Марина Палей - Ланч

Но мне это не грозит. Из того, что я знаю, мне не грозит ничего. А из того, что не знаю? Ужас мой, похоже, родом оттуда. То, чего я не знаю, я боюсь назвать словом. Я не знаю слов для того, чего я не знаю. Я только ужасаюсь этого. То есть того, что он может проделать со мною еще.

Меня добивает и никак не добьёт именно монотонность этих ударов.

Он ускользает. Он прячется. Он играет со мной. Честнее признать, играется.

Он издевается. Измывается. Дразнит. Он идет на любую подлость, чтоб напоить меня ложным ощущением моей силы. Я отравлен. Каждая клеточка моего тела вопиёт. Он изощрен по части подлога. Он засевает борозды моего мозга вульгарнейшим чертополохом иллюзий. Их заросли намертво забивают разум. Он в бессчетный раз ловит меня на пустую наживку. Снова прячется. Мне приходится искать его самому. Унизительно искать его самому. Ринг пуст. Но я знаю, он здесь. Пока он здесь, невидимый, — более всего именно потому, что невидимый — мне нету покоя. Он здесь. А если его нет здесь, это еще хуже. Потому что, значит, он есть где-то. Скорее всего, внутри. Конечно, внутри меня. Чаще всего именно там. Тоже мне, Иона. То-то ему потеха оттуда за мной наблюдать.

А всё-таки это невероятно красиво. Он, затаенный. Он, атакующий. Я, с мокрыми от пота волосами. Я, с кулаками в боксерских перчатках, которые мне словно бы чуть велики. Ринг, ринг, ринг. Белый квадрат. Как бы случайный во тьме без границ. И на этой единственно освещенной, словно единственно обжитой пяди пространства — схватка, борьба… то бишь вульгарная драчка.

Значительность ей придает именно ринг. Его рамка, которая жестким своим обрамлением выхватывает из небытия кишащее вещество жизни. Защищает его. И преобразует. Во что? В кровавую драчку. За выживание? За расширение границ света? Или за кровь ради крови, за кровь ради крови, за кровь ради крови? Медный удар гонга.

Этот свет. Его двойственная природа, заставляющая замирать дух. Волна и частица. Ничто и материя. Бесплотность и плоть. Откровенно и просто проявляющая себя сущность Бога. Слепящая зренье. Тщетно хлещущая в слепые зеницы. Пребывающая под контролем инженера-электрика.

Эта тьма. Она вырезана из картона и покрыта черной глянцевой краской. Она выкроена из бального бархата и осторожно наклеена на картон. Она пачкает пальцы, как новая копировальная бумага. Она загрунтована толченым антрацитом и дегтем, оштукатурена сажей, облита агатовым лаком. Она очень густая. И очень сплошная. Щели залиты смолой.

Она не «дышащая» и не «живая». Она раздвижная. Переносная. И плоская. Это особенно видно, когда рука убирает задник.

Мне нравится перенесение театральных приемов в кино. Оно мне кажется плодотворным. И потому я вижу мой поединок именно так: тьма, вырезанная из картона, ринг, яркость которого регулируется режиссером по свету, и, конечно, я — и, конечно, он, мой «он», тот, другой, — суммарно: два хмурых, бессменных героя action.

Это, hidden beauty, и есть, помимо страха и смеха, третий ингредиент моих неотбитых чувств.

Они говорят: «Что-то за всем этим есть». Не верю. За этим, то есть вне этого нет ничего. Всё есть только в этом самом.

Они любят слова: «светоносный», «светозарный», «благодатный», «судьбоносный» и еще слово «богооставленный». Высшую Силу они представляют в виде самих же себя, только вдобавок очень большого размера, нимало не смущаясь этой двойной Её компрометацией. Идолопоклонники самого первобытного толка, они приписывают Высшей Силе не только виды своих бренных занятий (особенно настаивая почему-то на пастухе и садовнике), но и другие свои забавные свойства. Наиболее трогательный антропоморфизм, наделяющий Высшую Силу фантастическим многочадием, мог сформироваться только средь помраченных нечистой совестью хронических неплательщиков алиментов. Кроме того, при регулярном анализе этой зоны массового сознания всякий раз всплывает одна и та же буквально неудобо-

публикуемая деталь. Оказывается, что конкретно-материальный имидж Высшей Силы, порожденный среднестатистическим сознанием в его современной модификации, варьирует где-то между районным полицейским и финансовым инспектором.

Они говорят, у меня нет «воли к победе» (и т. п.) именно из-за «богооставленности». Здесь присутствует методологическая ошибка. Моя Высшая Сила вовсе не Та, что у них. Они это допустить, конечно, не могут, поскольку хотели бы монополизировать самое Царствие Небесное, как они сделали это с Земным. Мне свойственны слабости homo, поэтому в представлениях о Высшей Силе я тоже, к стыду своему, грешу самым что ни на есть шаблонным антропоморфизмом. Но в большинстве своем мои слабости, то есть мои существеннейшие черты, крайне редко встречаются среди банальных человечьих болячек и выглядят экзотически, как, например, аргал-аргал (страх синего цвета) на фоне какого-нибудь одомашненного гастрита. Именно поэтому моя Высшая Сила, будучи передранной с моей драгоценной личности, мало похожа на Высшую Силу их.

Моя Высшая Сила не обладает свойствами «доброго», «сильного» и «справедливого» начальника Министерства юстиции. Кроме того, вряд ли Она выписывает штрафы нарушителям общественного порядка, как это делает полицейский возле третьесортного паба. Она никому не отец, не сын, не сват и не брат. Она одна, потому что одна, потому что так уж Ей положено, а кроме того, потому, что люди, т. е. плоды Её фантазии, являются лишь производными Её капризного мозга и в кровном родстве с Нею не состоят. И по этой причине Ей не только не к кому пойти, — хуже, Ей и бежать-то особенно некуда — от тех, от кого Она хотела б убечь (то есть ото всех). Она, кажется, бессмертна и будет поэтому маяться своей скукой и одиночеством всегда. (Ну, в это лучше совсем не вникать.) Она понимает толк в красоте, но у нее отсутствует «вкус к победе».

Её желания и цели (в людских глазах), конечно, неуловимы, но даже там, где с жалкой натяжкой они могут быть отдаленно соотнесены с человечьими, эти желания и цели кажутся убийственно переменчивыми, потому что время течет для Неё несоразмерно стремительней в сравнении с самым быстрым человеческим временем. (И это при том, что Она бессмертна. Та еще пыточка.)

Она очень живая, а поэтому цели Её, из-за мельканья Её противоречивых прихотей, мало ясны Ей самой. (Хотя иногда Ей и кажется, что они для Неё ясны.) И в связи с этим, последним, я совсем не знаю, кто ж я таков в сбивчивых Её планах. (Планы Её сбивчивы — результаты всегда гармоничны.) Что я Ей никакой не «сын», об этом и речи нет. Но, кстати, сказать, и не пасынок. Вовсе не пасынок. По крайней мере, я так не чувствую.

Она, как и я, поставлена в условия постоянной борьбы. Она тоже размахивает кулаками. И, для смягчения этого процесса, Она, возможно, вынуждена писать жалобы, апелляции, ходатайства, объяснительные записки… Кому? Я не знаю. Но только мне кажется, что я, в поте, соплях и крови скачущий по тесной площадке ринга, — это всего лишь иероглиф — нет, меньше: это некая запятая (с должным количеством пошедших на нее чернил), — спермотообразная запятая в одном из Её Текстов. Каких? Ну, скажем, в записке к сапожнику с просьбой об отсрочке долга.

Конечно, проснуться я могу лишь в сон. Во сне я слышу шуршащие голоса, которые меня утешают — хотя бы уж тем, что мало соотносятся с явью. Но мне не удается перетащить их оттуда — сюда. На границе миров они исчезают. Может быть, это к лучшему: прекрасная дочь Морского Царя, выуженная на берег, вмиг обернулась чудовищем. И всё-таки один раз за всё время, что я провалился сюда, в чуждое мне пространство, — один-единственный раз — мне удалось перетащить оттуда целую фразу, внятно произнесенную голосами. Фраза была такая:

окна: шторы вперемешку с ветром

Во сне я бодрствую, упиваюсь любовью, гибну от ненависти и даже принимаю решения. Но, видимо, я устаю жить такой перенасыщенной жизнью. И тогда, заснув, вновь выпадаю в явь. Кто же мне виноват? В яви мне не ведомы окна. Ветер мне не доступен.

Беспрерывный ринг отнимает последние капли моих сил, а мне говорят: надо махать кулаками быстрее. Активней, активней. Энергичней. Целенаправленней.

Так говорят они.

«Они»? Выслушай и сделай наоборот.

Надо замедлить время. Просто замедлить. Затормозить. Свести его скорость к нулю. Остановить. Это так ясно!

Если я не размахиваю кулаками, меня нет — и времени тoже не существует.

Почему я размахиваю кулаками? Потому что токи-импульсы в потоке времени дергают мои руки. Хаотично. С помощью прочных веревочек. Если б не те токи-импульсы, я пребывал бы в покое. А времени было бы нечем себя проявлять, если б оно не дергало за веревочки. Время проявляет себя единственно через движение, и других путей обнаружить, овеществить, воплотить себя у него нет. Значит, оно зависимо. Значит, оно не всесильно. Более того, если время зависит лишь от одной причины, значит, оно легко уязвимо. (Бессильно?)