Джулиан Барнс - Лимонный стол
Ему теперь исполнился шестьдесят один год. В более молодом возрасте он был игроком и гурманом — комбинация, которая часто угрожала обречь его домашних на безденежье. Там, где рассыпались игральные кости, где перевертывались игральные карты, там, где двух или более животных принуждали бегать наперегонки в угоду зрителям, всегда было можно найти Делакура. Он выигрывал и проигрывал в фараон и в кости, в трик-трак и домино, в рулетку и в красное и черное. Он был готов подбрасывать монеты с младенцем, ставить под заклад своих лошадей на петушиных боях, раскладывать пасьянсы в две колоды с мадам В. или в одиночестве, если ему не удавалось найти соперника или партнера.
Поговаривали, что его гурманство положило конец его игре. Бесспорно, двум этим страстям не хватало места в подобном человеке, чтобы развернуться сполна. Кризис наступил, когда гусь, практически откормленный для водворения на стол, — гусь, которого он откармливал своеручно и заранее смаковал до последнего потрошка, — был мгновенно потерян из-за неудачной комбинации в пикет. Некоторое время он колебался между двумя своими искушениями, как пресловутый осел между двумя охапками сена; но вместо того чтобы умереть с голоду по примеру незадачливого длинноухого он поступил как истинный игрок, и позволил подброшенной монете решить проблему.
С того момента его живот и его кошелек обретали все большую пухлость, а нервы становились все спокойнее. Он поглощал блюда, достойные кардинала, как говорят итальянцы. Он читал лекции о преимуществах любых съедобностей от каперсов до бекасов; он мог сообщить, как лук-шалот привезли во Францию возвращавшиеся крестоносцы, а пармезан — монсеньор князь де Талейран. Когда ему подавали куропатку, он отделял ножки, раздумчиво надкусывал обе, умудренно кивал и объявлял, на какой ноге стояла эта куропатка во время сна. Был он и другом бутылки. Если на десерт подавали виноград, он отодвигал блюдо со словами: «У меня нет привычки употреблять вино в виде пилюль».
Супруга Делакура одобрила такой выбор порока, поскольку гурманство более привязывает мужчину к дому, чем азартные игры. Шли годы, и ее абрис начал копировать абрис ее супруга. Они жили в дородстве и покое, пока в один прекрасный день, подкрепляясь полдником в отсутствие мужа, мадам Делакур не подавилась насмерть куриной косточкой. Жан-Этьен проклял себя за то, что оставил жену одну, он проклял свое гурманство, и он проклял судьбу, случайность или что еще там правит нашими днями, зато, что куриная косточка застряла в ее горле именно под таким убийственным углом.
Когда первое горе пошло немного на убыль, он согласился поселиться у Шарля и его супруги. Он начал изучать юриспруденцию, и его часто можно было застать ушедшим с головой в Девять Кодексов Государства. Сельский кодекс он знал наизусть и находил утешение в его определенностях. Он мог цитировать законы, касающиеся роения пчел и заготовки компоста; он знал наказания, положенные за колокольный звон во время бури и за продажу молока, побывавшего в медной кастрюле; слово за словом он цитировал предписания, регулирующие поведение кормилиц, пастьбу коз в лесах и закапывание дохлых животных, обнаруженных на общественных дорогах.
Некоторое время он по-прежнему предавался гурманству, словно отказ был бы изменой памяти его супруги. Однако, хотя его желудок был все еще отнюдь не прочь, сердце было решительно против. Толчком к отказу от его прежней страсти послужило решение муниципалитета осенью 18… года построить ради гигиены и общего блага общественные бани. То обстоятельство, что человек, не так давно приветствовавший рецепт нового блюда, как астроном прославлял бы открытие новой звезды, предался трезвости и умеренности благодаря мылу и воде, одних побудило к насмешкам, других — к морализированию. Но Делакур никогда не придавал значения чужим мнениям.
Смерть его супруги принесла небольшое наследство. Мадам Амели высказала предположение, что было бы и предусмотрительным, и гражданственным жестом вложить его в строительство бань. Муниципалитет для привлечения интереса придумал план наподобие итальянской лотореи. Необходимая сумма была разделена на сорок равных паев; каждый пайщик должен был быть старше тридцати лет. Проценты предполагалось начислять из расчета двух с половиной в год, а после смерти пайщика проценты его пая будут разделены между остающимися пайщиками. Бесхитростные арифметические подсчеты рождали бесхитростный соблазн: последний еще живой пайщик после тридцати девяти смертей и до собственной будет ежегодно получать проценты в сумме, равной его исходному вкладу. Паи будут ликвидированы со смертью заключительного пайщика, и капитал возвращен законным наследникам сорока вкладчиков.
Когда мадам Амели в первый раз сообщила про эти условия своему мужу, он засомневался.
— А вы не думаете, моя дорогая, что это может пробудить былую страсть моего отца?
— Ну, едва ли это назовешь азартной игрой, если самая возможность проигрыша исключена.
— Однако это обычный довод игроков.
Делакур одобрил совет снохи и неусыпно следил за продвижением подписки. Едва утверждался новый вкладчик, как он заносил в записную книжку его фамилию, прибавляя дату рождения и общие сведения о его здоровье, внешнем виде и генеалогии. Когда землевладелец пятнадцатью годами старше него внес вклад, Делакур повеселел практически впервые после смерти жены. Несколько недель спустя после того, как список был заполнен, он написал остальным тридцати девяти вкладчикам, предлагая, поскольку все они теперь как бы состоят в одном полку, выбрать какую-нибудь общую отличительную эмблему вроде ленточки в петлице. Еще он предложил учредить ежегодный ужин для пайщиков (он чуть было не написал «еще живых»).
Мало кто благосклонно взглянул на эти предложения, некоторые даже не соблаговолили ответить, но Делакур продолжал смотреть на своих собратьев-пайщиков как на товарищей по оружию. Если он встречал кого-нибудь из них на улице, то тепло его приветствовал, осведомлялся о его здравии и обменивался несколькими словами о том о сем, может быть, о холере. Со своим другом Лагранжем, еще одним пайщиком, он коротал часы в Cafe Anglais[17], оценивая жизни остальных тридцати восьми с точки зрения страховой статистики — такую новую он изобрел игру.
Муниципальные бани еще не открылись, когда скончался первый пайщик. На семейном ужине Жан-Этьен предложил тост в память сверхоптимистичного, а ныне оплакиваемого старца семидесяти с лишним лет. Попозже он достал записную книжку, поставил дату с соответствующей пометкой, а затем провел снизу длинную черную черту.
Мадам Амели указала мужу на веселое настроение его отца, которое показалось ей неуместным.
— Смерть в целом — его друг, — ответил Шарль. — Врагом, по-видимому, положено считать только его собственную смерть.
Мадам Амели на секунду прикинула, были ли эти слова философской истиной или же избитой банальностью. По натуре она была благожелательной, и ее не слишком тревожила суть мнений мужа. Ее скорее заботила манера, в какой он их излагал, все более приближавшаяся к отцовской.
Вместе с внушительным гравированным сертификатом, фиксировавшим их вклад, пайщики получили еще и право пользоваться банями бесплатно «на полный период паевого взноса». Предполагалось, что мало кто пожелает использовать это право, поскольку тот, кто был настолько богат, чтобы сделать взнос, безусловно, был достаточно богат, чтобы иметь собственную ванну. Но Делакур завел обыкновение осуществлять свое право еженедельно, а потом и ежедневно. Некоторые усмотрели тут злоупотребление щедростью муниципалитета, но Делакура это не трогало. Его дни теперь следовали строгому распорядку. Он вставал рано, съедал один тот или иной фрукт, выпивал два стакана воды и три часа гулял. Затем посещал бани, где вскоре перезнакомился со всем обслуживающим персоналом; как пайщику ему полагалось специальное полотенце для эксклюзивного пользования. Затем он направлялся в Cafe Anglais, где обсуждал злободневные новости со своим другом Лагранжем. Злободневные новости для Делакура за крайне редкими исключениями исчерпывались двумя: потенциальные сокращения списка пайщиков и халатность муниципалитета в применении различных законов. Так, по его мнению, недостаточно разъяснялась шкала вознаграждения за истребление волков: 25 франков за беременную волчицу, 18 франков за небеременную волчицу, 12 франков за взрослого волка, 6 франков за волчонка с выплатой указанных сумм в течение недели после представления необходимых доказательств.
Лагранж, чей склад ума был более созерцательным, нежели теоретическим, взвесил это обвинение.
— Тем не менее я что-то не слышал, — мягко возразил он, — чтобы кто-то за последние полтора года вообще видел волка.
