Жозе Сарамаго - Перебои в смерти
Излишне говорить, что спрос на газеты увеличился многократно по сравнению даже с тем временем, когда показалось, что никто больше не умрет. Разумеется, огромное количество людей благодаря телевидению уже узнали о свалившемся им на головы катаклизме, у многих лежал дома покойник, а на балконе реял флаг, но нетрудно догадаться, что одно дело — увидеть на маленьком экране перекошенный волнением лик генерального директора, и совсем другое — эти бьющиеся в конвульсиях, испещренные кричаще-апокалиптическими заголовками газетные листы, которые можно свернуть, положить в карман и дома перечесть с должным вниманием. Вот вам эти немногие и наиболее выразительные примеры: ИЗ РАЯ — В АД, СМЕРТЬ ПРАВИТ БАЛ, НЕДОЛГОЕ БЕССМЕРТИЕ, СНОВА ПРИГОВОРЕНЫ К СМЕРТИ, ШАХ И МАТ, ОБЖАЛОВАНИЮ НЕ ПОДЛЕЖИТ, В ПОМИЛОВАНИИ ОТКАЗАНО, ВЕРДИКТ НА ЛИЛОВОЙ БУМАГЕ, ШЕСТЬДЕСЯТ ДВЕ ТЫСЯЧИ СМЕРТЕЙ В СЕКУНДУ, СМЕРТЬ АТАКУЕТ В ПОЛНОЧЬ, ОТ СУДЬБЫ НЕ УЙДЕШЬ, ВОЛШЕБНЫЙ СОН СМЕНЯЕТСЯ ТЯЖКИМ КОШМАРОМ, ВОЗВРАЩЕНИЕ К НОРМАЛЬНОЙ СМЕРТИ, ЗА ЧТО НАМ ЭТО и так далее, и тому подобное. Все без исключения печатные издания воспроизвели письмо смерти на первых полосах, но одна газетка, чтобы облегчить чтение, поместило не факсимиле, а набранный четырнадцатым кеглем текст, исправив заодно пунктуацию и синтаксис, заменив строчные буквы на заглавные всюду, где надо, не исключая и подпись, так что смерть сделалась Смертью, причем заметим, что разница эта, неуловимая на слух, в тот же самый день вызвала гневный протест отправительницы, также написанный от руки и на листе такого же лиловатого цвета. По авторитетному мнению лингвиста-консультанта, смерть просто-напросто не владела даже самыми зачаточными навыками письма. Что же до почерка, утверждал он, то почерк до странности неправильный — кажется, что здесь сошлись все существующие, возможные и не вполне, способы начертания букв латинского алфавита, причем создается впечатление, будто каждая из них написана другим человеком, хотя это еще простительно по сравнению с полнейшим хаосом синтаксиса, отсутствием точек, неупотреблением абсолютно необходимых скобок, как попало расставленными запятыми и — это уж просто ни в какие ворота не лезет — намеренным и дьявольски упорным игнорированием заглавных букв, которые, вообразите себе, даже в подписи заменены строчной. Это стыд, восклицал лингвист, это позор, это провокация, и осведомлялся: Если даже смерть, которой в прошлом не раз доставалась бесценная привилегия уводить с собой величайших гениев словесности, пишет таким образом, то разве могут не последовать примеру ее чудовищной безграмотности наши дети, оправдывая свое подражание тем, что смерть, бродя в здешних краях столько времени, просто обязана одинаково хорошо разбираться во всех областях знания. И завершал свою филиппику так: Синтаксические несообразности, которыми изобилует это печально знаменитое письмо, навели бы меня на мысль о том, что перед нами — крупномасштабная провокация самого недостойно-пошлого тона, если бы горестная действительность не доказывала, что ужасная угроза приведена в исполнение. В тот же день, ближе к вечеру, как мы уже мимоходом обмолвились, пришло еще одно письмо от смерти, где в самых энергичных выражениях она требовала опровержения и правильного написания своего имени: Я, уважаемый господин редактор, не Смерть, а просто смерть, Смерть — это такая штука, господа, даже краешек которой вам уразуметь не дано, ибо вы, люди, знаете только маленькую ежедневную смерть, меня, то есть, ту, которая даже в самых жутких бедствиях не способна перегородить течение жизни, не дать ей продолжаться, но когда-нибудь настанет день, и вы узнаете, что такое Смерть с большой буквы, и тогда, если, конечно, успеете, а она позволит, в чем я очень сомневаюсь, поймете истинное различие между относительным и абсолютным, полным и пустым, между «еще есть» и «нет и не будет никогда», а говоря об истинном различии, я имею в виду невыразимое словами сочетание возможного, относительного, абсолютного, полного и пустого, «еще есть», «нет и не будет никогда» — что все это значит, господин редактор, а если сами не знаете, я вам скажу, слушайте: слова страшно подвижны и текучи, и меняются день ото дня, и зыбки, как тени, да они и есть тени, и существуют в той же степени, в какой и не существуют, это мыльные пузыри, еле слышный рокот моря в витой раковине, срубленные стволы, предоставляю вам эти сведения даром, совершенно, то есть безвозмездно, дабы доходчиво объяснить читателям вашей уважаемой газеты все как и почему жизни и смерти, а возвращаясь к цели настоящего письма, написанного, как и то, что было прочитано по телевидению, мною собственноручно, настоятельно прошу вас во исполнение закона о печати поместить опровержение, напечатав его там же и так же, где и как были помещены сведения, содержащие ошибки, допущенные по злому умыслу или небрежности, и особо обращаю ваше, господин редактор, внимание на то, что если настоящее письмо не будет немедленно опубликовано, причем безо всяких купюр, я завтра же направлю вам предварительное предупреждение, от присылки коего собиралась воздерживаться еще на протяжении нескольких лет, а скольких именно, говорить не стану, чтобы не омрачать вам остаток жизни, засим имею честь и прошу обратить внимание на подпись смерть. На следующий же день в сопровождении многословных извинений редактора письмо было опубликовано, да не просто, а в двух видах — воспроизведено факсимильно и напечатано четырнадцатым кеглем. И лишь после того, как газета поступила в продажу, осмелился редактор вылезти из своего на семь замков запертого бункера, где засел с момента получения угрозы. И так силен был страх, что он отказался поместить на страницах своего издания графологическую экспертизу, принесенную ему лично виднейшим специалистом в этой области. Нет уж, спасибо, хватит с меня истории с подписью, предложите свое заключение другой газете, пусть там тоже попляшут, все что угодно, лишь бы не пережить еще раз этот страх, ибо его можно и вовсе не пережить. Графолог отправился по указанному адресу, потом посетил другую редакцию, потом третью и лишь в четвертой, когда он готов уж был отчаяться, сумел всучить свой труд — плод нескольких изнурительно-бессонных ночей. Основательный и содержательный доклад начинался с напоминания о том, что толкование особенностей почерка первоначально было одним из разделов физиогномики, включавшей в себя — сообщаем для сведения незнакомых с этой наукой — мимику, моторику, речь, и в каждой из этих сфер в свое время и в своей стране стяжали себе лавры такие светлые умы, как камилло бальди, иоганн каспар лафатер, эдуард огюст патрис окар, адольф генце, жан-ипполит мишон, уильям тьерри прейер, чезаре ломброзо, жюль крепьё-жамэн, рудольф поп-галь, людвиг клягес, вильгельм гельмут мюллер, элис энскат, роберт хайсс[10], благодаря усилиям которых графология упрочила свой психологический аспект, обретя амбивалентность прикладной дисциплины и фундаментальной науки, после чего, вывалив целый ворох исторических и иных-прочих сведений, наш графолог с изнурительной дотошностью подверг экспертизе основные характеристики материала subjudice[11], то есть размер, нажим, наклон, сцепление букв и их взаиморасположение в пространстве текста, подчеркнув еще раз, что целью его исследования не был ни клинический диагноз, ни анализ характера, ни установление профессиональной пригодности испытуемого, все внимание было сосредоточено на криминологическом аспекте, благо явные свидетельства преступного склада личности подвергнутый изучению текст давал на каждом шагу. Несмотря на это, писал он далее с нескрываемым и горьким разочарованием, я оказался перед лицом противоречия не только неразрешимого, но и, опасаюсь, не могущего быть разрешенным в принципе, по определению, ибо, хотя все результаты доскональнейшего графологического анализа, проведенного с полным соблюдением общепринятых методик, указывают, что авторство текстов принадлежит так называемому серийному убийце, параллельно с этим было установлено и подтверждено столь же неопровержимыми доказательствами, нимало не отменяющими предыдущий тезис, следующее обстоятельство: существо, написавшее исследуемые письма, — мертво. Да, так оно и было на самом деле, и самой смерти не оставалось ничего другого, как подтвердить это. Вы правы, господин графолог, высказалась она после прочтения высокоученого доклада. Осталось лишь непонятным, каким это образом смерть, будучи мертвецом и состоя исключительно из костей, способна убивать. Да и письма писать. Тайна, которая раскрыта не будет никогда.
Занятые рассказом о том, что случилось, когда пробил урочный час тех шестидесяти двух тысяч пятисот восьмидесяти человек, пребывавших в состоянии отложенной смерти, мы отсрочили до лучшего времени — ну, вот и настало оно — совершенно необходимые размышления о том, как отреагировали на перемену ситуации дома призрения, больницы, страховые компании, маффия и церковь — прежде всего католическая, до такой степени главенствовавшая в описываемом нами государстве, что среди граждан его бытовали стойкое убеждение, твердая уверенность: случись иисусу христу повторить от истока до устья свое первое и — насколько нам известно — единственное пока земное бытие, он не выбрал бы себе другой страны для рождения. В приютах блаженного заката — начнем с них — чувства были те самые, какие и ожидались. Если принять во внимание, что бесперебойная ротация питомцев составляла, как исчерпывающе было разъяснено при самом начале этих удивительных событий, непременное условие экономического процветания этих заведений, то возвращение смерти не могло не стать и, разумеется, стало поводом для ликования и новых надежд, окрыливших руководителей. Справившись с первоначальным шоком, который породило оглашенное по телевидению письмо, они принялись немедленно рассчитывать и прикидывать, как теперь пойдет жизнь, и она подтвердила их ожидания. Немало шампанского было выпито в полночь, чтобы отметить уже никем не ожидаемое возвращение к норме, и то, что может показаться стороннему взгляду воплощением безразличия и пренебрежения к чужой жизни, было на самом деле всего лишь естественным чувством облегчения, более чем законной радостью, сравнимой с той, которая вселяется в душу человека, стоящего без ключа у запертой двери и вдруг видящего, как она распахивается перед ним настежь и озаряется светом с той стороны. Люди щепетильные скажут, пожалуй, что можно было бы по крайней мере обойтись без шумного торжества, без хлопанья шампанских пробок и прочих примет разгула, ибо вполне хватило бы, чтоб отметить такое событие, скромного бокала портвейна или мадеры, рюмочки коньяку или ликерцу с кофе, однако мы-то с вами, знающие, как легко обуянный радостью дух рвет удила плоти, понимаем, что извинить такое, может, и нельзя, но простить должно. На следующее утро администрация развила бурную деятельность: родственникам тела усопших — забрать, в комнатах — прибрать и сменить постельное белье, персонал — собрать и объявить ему, что жизнь, слава богу, продолжается, — а уж потом села изучать список ходатайств о помещении в дом престарелых, чтобы из числа претендентов отобрать таких, кто казался наиболее многообещающим. По причинам не вполне схожим, но не менее весомым, расположение духа тех должностных лиц, что крутили маховики лечебных учреждений, также заметно улучшилось за время, протекшее с ночи до утра. Хотя, как уже было вам рассказано ранее, значительную часть неизлечимо больных, чьи недуги достигли крайней и последней стадии, если позволительно, конечно, так говорить о нозологическом[12] состоянии, которому суждено было продолжаться вечно, выписали на попечение родственников, лицемерно приговаривая: Кто ж сумеет обеспечить бедняге лучший уход, — однако очень еще много таких, у кого в наличии не оказалось ни родных, ни денег на обеспечение счастливого заката, вповалку лежали даже уже не в коридорах, что практикуется в сих достославных заведениях спокон веку и до скончания его, но и по всем углам, на чердаках и в подвалах, пребывая в полнейшем забросе и небрежении, ибо зачастую к ним по нескольку дней кряду вообще никто не подходил, причем это нисколько не волновало ни врачей, ни сестер, успокаивавших себя тем, что как бы скверно страдальцам ни приходилось, помереть они все равно не помрут. Теперь, когда они все же благополучно померли, были вывезены и погребены, больничный воздух, обретя свой исконный и неповторимый букет — смесь эфира, йода и карболки, — кристальной свежестью своей сделался подобен атмосфере горных высот. Шампанское, правда, рекой не лилось — лили бальзам на душу счастливые улыбки директоров и главных врачей, а об ординаторах только и можно сказать, что они, как исстари повелось, вновь стали провожать плотоядными взглядами младший медицинский персонал. Словом, все вошло в норму. Что же касается страховых агентств, чтоб не перечить перечню, где они значатся под номером третьим, то о них сказать в сущности и нечего, поскольку они не вполне еще раскумекали, повлияет ли изменившаяся ситуация на те изменения в полисах, о которых мы в свое время и в таких немыслимых подробностях рассказывали, в лучшую сторону или совсем наоборот. Страховщики шагу не ступят, пока не будут совершенно убеждены, что впереди — твердая почва, а уж когда все-таки шагнут, тут же и тотчас бросят в нее новые семена, то бишь контракты, новая форма коих будет наилучшим образом отвечать их насущным интересам. А поскольку будущее принадлежит богу, и не ведает никто из нас, что день грядущий нам припас, они, страховщики то есть, будут по-прежнему числить в мертвых всех застрахованных, достигших восьмидесяти лет, ибо они-то и есть та самая синица в руке, и осталось теперь только найти способ уловить журавля в небе. Кое-кто из этих мастаков, пользуясь смятением, царящим в государстве, как никогда прежде застрявшим между молотом и наковальней, сциллой и харибдой, огнем и полымем, ну, и что там еще у нас есть, уже подумывает о том, что недурно было бы повысить возрастной порог до восьмидесяти пяти лет, а то и до девяноста. Доводы тех, кто ратует за это, ясны, как божий день, прозрачны, как ключевая вода: у людей, доживших до таких лет, как правило, уже нет родственников, к помощи которых можно прибегнуть в случае необходимости, а если даже и есть, то — такие же древние, как они сами, а пенсии их из-за постоянной инфляции и растущей стоимости жизни, так сказать, сдуваются, и по этой причине старики очень часто вынуждены бывают прерывать страховые платежи, предоставляя тем самым компаниям наилучший мотив для расторжения контракта безо всякого для себя ущерба. Это бесчеловечно, вскричат одни. Это — бизнес, который есть бизнес, возразят другие. Что ж, поглядим, как там дальше дело пойдет.
