Жозе Сарамаго - История осады Лиссабона

Мария-Сара меж тем быстро поднялась – и любопытно было наблюдать за тем, как стремительность движений уживается с их плавной текучестью, теряя при этом всякую резкость, – и, направившись к своему столу, взяла лист бумаги, который и протянула корректору: Отныне вам в своей работе надлежит руководствоваться изложенными здесь правилами, они, впрочем, не слишком отличаются от прежних принципов, и, как видите, самое главное изменение заключается в том, что если корректор работает один – вот как вы, – последняя корректура будет проверяться либо мной лично, либо кем-то еще из наших коллег, что должно восприниматься не как недоверие, но исключительно как стремление в последний раз воспрепятствовать ошибкам и устранить плоды невнимания. Или намеренные искажения, добавил Раймундо Силва, вымучив горькую улыбку. Тут вы ошибаетесь, об этом эпизоде не стоит даже и говорить, потому что после драки кулаками не машут, изложенные в этой памятке правила составлены с учетом обычного здравого смысла, и это не статьи уголовного кодекса, предусматривающие вразумление и кары закоренелым преступникам. Таким, как я. Один-единственный проступок, тем более, повторяю, что он не повторится, не делает из обычного человека преступника, тем более закоренелого. Благодарю за доверие. Доверие мое вам ни к чему, тут всего лишь вопрос элементарных логики и психологии, понятных даже малым детям. У меня есть ограничения. У кого же их нет. Раймундо Силва не ответил на это, вглядываясь в лист бумаги, который держал в руках, но не читал, ибо для столь матерого корректора трудно было бы изображать удивление дольше, чем требуется, чтобы выразить его словами. Мария-Сара продолжала сидеть, но выпрямилась и чуть-чуть подалась вперед, показывая этим движением, что ей больше сказать нечего и что в следующую секунду, если ничего не произойдет, она поднимется на ноги и произнесет последние слова, на которые обычно обращают очень мало внимания, поскольку от частого повторения и от привычки стерся смысл этих формул прощания, и эта мысль, также звучащая не впервые, есть отзвук мысли иной, родившейся в иные времена и в месте ином, а потому и не заслуживает развития, интересующиеся же благоволят обращаться к Портрету Поэта в Год его Смерти[13].

Корректор, сложив листок вдвое, еще провел пальцами по сгибам и спрятал во внутренний карман. Потом ввел в заблуждение свою начальницу, сделав движение, которое можно было бы расценить как намерение подняться, хотя на самом деле было всего лишь способом обрести равновесие, не застрять на середине готовой к произнесению фразы, и все вместе означало более или менее, что эти мгновения – а мгновения всегда долги, даже если кратки секунды, – были прожиты в неустойчивом равновесии, причем корректор невольно повторил движение Марии-Сары, а та переменила собственное намерение, как только поняла, что обманулась насчет намерения собеседника. Театр, а еще лучше кинематограф, сумел бы передать этот почти неуловимый танец движений, справился бы с тем, чтобы разъять их, а потом вновь собрать, однако опыт общения учит и доказывает, что кажущееся изобилие визуальных образов не отменяет надобности в образах вербальных, то бишь в словах, в любых, каких угодно словах, даже если заранее известно, как мало способны сказать они о действиях и взаимодействиях тела, о желании, заключенном в нем или им самим становящемся, о том, что мы за неимением более подходящего термина зовем инстинктом, о химии чувств и особенно о том, что, опять же при отсутствии слов, не произносится. Однако у нас тут не кино и не театр, и вообще не о жизни речь, вот и приходится тратить столько времени, дабы сказать, что требуется, главным образом потому, что мы понимаем – после первой, после второй, а иногда после третьей попытки разъясняется лишь жалкая часть сущностей, да и та очень зависит от толкований и трактовок, а потому в похвальном стремлении наладить связь мы суматошно обращаемся к началу и таким вот образом приближаем или отдаляем фокус, рискуя размыть очертания центрального мотива и, более того, сделать его, так сказать, неопознаваемым. Но впрочем, к счастью, не потеряли из виду ни Раймундо Силвы, оставив его в тот миг, когда волна понесла фразу, ни Марии-Сары, покорившейся, уж извините за чересчур, быть может, сильное слово, и не оттого, поверьте, что утратила волю, и пребывающей в последнем и благожелательном ожидании, и дело теперь лишь в том, сумеет ли корректор произнести нужные слова, и особенно – избежит ли отвратительной какофонии, какая возникает, когда слово не согласуется со звуком, а оба они вместе – с намерением, ну что же, посмотрим, послушаем, как справится с этой трудностью Раймундо Силва: Пожалуйста, начал он, и спору нет, очень хорошо начал, извините мою реакцию при виде этой книги, при известии о том, что она не исправлена, ведь это так понятно, если невзначай коснуться больного места, тело инстинктивно сжимается. Сегодня вы держитесь не так вызывающе, как в прошлый раз. Гаснет пламя, теряется значение былых побед, сникает вызов, и я повторяю, что хотел бы лишь позабыть о случившемся. Боюсь, что если вы примете мое предложение, это будет невозможно. Мария-Сара взяла с низенькой этажерки папку, положила ее себе на колени и сказала так: Здесь собраны ваши отзывы на книги, которые издательство за последние годы выпустило или собиралось выпустить в свет. Да это давняя история. Расскажите мне ее. Вы считаете, стоит. У меня есть основания считать именно так. Ну, издательство тогда только становилось на ноги, всякое содействие было желанно, и кому-то пришло в голову, что я могу не только держать корректуру, но и, например, давать отзывы на те или иные книги, честно говоря, мне и в голову не приходило, что эти рецензии дожили до наших дней. Я наткнулась на них, когда рылась в той части архива, что имеет отношение к моей работе. Я их и не помню. А я прочла все. Уповаю, что вам не пришлось хохотать над этой ерундой. Это вовсе не ерунда, напротив – прекрасные рецензии, тщательно продуманные и отлично написанные. Уповаю также, что вы не нашли замены да на нет, и Раймундо Силва, для которого искушение оказалось неодолимо, позволил себе улыбнуться – но чуть заметно, уголком рта, чтобы не вышло панибратства. И Мария-Сара улыбнулась в ответ: Нет, не нашла, все было в полнейшем порядке и свято стояло на своих местах. Она помолчала, рассеянно перелистала папку, словно преодолевая нерешительность, и наконец: Эти ваши отзывы, во-первых, как я уже сказала, отлично написаны, а во-вторых, обнаруживают не только способность к критическому анализу, но и довольно своеобразную язвительность. Неужели. Только не требуйте от меня объяснений, я так вижу, так воспринимаю их, и это мое восприятие побуждает меня сделать вам некое предложение. И какого же рода. Написать такую историю осады Лиссабона, в которой крестоносцы в самом деле не пришли бы на помощь португальцам, буквально исполнив ваше отклонение и применив слово, услышанное мною от вас совсем недавно. Простите, но я не вполне улавливаю вашу мысль. А мысль между тем вполне ясна. Может, эта ясность и не дает мне понять ее. Вы просто еще не освоились с ней, она прозвучала для вас внезапно, немудрено, что первая реакция – отторжение. Да нет, отчего же отторжение, просто мне она показалась немного абсурдной. Позвольте узнать, бывает ли больший абсурд, нежели ваша самовольная правка. Речь сейчас не об этом. Пусть даже мы говорим не об этом, пусть даже и в этом экземпляре, как и во всех остальных, имеется эррата, пусть даже бракованная часть тиража была полностью уничтожена, все равно – слово НЕ, написанное вами в тот день, было важнейшим событием вашей жизни. Что вы можете знать о моей жизни. Ничего, за исключением этого. Стало быть, не можете и судить о важности всего остального. Да, это так, но мои слова не следует понимать буквально, это была, так сказать, некая гипербола, рассчитанная на сообразительность собеседника. А я несообразителен. Ага, ну вот и еще одна гипербола, которую я оценю так, как она того заслуживает, то есть очень низко. Разрешите вопрос. Слушаю. Скажите, только честно, вы что – развлекаетесь за мой счет. Если честно, нет. Откуда же тогда этот интерес, это предложение, этот разговор. Да ведь не каждый день встречаешь человека, который делает то, что сделали вы. И у вас в уме – сумятица. Ну-ну-ну. С полной определенностью могу сказать, только не обижайтесь, что идея ваша есть совершенная нелепость. В таком случае с той же определенностью считайте, что ее никогда не было. Раймундо Силва поднялся и оправил плащ, который так и не успел снять: Если у вас ко мне больше ничего нет, позвольте откланяться. Заберите вашу книгу, это уникальный экземпляр. На пальцах у Марии-Сары ни одного кольца, даже обручального. А что касается ее блузки, chemisier, или как она там еще называется, то она вроде бы шелковая, неопределенно-светлого тона – цвета беж, старой слоновой кости, светло-серого, – а возможно ли, чтобы кончики пальцев подрагивали по-разному, в зависимости от цвета, который трогают они или гладят, мы не знаем.