Нина Садур - Вечная мерзлота
Как будто это и не мой сын! Без розы он потерял питание жизни своей! Без розы… жаркой… злой… огненной… как жаркая магма-мама жизни… Роза! Она — брызга от магмы!
— Ты знал это? — крикнула я Гагарину.
Он знал, знал, он питался этой каплей магмы, случайно попавшей сюда, на поверхность, он жил только ею, и ничего не говорил нам — остальным! О, я вся окаменела от гнева!
— Ты! Ради одной своей жизни! Когда все на Земле стонут в медленном умирании! Сам же и пронзил, сам же спасаешься? О, какой же ты сын мне! Нет! Отрекаюсь!!! — крикнула я страшно.
Я схватила портрет, зазвеневший от боли, и бросила его, не жалея, и топтала ногами, пока он не стал пылью, острой звездной пылью… как и положено ему, этому Юрию Гагарину!
Но роза? Как она откроет нам путь к спасению? Роза, алая, как кровь… капля живительной магмы… дальняя родственница Феликсовой кофты… «Кармен»…. Кофты, цвета раскаленной магмы…
Роза плюс Феликс. Феликс плюс кофта… Роза плюс кофта, плюс Феликс — «Кармен»! Слившись, они и будут корабль! «Кармен» бьет пламенем и опускает нас в глубины… к источнику жизни бесконечной! Как же просто! Как просто! Роза плюс Феликс!
Но надо успокоиться, чтоб не напугать их. Для их же блага надо успокоиться и слукавить.
Я взяла розу и без сожаления оглядела комнату свою. Здесь прошла моя жизнь. Здесь лелеяла я память о герое, первом занебесном человеке… здесь я растоптала лицо его в пыль… отсюда я поведу всех живых к жизни бесконечной, где ни одна капля занебесной бесконечности не капнет на нас. Я поведу их внутрь Земли. И я шагнула в кухню.
Орлов глухо охнул, но я сказала:
— Внимание!
Орлов крикнул:
— Октябрина! Октябрина!
Я подняла руку. Но Орлов крикнул мне через руку:
— Октябрина, ну прошу тебя, ну прошу тебя, мама!
Итак, я сказала:
— Внимание! Всем приготовиться. Уходим под землю.
Фаина вдруг хрипло захохотала.
А Орлов ни с того ни с сего крикнул ей:
— Заткнись, она все-таки моя мать!
Я кивнула. Он поднял меня. Да, я теперь мать всем им, всем людям; которых я спасу, уведу их к источнику жизни — в сердце Земли.
По лицу Орлова текли слезы.
Я сказала твердо и громко:
— Орлов! Времени нет совсем! Приготовьтесь! Двигатель запущен! Из сопел бьет пламя!
— Юра! Юра! Свяжи ее! — завизжала Фаина.
Но я резко повернулась к Феликсу. Он стоял, подняв лицо ко мне, он сжимал мою лапшу в кулаке, и волосы его, безвольнее водяной травы огибали одутловатое лицо, замерзшие ключицы, грудь и бедра. Но масляно-черные глаза были внимательны и остры. Потому что он был обратный мальчик, и он понимал, что он — корабль.
И я выхватила свою розу из-за спины и бросила ему в самую грудь. Я крикнула ему:
— На тебе розу, «Кармен»!
И в тот же миг заостренный стебель розы вонзился в грудь ему и врос. И в тот же миг магмическая кофта запылала и слилась с магмической розой. И в тот же миг магмическая грудь его раскрылась алым и жарким нутром своим. И с этого момента он был уже корабль. Я стала громко отсчитывать секунды: «Раз! Два!..» На счете «три» все должны были схватиться за Феликса, потому что сопла его уже забили пламенем, моторы взревели, и он стал ввинчиваться в Землю. И я крикнула: «Три!» И все мы бросились к нему и схватились за него, а Земля, наконец, со стороны раскрылась, впуская нас в горячие родимые недра, и мы стали опускаться к самому сердцу ее, радостно пылающему нам навстречу.
Мы опускались с бешеной скоростью, и корабль наш «Кармен» сгорал от трения, но мы были уже близко, близко, близко…
И Земля сомкнулась над нами, укрыла нас навсегда от смерти и гибели.
Глухой час
Никто никогда не узнает о нас с нею. Даже моя жена. Мне нужна только она, эта сладкая женщина с тонким горячим телом. Я люблю гладить ее изящную головку, похожую на голову хищной птицы. Остро озирающей летнюю степь. Ее длинную шею. Узкие плечики. Ее тонкие, но совсем не слабые руки. Всю ее, с маленькой грудкой, плоским животом и длинными ногами подростка. Я не думал, что когда-нибудь у меня будет такая женщина. Мой тип — хорошо развитые формы, даже не формы, а нечто расплывчатое, большое в котором безвольно тонешь; мой тип — властные и домовитые бабы в уютных халатах. Бабы с устоявшимся запахом глубинной сонной и темноватой жизни. Женщина-мальчик, узкая и просвеченная холодным солнцем утра, ничего не ведающая о тяжелом домашнем обеде и невозвратных глубинах подгнивших диванов; ничего не знающая о стоячем времени, — она никогда не возбуждала меня. Тревога не только оттеняла ее абрис, но и сквозила из пространства меж ее ног. Ни страсти, ни мимолетного простого желания она не могла вызвать. В ней не было остановки, она неслась, необязательная, как пейзаж за окном трамвая, как сухие прутики в пыльном ветре, как чужая женщина, на которую, красивую, даже посмотреть лень. Не посмеешь.
Но я посмел. И теперь мы вместе.
Жена моя Люда. Людмила Степановна. У нее недюжинный талант к торговле. «Торгашка». В годы обвала она челночила, а я тихо и зло спивался. Позже она открыла магазин, потом еще один, теперь у нее сеть каких-то торговых точек, или баз. «Кому ты нужен, кандидат исторических, блядь, наук?» — это она вопила простуженным голосом, вваливаясь с клетчатыми сумками в нашу квартиренку и стряхивая снег с разбитых кроссовок. Теперь она не вопит. Изредка скажет:
Леша, можно и в школе работать. Учителем истории. Есть престижные школы.
Ей это нужно не для денег. Ей, теперь ухоженной и богатой даме, жалко меня, неудачника. Она мною брезгует.
Когда она возвращается домой, я ловлю ее испуганный взгляд. Грязные джинсы и рваные тапки, вытянутый свитер и воспаленные глаза — это я.
Я говорю:
— Здравствуй, Людочка.
На самом деле я говорю: «Идиотка». Я говорю: «Какой учитель, какой истории? Идиотка, истории больше нет».
Она не понимает, что время остановилось, порвалось, исчезло. Потому что она все время в движении. И это ее ничтожное телесное движение дает ей силы жить. Идиотка, она не понимает, что жизни больше нет. То опасное ее челночное время научило ее чему-то, чем она позабыла поделиться со мной, своим мужем. Она бросила меня одного и рванула, корова, по рельсам за хлебом и молоком. У ней, видите ли, инстинкт жизни, и он, знаете ли, победил. Она якобы что-то знает. А я якобы идиот.
Но теперь все изменилось. Вечерами, когда моя жена готовит ужин (как ни странно, она не бросила это занятие), я могу прошаркать тапками, зайти к ней сзади и дружески схватить ее за задницу или запустить руку к ней за пазуху, торопливо обшарив знакомое сдобное тело. Она замирает над кастрюлей, сосредоточенно слушая мою руку. Но на этом все заканчивается. Я отступаю от нее, убрав руки за спину. Я говорю:
— Милка, кушаньки скоро?
Я принадлежу не ей, я принадлежу другой женщине.
— Урод, — бормочет моя жена, поводя атласным душистым телом (полнота ее не портит, тем более теперь, когда она столько занимается собой), — урод, алкаш вонючий.
— Скоро, зайка, — сладко отзывается она…
И оба мы знаем, что мы друг друга ненавидим.
Ночью. Все происходит ночью. В самый глухой час, когда дом, улица, район, вся Москва тяжело спят, убитые дневным трудом.
Я уже говорил, что моя жена идиотка. Так вот, сбросив рваные тапки, я тихонько подкрадываюсь к ней и потаскиваю, пощипываю ее размеренное тело. «Где же ты была, когда челночила, черноглазая? — шепчу я. — Что с тобой случилось на продувных дорогах уличной торговки?»
Кожа ее удивительно гладкая и теплая, она скользит под моей ладонью, скользит. Идиотка похрюкивает от удовольствия, а я, дождавшись, когда она, подойдя к самому краю сна, и, на грани пробуждения вся задрожит, и лицо ее задрожит от ожидания — я осторожно отстраняюсь, встаю и, не включая света, иду по длинному коридору в свой кабинет.
Нет нужды считать, что идиотка считает, что это ее кабинет. Только потому что она зарабатывает эти вонючие толстые деньги.
Кабинет есть кабинет, и хозяин в нем мужчина. По-крайности там, на полках моя «ЖЗЛ» и в баре мой «Привет». И вертящееся кресло на колесиках — тоже мое.
Я иду в свой кабинет по темному коридору нашей бескрайней квартиры и думаю о том, как же я счастлив, как же я счастлив! Я иду и веду рукой по стене — мои пальцы никогда не привыкнут к шелку обоев, они ищут шероховатые выпуклости масляной краски из той нашей жизни, той, когда история СССР была наукой, когда время текло вперед, когда я был кандидат исторических наук, а идиотка молодой черноглазой Людой, секретаршей ректора. Но я шаркаю рваными тапками и я счастлив в темноте! Идиотка спит, набирается сил перед трудовым днем, а меня ждет моя любимая! Я вхожу в кабинет и только тут включаю свет. Да, она уже ждет меня.
Мы никогда, никогда не будем пойманы! Мы отработали схему наших встреч до гениальности просто. И даже если случится, что моя натужно храпящая в дальней спальне жена проснется и притащится в мой кабинет, я смогу сделать вид, что захотел выпить из-за бессонницы, полистать «Жизнь Джордано Бруно». И она не сможет, не сможет придраться ни к чему! Я и ей налью этого красного итальянского вина, которое мы полюбили с моей женщиной. Вина, от которого губы начинают гореть, а во рту остается слабый привкус серебра. Пусть и моя жена пригубит выжимку из тосканских виноградников. Я даже, пожалуй, завалю ее грубо и как будто страстно прямо на пол, на ковер, возьму по-скотски, без ласк воткнусь в нее, так чтобы круглые ее ноги мотались у меня за спиной, и чтоб головой она глухо билась об угол стола. И чтоб она кряхтела от благодарности и удовольствия.
