Эдуард Лимонов - История его слуги
На одной из стен в старой раме висит копия газеты с несчастливой «Лузитании». На «Лузитании», оказывается, даже выпускали газету. Последний номер от 7 мая 1915 года. Заголовки: «Дарданеллы», «Итальянский кризис», «Важная операция Японии», «Обильное употребление врагом газов против британцев». Объявление о предстоящем концерте в салоне: «Концерт в салоне!» А вот рапорт сэра Джея Френча с европейского фронта. Написан он во всегдашней манере, общей для военных сводок всего мира: попытка прикрыть и смягчить хуевое положение дел.
«Также утром три отделения совершили комбинированную атаку на позицию, недавно взятую нами в Буа де Палли. Эта атака достигла цели в приобретении врагом опоры на нашей передовой линии, но контратака позволила нам отбить почти немедленно половину холма…»
Хуй-то, думаю я, сэр Джей Френч, ночью они перебросят туда еще людей, главное ведь — зацепиться, и утром ваша передовая линия будет их тылом.
Рядом с лузитанской реликвией висит портрет: старый джентльмен в пенсне, с зеленым галстуком, наверное, дед или прадед. Дальше, на той же стене, но в общей раме — портреты джентльменов, получивших премии Эдисона, и сам Эдисон в центре. Главные двигатели прогресса, так сказать. В значительной степени благодаря этим благообразным джентльменам и их не имевшей границ любознательности, само существование нашего вида «homo sapiens» поставлено под угрозу исчезновения.
На противоположной стене — плакат в стиле «арт нуво», изображающий рыжеволосую женщину с обнаженным плечом, всю в цветах, задрапированную в цветы. Дама, в отличие от Фаустов в воротничках, вполне безобидна и даже не имеет имени.
За дверью, я открываю ее, — сюрприз: копия совершенно желтой газеты за 1919 год, тоже в раме, с портретом все того же старого джентльмена в пенсне и, по-видимому, его изречение, напечатанное огромными буквами под портретом:
«Люди хотят от нас эффективной работы и сервиса очень высокого качества. Они не смогут иметь этого, если капитал не будет вложен. Тут должна быть справедливая взаимосвязь. Если расходы идут вверх, цены также должны идти вверх!»
Золотые слова сказал старый джентльмен, думаю я. Правильно. Цены до сих пор идут вверх и будут идти, пока все это не обрушится. А если обрушится, то все сразу — и цены, и расходы, и портрет джентльмена в зеленом галстуке, и миллионерский дом, и, может быть, весь мир.
У самой двери на крыше стояла тогда белая детская кровать, теперь на ее месте стоит большая взрослая кровать, привезенная Нэнси из Коннектикута. Я теперь приспособился ебать на взрослой кровати своих женщин, при открытой двери, так что на пизду жертвы и мой член падает голое живое солнце — это потрясающе возбуждает, и накаляет и хуй, и пизду. Но тогда там стояла детская кровать, а рядом стояла (и стоит) расшитая едва ли не золотом, наверное, индийская детская качалка, конь с гривой.
Я сажусь на коня, покачиваюсь и тихо думаю: «А почему не я здесь живу? Хорошо бы остаться и всю жизнь прожить в этом домике, в детской кровати спать, бросать детские книги на синий мохнатый ковер. Спасибо, Дженни, — думаю я, покачиваясь на детской лошади, обхватив ее загорелыми ногами, — я нахожусь здесь не по праву, не по праву, спасибо, Дженни, — нужно будет поцеловать ее, спустившись вниз». Больная, кроме вагины у нее еще болит и спина, она спит на другой кровати, но рядом, очевидно, создает себе иллюзию нормальной жизни с мужем. Голубые простыни с бабочками были на наших кроватях в прошлую ночь. Она исполняет все, что ей кажется необходимым, чтобы Эдвард получил удовольствие в сексе: сосет послушно мой член. «Что ж делать, — наверное, думает она, — Эдвард должен иметь оргазм, а у меня сейчас болит вирджайна». Она старается для меня, а сама не получает удовольствия, ангел.
«Я перестал мечтать о полном счастье, — думаю я, продолжая качаться и наблюдая через открытую дверь, как ветер, вдруг рванув, унес часть моей воскресной «Нью-Йорк таймс» прочь с крыши и, наверное, бросил ее в реку. — Я стал расчетлив и совсем не забочусь о Дженни, и утром всегда оставляю ее спать без сожаления, даже не гляжу в ее сторону, оставляю ее и бабочек на простынях и подымаюсь в детскую корабельную каюту. Женщина спит внизу, чужая, тяготящая меня своими планами, женщина 20 лет, ее тяжелый зад, грудь и прочие сомнительные прелести там, а я здесь — мальчик, задумавшийся над старой географической картой, вставший поутру. Я был, я буду, — думаю я, безгранично веря в это утро в свое необычное предназначение, как всегда. — И я убегу из этого дома, когда пробьет мой час, к другим женщинам, другим странам, к своей судьбе. Здесь, в детской комнате миллионерского дома, я неожиданно получил передышку в моей борьбе, короткий солдатский привал. «Отдохнули и хватит», — говорю я себе, слезаю с арабского скакуна и спускаюсь вниз, откуда уже слышна арабская музыка, голос Дженни и кого-то еще.
Кем-то еще оказалась Дженнифер, которую я принял в первый свой приход в миллионерский домик за турчанку, на самом деле она еврейка. Я не очень жаловал Дженнифер, из всех подруг Дженни мне больше всех нравилась Бриджит, но Дженни почему-то любила Дженнифер. Я думаю, потому, что обе они были коровы, бредили младенцами, и в свое время обе и получили по младенцу. Дженнифер раньше, Дженни чуть позже.
В то утро, когда я спустился вниз, Дженнифер поведала мне и Дженни, что она «упала в любовь» с 72-летним доктором Кришной.
— Поздравляю! — сказал я.
— Я так счастлива! — воскликнула она и, вскочив со стула, обняла Дженни.
Потом она обняла меня (при этом от нее резко пахнуло п'отом) и сказала, что она и доктор планируют осенью пожениться.
Я ее даже зауважал за «оригинальность» и смелость, и дурь. «Пятьдесят два года разницы — ни хуя себе! — подумал я. — Ну и народ эти индийцы. Он ни разу не был женат до этого. Только начал. Первая жена».
Было очень жарко, около ста градусов. Счастливая идиотка Дженнифер, едва ли не при мне сняв с себя лифчик и еще что-то, похожее на трусы, — нью-йоркские девушки в этом смысле обладают необычайной простотой нравов, иной раз даже противно, — убежала в сад и стала кружиться там уже в индийских блузке и юбке. Она подскакивала, тянула руки вверх, бестолково махала руками, исполняла что-то среднее между танцем живота и гимнастическими упражнениями. «Еврейская курица», — подумал я насмешливо. Прыщавая, счастливая, довольная своим Кришной, который — «прекрасный мужчина», — сказала она Дженни. Было видно мне, что она действительно счастлива, только все это глупо выглядело.
Вторая счастливица — Дженни — в это время пиздела на кухне по телефону. Я только что вручил ей подарок — Божью матерь на бересте, работу моего друга Борьки Чурилова, единственную оставшуюся у меня русскую вещь.
— Спасибо за Дженни, — вдруг отвлекает меня от моих мыслей потная Дженнифер, вернувшаяся из сада. Она целует меня.
Дженни уходит с Дженнифер — им нужно поговорить на свободе. Обе довольны жизнью. Одна «упала в любовь» с семидесятидвухлетним индийским доктором, другая — с честолюбивым русским парнем, который писатель, да только кто его книги читал, до хуя таких писателей вокруг. Я же иду и углубляюсь в книгу Вирджинии Вульф, которую только что обнаружил на полке в обеденной комнате.
* * *В конце августа Дженни и я поехали к ее родителям в Вирджинию. Помню ее, энергично шагающую впереди, пробираясь через толпу в Порт-Ауторити, в длинной юбке, как бы мать семейства, и себя в белых брюках и черной кепочке, с отсутствующим взглядом плетущегося за ней, нагруженного сумками. Среди прочего в сумках лежали буханки свежеиспеченного Дженни хлеба. Было и без того жарко, а тут еще и от сумок несло хлебной духотой.
По дороге в автобусе Дженни счастливо дремала у меня на плече, я же читал книгу об анархизме, время от времени поглядывая на сидящих справа от меня двух симпатичных и разбитных девочек-тинейджеров — обе блондинки, обе пили из жестяных банок будвайзер, и обе одновременно вместе с пивом жевали чуингам.
Я начал читать главу об анархизме в Испании, когда автобус остановился, мы, оказывается, уже были в Вашингтон Д.С. Я неохотно распрощался с испанскими анархистами, крепкие ребята, улыбнулся на прощанье нахальным тинейджерам, я бы с большим удовольствием ушел с ними, и взял свои сумки, хлеб, слава Богу, остыл.
На заплеванном автовокзале слонялись в ожидании чуда безработные черные. В зале ожидания на красных пластиковых стульях, как во всех залах ожидания во всем мире, кем-то была приведена и рассажена группа идиотов, некто бил ногой автомат, обязанный продавать людям жвачку, а он не продавал, в общем был обычный автовокзал. Ее отца, который должен был нас встречать, не было, конечно, и она стала звонить в штат Вирджиния, за реку Потомак.
Потом они приехали в огромном, рассчитанном на большую семью, болотного цвета автомобиле, ее отец и мать. Они что-то там напутали с расписанием автобусов. Я до этого никогда не был в Вашингтоне, поэтому они показали немного будущему мужу их дочери столицу империи. В первую очередь, ее отец, конечно, провез меня мимо здания FBI, a как же, ведь половина его жизни была связана с этой организацией. Дженни же прокомментировала, что мистер Герберт Гувер всегда присылал ее матери официальное поздравление с рождением каждого нового ребенка, и чтоб я напомнил ей, когда мы приедем в дом, она мне эти поздравления найдет и покажет.
