Мирьяна Новакович - Страх и его слуга

— За все грехи наши! Вот! Вот! За грехи, а не за добрые дела.

— Будет справедливый Суд и справедливый Судья, — сказал он и кивнул головой.

— Неужели ты думаешь, что судить будут по законам и праву? Что судьи, как в Англии, войдут в зал суда, высокопарно поклянутся на книге? Ударят молотком? Что с левой стороны будет защита, а с правой — обвинитель? Нет! Там будет только Беззубый. Он будет ломать печати, как ангелы его, печати давно написанных приговоров. С которых исчезли чернила, они стерлись от неописуемых страданий и боли. Но ему это безразлично. Он предъявит тебе каждое твое слово, каждое движение, каждую мелочь и не спросит, почему ты так делал, было ли тебе трудно, мог ли ты поступить иначе. Уж он-то ничего не пропустит. Не обольщайся. Не будет ни зала суда, ни защиты, ни оправдательных приговоров. Потому что он превратит весь мир в один зал суда, чтобы никто никого не смог защитить. А он сам и обвинитель, и судья. Не будет там ни закона, ни права.

— Но право от дьявола, а справедливость — от Бога. Так и должно быть, по справедливости, а не по праву.

— Да, право мое, а себе возьми его справедливость. Только где он сейчас, почему не судит каждый день, люди нуждаются именно в этом, а где сейчас на земле его справедливость?! Где он в то время, когда заседают суды? Где его помощь людям?

— Право — на этом свете, а справедливость будет на том.

— А я тебе вот что скажу: если судить по справедливости, то виновны будут все.

Сказав это, я замолчал. Неужели этот жалкий слуга не понимает, что Страшный суд это конец света, такого света, каким мы его знаем, и что поэтому я никак не могу себя чувствовать хорошо. Мне захотелось успокоиться. Но сказать было больше нечего.

Беззубый. Беззубый. Да, давно это было.

Был вечер, не такой теплый, как часто бывает в Иерусалиме. Я поднимался по тропе на Масличную гору, потому что знал, что найду его там, хотя и чувствовал, что уже поздно — не для этого вечера, а на все времена.

— Пришел простить? Воскресить мертвых? Исцелить больных? Поиграть в Спасителя? Кто тебя звал, беззубый бедняга? Кто тебя звал и кому ты нужен?

— Садись, — ответил он мне, шепелявя через редкие зубы, — садись, выпьем вина.

И я сел на жернов, которым давят маслины. Откуда у него взялось вино, не знаю или не могу вспомнить. Но оно было сладким, как и все самарийские вина.

— Любовь — это храм, который я пришел воздвигнуть.

— Ага, это значит «воздвигну его за один день». Дураки влюбляются за один день… Да ты просто соблазнитель, ничуть не лучше тех, кто губит порядочных женщин, кто много обещает, но ничего не дает.

— Пей вино и молчи, — сказал он.

Тут я серьезно задумался, не пришло ли ему на ум напоить меня. Мне показалось, что в маслиновой роще, пониже того места, где мы сидели, я кого-то вижу. Беззубый глянул в чашу и сказал:

— Я пришел ради тех, которые выпьют то, что им суждено. Ради тех, которые не пройдут мимо своей чаши, хотя и могли бы.

— Не валяй дурака, вставай и иди со мной, подними голову и отрекись от своего отца, — я схватил его за руку. Рука была холодной, как неживая.

И снова в маслиновой роще мелькнуло что-то белое.

— Если мы сейчас пойдем, все будет длиться вечно. Не будет конца света, не будет Страшного суда, не будет ада…

— Но будет смерть, — сказал он и пристально посмотрел на меня. Я проглотил вино, и оно комком встало у меня в горле. Потом выпил всю свою чашу до дна. Никого из его глупых учеников поблизости не было. Поднимаясь сюда, я прошел мимо Петра, он храпел под деревом. Иоанн, скорее всего, подслушивал, это было бы на него похоже.

— У меня под плащом спрятан короткий меч. Они скоро будут здесь, но мы еще можем сбежать.

Некоторое время он молча смотрел на меня.

Внизу опять что-то забелело. Должно быть, это Иоанн.

Я никогда не обещал ему ничего исключительного и невиданного. Такие обещания годятся только для дураков и ненормальных. Я просто предложил спасти его жизнь, здесь на Масличной горе. Я просто старался уговорить его сбежать подальше от этого жернова для маслин. Я никогда не обещал ни хлеб вместо камней, ни способность летать, ни могущество. Никогда. Все это выдумали позже, чтобы представить меня более сильным и страшным. Я должен был казаться бесконечно опасным, чтобы он выглядел бесконечно добрым.

Он остался сидеть на жернове.

— Я больше не могу, — почти плакал я. — Больше не могу бояться. Не могу больше думать об аде. Отступись, и ада не будет. Дай людям жить и умереть. Что им еще надо?

— Ад там, где ты, и где ты, там ад. Я не могу тебе помочь. Я пришел победить смерть, и я могу победить ее только смертью. Своей.

Он замолчал. И долго молча сидел на камне.

— Знаешь, когда я вернусь? Хочу, чтобы ты знал это. Я вернусь тогда, когда люди перестанут бояться ада и окончательно поверят, что я мертв, что меня убили. Да, они провозгласят и это. Я приду тогда, когда люди меня забудут.

При этих словах появились солдаты римского иерусалимского легиона во главе с сотником.

— Я — Ото Максим, — сказал светловолосый сотник, — и у меня приказ прокуратора Иудеи, Понтия Пилата, взять под стражу Иисуса из Назарета.

Беззубый встал и протянул к нему руки.

Быстро прошли все эти годы. Очень быстро. И я готов держать пари, что с той поры никто не думал об аде больше, чем я.

Да. Об аде. Позже, как-то раз, я слышал, как один англичанин, тот самый, которого проткнули ножом в кабаке из-за какого-то мальчишки, сказал что-то похожее на слова Беззубого обо мне и об аде. Некоторые фразы из тогдашнего нашего разговора я слышал и позже. Можно подумать, что нас подслушивала целая толпа.

Но мой слуга на самом деле был мудр. Он понял, о чем речь. И я предложил ему работу потому, что и я мудр. Самые грандиозные планы, даже величайшие планы Беззубого, его отца и того, третьего, реализуются через обычных людей, через их простые поступки, которые можно предвидеть.

— Этот Виттгенштейн, почему он им важен? Разузнай.

— Виттгенштейн?

— Да, Людвиг Виттгенштейн был единственным другом графа Шметау. Потом с ним произошло нечто крайне неприятное, причем, похоже, дважды. Поговори со слугой Шметау.

— Сейчас?

— Да, сейчас.

Он тут же повиновался и присоединился к слугам.

Глава третья

Рассказ и рассказчику упрек (молчание — зло)

Потом мы проехали еще одни ворота и оказались в предместье Унтер Раценштадта. Новак продолжал болтать со слугами, меня больше никто не беспокоил. Справа, над лысой головой Шмидлина, была видна Сава. Мутная и грязная после вчерашнего ливня. У этой реки каждый день другое лицо. Кто-то, похоже, тот грек, которого прозвали Мрачным, сказал, что человек не может дважды войти в одну реку. Тоже мне эзотерическое знание! А суть состоит в том, что один и тот же человек не может дважды войти и в одну и ту же реку, и в разные реки. Потому что человек, так же как и реки, подвержен изменениям.

Вдруг я обнаружил, что между мной и Шмидлином скачет незнакомый мне всадник. Одет как турок. Откуда в Белграде турок, невероятно! Я не сразу разглядел его лицо. Оно было прикрыто огромным красным тюрбаном. Кафтан из самого тонкого бархата, расшитый жемчугами и перламутром, закрывал бока его лошади. Его носки были голубыми, как бирюза, а на загнутых вверх носах туфель красовался крупный черный жемчуг. Тут он обернулся ко мне, и я тотчас узнал его. Узнал жидкую длинную бороду и синие глаза. Это был великий визирь Юсуф Ибрагим. Огромное ювелирное украшение из перламутра венчало его тюрбан, и, несмотря на пасмурный день, сверкало так, что, взглянув на него, я испугался, что ослепну.

Вспомнил я и печать визиря. На ней было два поля, на первом, большем, стояло: «Юсуф Ибрагим, верный раб божий». А на втором, поменьше: «В молчании — безопасность». Приятно вспомнить, какую виртуозную сплетню об этом образцовом боснийце, который так сильно возвысился в Стамбуле, придумал и распространил я! Отрекомендовал его шпионам султана шелковыми словами, гладкие и опасные, они сами свивались в шнурок, накинутый визирю на шею. Но дела позвали меня с Леванта на восток, и я был вынужден, несмотря ни на что, срочно отплыть из бухты Золотой Рог. Потом я слышал, что он выкрутился и в знак благодарности Аллаху (как будто я шайтан!) построил мост через Жепу, там, откуда сам был родом. Но оставить безнаказанным такое я уже не мог, посему сел и почерком одного из его земляков написал ему письмо. В письме я порекомендовал ему приказать вырезать на одной из плит моста надпись:

«Когда Хорошее Правление и Благородное Мастерство                       соединили свои руки,               Воздвигнут этот прекрасный мост,       Радость для подданных и гордость Юсуфова                      На этом свете и на том».

Позже я как-то вечером проезжал через Жепу и сел отдохнуть на каменную ограду моста. Было холодно, но мост оставался теплым, он хранил дневной жар. Никакой надписи на мосту не было. Я сказал себе, что и это не должно остаться безнаказанным…