Дмитрий Вересов - Возвращение в Москву
Но Ритуся демонстративно смотрела в потолок, поджав губы. Зато Михаил Муратович заметил, рассеянно и не без грусти:
– Все-то ты познала, Леночка, многоопытная ты моя. Он прекрасно знал, что по части отрицательного опыта Елене Львовне сто очков вперед даст Ритуся, и очень надеялся, что нынешняя вспышка Ритусиного бунтарства означает начало ее пробуждения от того дурного сна, в котором она пребывает уже почти два года. Самое ужасное может случиться, считал Михаил Муратович, если Ритуся окончательно научится управлять своим сном наяву, вместо того чтобы пробудиться и разобраться с реальностью. Но реальности она боится, как боялась бы попасть в чужой сон и заблудиться в нем, в бессвязном для нее. Реальность, размышлял Михаил Муратович, реальность, как нам внушили, такая штука, которая существует независимо от нас. М-да, она и существует. Существует, пока мы с этим согласны. А когда не согласны? Тогда сон. Если повезет, золотой. Если нет… лучше не думать. Кошмар.
– Кошмар, – невольно произнес вслух Михаил Муратович. Выдержка явно изменяла ему.
– В чем кошмар, Микуша? – встрепенулась Елена Львовна.
– Я тут подумал об иллюзиях в связи с нашим разговором, Леночка. Ваши женские иллюзии (и касательно предмета чувств-с тоже) – дело особое, не очень простое. Кроме того, умнейшие из вас, дамы, легко отделяют грезы от бытовой суеты, умеют включать их, словно телевизор, в урочное время и… пережива-а-ают всласть радости ли, невзгоды ли. А счастливы те, у кого грезы уравновешены этой самой трижды вами проклятой бытовой суетой. Но мое мнение таково: если последней вы лишены, то лишены не более и не менее чем маяка. Иногда надобно и возвращаться, Маргарита, из моря грез.
– Ладно тебе, папа, – довольно мирно отмахнулась Ритуся, – все мы знаем, что твое хобби «теория женщины». И все равно ты остаешься дилетантом, даже Юлька понимает это, видишь – фыркает в салфетку. И не лезь ты мне в душу, исповедоваться все равно не стану и каяться тоже. А вот лучше поведай, что там с иллюзиями у мужиков. Все просто, не так ли?
– Не ехидничай попусту, – немного рассердился Михаил Муратович и счел нужным это показать легкой мимикой. – Я, Ритка, давно не питаю никаких иллюзий. Я совершенно четко понимаю, что если время тянется-тянется и отдает сладкой мятой, как ваша любимая жевательная резинка, дети, если все слишком хорошо, значит, нужно быть настороже, значит, жизнь готовит подвох. Учтите, мальчики! – обратился он к Юре и Виктору. – Не знаю, знаком ли вам такой старый стишок (его еще, кажется, умные гимназисты сочинили во времена оны):
Мой небосвод кристально ясенИ полон радужных картин,Не потому, что мир прекрасен,А потому, что я – кретин.
Вот вам предостережение и мой завет: если эйфория затянулась, будет вам по голове. Эйфория должна быть кратковременна, это закон природы. Продолжительно эйфоризирующие субъекты впадают в кретинизм и становятся легкой добычей субъектов хищных.
– Но ведь ты не хищник, Микуша? – не без игривости подняла брови Елена Львовна.
– Куда мне, Леночка! – хитро подмигнул Михаил Муратович. – Я всего лишь мудрый старый пень и люблю, когда мне, оказывая уважение, задают вопросы. Вот только Маргарита меня не уважает – вопросов не задает…
– Это с тех пор, папа, когда ты перестал отвечать на них прямо и определенно, а все с вывертом. Между прочим, задам тебе вопросик: сам-то ты вопросы задаешь или все познал на свете?
– Не все, Маргарита. Не все я познал. И на тот свет мне еще не пора, если ты об этом. А вопросы (во всяком случае, явно) я не задаю с тех пор, когда на вопрос «Как жить?» я получил ответ: «Забудь об этом». Была, знаете, такая игра-гадание: задаешь вопрос и переворачиваешь карточку с ответом, выбранную наобум, как экзаменационный билет. Меня, юного тогда и чрезмерно впечатлительного, знаете, потряс такой ответ и сказался, должно быть, на формировании моего «я». Ответил я на твой вопрос, Ритуся? Обойдусь без твоих колкостей, ответил и ответил. Я, между прочим, ценность своего «я» измеряю количеством заданных мне вопросов, а их немало…
Мучат меня проклятые вопросы. Тысячи и тысячи вопросов. Умственный человек им будто мед для мух. Или не мед, а (себе-то можно признаться) навоз?! Но не в этом, полагаю, суть – что есть, то есть. Мучат вопросы исподволь весь день и беспокоят во снах полночи, а материализуются, обретают чуть ли не буквенную ясность очертаний в предрассветные часы, как считается самые-то темные и непроглядные, в часы, когда беспокоит мочевой пузырь, но самоубийственным представляется вылезать из-под теплого одеяла.
О чем только не вопрошал я сам себя! Сам себя, а кого же еще? Кого же еще, с тех пор как убедился, что друзья будут лгать, пусть иногда и во спасение, а враги – говорить правду во зло и с победным наслаждением. О, вопросы-то задавать можно, вопросы-то можно, но не стоит слушать ответы, одна гадость получится. Потому доверять можно только себе, да и то с оговоркою на трезвость, а воздух сотрясать следует лишь риторикой и воплями «Караул!», чтобы о тебе не забыли и не закатали, не приметив, под асфальт, как иного бесславного муравья. Боюсь, у всех так, пусть еще и не осознали.
Споры, разговоры, вопросы, ответы. Что порождают они? Истину?! Хрен вам!!! Заплетают они змеиный клубок взаимного недовольства, нерасположения и вражды. Вот так и не стало ни друзей, ни врагов, перевелись они в Московии, где столь предрасположены вопрошать, а ответами, еще и еще раз скажу, довольны не бывают, если ответы все ж таки вдруг да выискиваются. «Кто виноват?» да «Что делать?» О, вечная им память, суетным! А я теперь спросил бы: «Зачем делать?» И на многих заборах крупно написал бы: «Зачем?» – будь я не среди швейцарских горушек и елок, а в Москве. В Москве вчерашней. В сегодняшней-то поздно, сегодняшней-то пришел арма-гиздец.
А потому закажу-ка я себе герб с этакой символикой спасшегося и начертаю на нем девиз: «Зачем?» Только всерьез боюсь, что поймут превратно. Поймут мое «Зачем?» так, будто жду я выгоды от каких-то предлагаемых действий, или идейность во мне обнаружат, истолковав мой девиз в значении: «Во имя чего?» А я-то просто ничего не желаю делать. Зачем? Все попусту, и не избежать светопреставления… Кого-то там, ни теплых, ни хладных, равнодушных и бездеятельных, грозятся изблевать? Вычеркнуть из списков? О, если б так! Потому что сомневаюсь я нынче и в райской благодати, и в воспитательном торжестве преисподней…
* * *Видно было, что к Михаилу Муратовичу постепенно возвращалось хорошее настроение. Вероятно, за пересудами, за разговорами он что-то прояснил для себя важное, пришел к какому-то, должно быть, победному решению волновавшей его проблемы. Морщины на лбу его разгладились, бакенбарды победно встопорщились, и мертвая зыбь, что качалась в глазах его, улеглась.
Виктор, до сих пор и двух слов не молвивший по собственной инициативе, так как присматривался к семейству, почувствовав перемену в Михаиле Муратовиче, осмелился обратиться к нему:
– А есть ли вопросы, Михаил Муратович, на которые вы не смогли бы дать ответа?
– Хо-хо! – возликовал Михаил Муратович. – Не ловите меня, юноша! Все равно не поймаете! Отвечу: разумеется, есть. На них и лучшие умы времен и народов, и профессиональные философы не могли бы дать ответ. Есть вопросы, что лежат в области трансцендентного, в области потустороннего. Скажем, вопрос о мироустройстве в широком понимании этого слова. Так же бесполезно размышлять о причине бытия человека и смысле его бытия. Мы не найдем ответа. Ответ, я почему-то уверен, есть, но лежит он за пределами нашего понимания. Искать его бесполезно, иначе попадем в логическую ловушку. Скажем, бессмысленно размышлять о том, что было раньше, курица или яйцо. О том, кто хуже: скверный делец или деловой сквернавец. К чему нас приведут такие размышления? К мозговому утомлению в лучшем случае. Одним словом, разум наш ограничен. Причина? Быть может, наша духовная и эволюционная незрелость, тогда не все так безнадежно. Быть может, на то была причина у Творца (уж извините меня, пионеры-комсомольцы, за то, что допускаю Его существование), и Он создал нас такими, каковы мы есть. Спросите не у меня, у Него. Кому знать, как не Ему? Ответа, кстати, все равно не получите.
– Почему? – спросил Юра.
– Потому, Юра, что не надобен нам ответ. Он, полагаю, разрушителен для человеков. С ума сойдем. Вот и живем мы так, как будто никогда не умрем, и умираем так, как будто никогда и не жили. Созидаем, разрушаем, совершенствуя, созидаем вновь и так далее. Зачем? А натура проклятая. Соблазняемся… ммм… творческим заданием, я бы так это определил.
– Папа! – встрепенулась вдруг Юлька, которая, казалось, до сих пор почти дремала сытой кошечкой в душистом тепле богатого дома и скучала. – Папа, как это?! Вроде бы во всех книжках соблазняет дьявол, так? Это у него работа такая веселая, соблазнять. А творчество вроде бы – искра Божья. Так что ты вот только сейчас сказал? Что-то не-мыс-ли-мое!
