, но из-за катаракты обоих глаз постоянно цеплял крылом другие машины и был весьма опасен при парковке.
Я вошел внутрь, осмотреться. Я сильно злился на Джорджа. Разве не по его милости я оказался в таком положении? Но, с другой стороны, я ведь знал, что его совет никуда не годится. Почему же я послушался его? Неужели он говорил настолько убедительно? Или все дело в том, что он считает себя экспертом по преступному миру, а мне не хотелось его разубеждать? Нет, просто я не привык следовать собственным суждениям. Правда, сейчас мои суждения находились в полной боевой готовности, и я не сомневался, что сумею договориться с Кантабиле. Мне казалось, он уже выместил ярость на машине, а значит, мой долг в основном оплачен.
Облаченный в халат буфетчик Микки стоял за стойкой, поджаривая жирные стейки и репчатый лук. Я поинтересовался у него, приходил ли Джордж и ждет ли его старик?
Мне пришло в голову, что если Джордж окажется здесь, да еще наверняка не полностью одетый, Кантабиле станет прорываться к нему, чтобы, так сказать, насовать ему, наподдать или просто двинуть как следует. Впрочем, Кантабиле оставался для меня темной лошадкой. Я даже представить себе не мог, что он может выкинуть. Из ярости или по расчету.
— Джорджа нет. А старик парится.
— Понятно. А он ждет сына?
— Нет. Джордж приходил в воскресенье, так что сегодня его не будет. Он ходит только раз в неделю.
— Хорошо. Прекрасно!
Сложение вышибалы и огромные тяжелые кулаки Микки никак не вязались с передником, повязанным высоко под мышками, и постоянно поджатыми губами. Во времена депрессии ему приходилось ночевать на парковых скамейках, и холодная земля наградила его частичным параличом лицевого нерва, из-за чего Микки казался насмешливым и язвительным человеком. Обманчивое впечатление. Он добрейший, вежливый и мирный человек. Да к тому же меломан — регулярно покупает абонемент в Лирическую оперу[132].
— Давненько я тебя не видел, Чарли. Пойди попарься со стариком, он будет рад компании.
Но я поспешил наружу, снова обойдя клетку кассира, уставленную маленькими железными ящичками, где клиенты оставляли свои ценности. Я миновал подрагивающую вывеску парикмахера и едва ступил на тротуар, усыпанный битым стеклом, наверное, даже плотнее, чем галактика звездами, как возле пуэрториканской сосисочной на другой стороне улицы затормозил белый «тандерберд» и из него вылез Рональд Кантабиле. Правильнее сказать — выскочил. Я понял, что он страшно возбужден. В коричневом пальто-реглане, в шляпе в тон, в шевровых ботинках высокий Ринальдо выглядел хоть куда. Его темные густые усы произвели на меня впечатление еще за покером. Они напоминали тонкую полоску меха. Но сейчас через блистательную элегантность его облика пробивался какой-то поток, какая-то безрассудная энергия, заставляющая человека выворачивать себя наизнанку и задыхаться от ярости. Даже через улицу я заметил его страшную бледность. Я решил, что он накручивает себя, напуская устрашающий вид. Только он как-то странно мялся на месте. Его ноги совершали непонятные движения. Легковушки и грузовики проносились между нами, а Кантабиле все топтался на другой стороне. В просвет между машинами я видел, как он переминается с ноги на ногу в щегольских ботинках. Как только поток машин на мгновение прервался, Кантабиле отвел в сторону полу реглана. Его талию стягивал великолепный широкий ремень. Но, конечно, дело было не в ремне. Как раз рядом с пряжкой торчала рукоятка. Кантабиле положил на нее руку. Предупредил меня, что вооружен. Движение усилилось, Ринальдо метался туда-сюда, сверля меня взглядом поверх автомобилей. Невероятно напряженным голосом он крикнул мне, едва только проехал очередной грузовик:
— Ты один?
— Один. Я один.
Кантабиле как-то странно извивался, но вдруг он выпрямился.
— Кто-нибудь прячется?
— Нет. Только я. Никого больше.
Он повернулся к своему «тандерберду», открыл дверцу и достал две бейсбольные биты. Сжимая в каждой руке по бите, он ринулся ко мне. Фургон загородил мне обзор. Теперь я видел только движущиеся ноги в элегантных ботинках. Я не мог решить, что делать. «Он знает, я приехал платить. Так зачем же биты? Он должен понимать, что дергаться я не буду. Он уже доказал свое, отыгравшись на машине. И показал пистолет. Может, смыться?» Я вспомнил свое стремительное бегство в День благодарения, и мне ужасно захотелось снова воспользоваться быстротой своих ног. Кроме скорости, у меня в запасе ничего не было. Только я боялся оказаться излишне скорым на ногу, как Асаил[133] в Первой книге царств. Впрочем, мне пришло в голову рвануть по ступенькам в баню и укрыться в комнатушке кассира, рядом со стальными ящичками. Рухнуть на пол и попросить кассира передать четыреста пятьдесят долларов через окошко. Кассира я знал довольно хорошо. Только он ни за что не впустил бы меня. Это было против правил. Я ничего у него не хранил. Он как-то упоминал при мне об этом обстоятельстве. Впрочем, я все-таки не верил, что Кантабиле собирается бить меня. Не на улице же! Не тогда, когда я жду его со склоненной головой. Как раз в этот момент я вспомнил, что говорит Конрад Лоренц про волков. Побежденный волк подставляет горло, но победитель только прихватывает его, не кусает. Так что я склонил голову. Но что за черт с моей памятью! Что там Лоренц говорил дальше? Что человеческий род отличается от волков, только вот чем? Ну же! Я не мог вспомнить. Мой мозг отказывался работать. Вот и вчера, в туалете я отчаялся вспомнить слово, означающее изолированное содержание заразных больных. Я даже начал подумывать, кому бы позвонить и поинтересоваться, раз мои мозги размягчились. Так и стоял, вцепившись в раковину, пока слово «карантин», сжалившись, не вернулось ко мне. Да, карантин вспомнился, но мысль, потребовавшая его, потерялась навсегда. Я тяжело переношу такие вещи. В старости мой отец потерял память. Поэтому такая забывчивость потрясла меня. Разницу между человеком и другими видами, например волками, я так и не вспомнил. Вероятно, в такой момент этот промах простителен. Но он показывал, как невнимательно я читаю в последнее время. И небрежность эта, да еще на фоне провалов памяти, не предвещала ничего хорошего.
