Михаил Тарковский - Енисейские очерки
Из Москвы я вез крупную кучу денег, которую мне попросили передать в мирновскую экспедицию, деньги предназначались для оплаты груза и всей обратной дороги. Стояла осень. Деньги передала мне жена экспедиционного начальника — перевод по почте грозил большим процентом. Деньги были мелкими купюрами, и объемистый сверток не влезал ни в карман, ни за пазуху, поэтому я положил его на дно рюкзака. Рассчитывался с проводницей за белье, я допустил оплошность, при ней достав деньги из свертка.
Когда я проснулся, в каюте никого не было и дверь конечно осталась не запертой. Рюкзак стоял рядом, что-то я оттуда доставал, то ли нож, то кассеты для магнитофона. Денег не было. Поиски ни к чему не привели. Серега — Сашкин попутчик — предлагал перетрясти все его вещи и божился, что не брал. Сашка пил водку с новым попутчиком. Проводница исчезла. Плотный парень в сером костюме из спецотдела сказал, что дело гиблое, "тем более пьянка", и советывал, если я точно знаю, кто взял, например, Серега, то, лучше всего, когда теплоход остановится в Бахте, собрать своих мужиков и крепко его прижать.
Встряска была подходящая, хмель как ветром выдуло, и я бродил по ночной палубе, вглядываясь в кромешную тьму уже огромного, раздавшегося Енисея и ломал голову, что делать. В деревне я перезанял денег и рассчитался с экспедицией. Подумывал даже продать лес, пойманный весной с моим другом Бичом Геной и предназначенный для стройки нового дома. Но выкрутился и лес оставил — знал, что продавать такое нельзя.
Осень прошла стремительно. Я все собирался основательно заняться писанием повестух и остаться в деревне, вместо того, чтобы ехать на промысел. Поводом для этого служило почти придуманное обстоятельство — недовольство временного толяного напарника моим соседством, по его мнению, якобы перекрывающим ему ход соболя. Уже когда Толян уехал, прошел слух, что Генка уходит с охоты на другой участок, и я замученный выбором: промысел или повестухи, решил переложить ответственность на обстоятельства, и сказал, что если Генка едет охотиться, то я остаюсь в деревне, а если нет, то еду сам. К моей великой радости Генка с участка ушел. Я взял у начальника план-заданье на 25 соболей, за пару часов собрался, и загрузив "крым", полетел по взрытому снежным севером Енисею к устью Бахты, из которой уже листами оцинкованного железа несло шугу. Ночевал я на Бедной. Наутро сияло солнце, северок мел поземку по синему снегу и на градуснике было 15 градусов мороза. Я долго грел паялкой мотор. Хозяева Бедной, Санька и Олег Левченки, косясь на теплую избушку, с тоской смотрели, как я дергаю мотор, как поднимаю шиверу и как несколько раз глохну и меня несет на камни. Шугу перло уже "мятиком" — сплошной массой. Доехать точно до места не удалось — Бахта стояла у Косого порога. Я подтащил лодку, взял оружие и понягу, в которой побулькивал бутылек спирта и пошел в избушку, где меня ждал Толян — утром я говорил с ним с Бедной по рации.
На подходе к Холодному есть несколько нескладных закуреин, которые проще пройти по льду. Берега там заросли тальником, и по ним не продерешься, лед же был гниловат, и я несколько раз провалился по пояс. Пыла моего это не охладило, и вот я уже поднимаюсь по тропинке к избушке. Она сияет сквозь ветки, дверь открыта, орет приемник, я что-то ору Толяну, а Толян орет мне: "Давай-давай! Заваливай!", и вот мы уже сидим за бутылкой, закусываем всем чем можно, и все, наконец, становится на свои места и таким прекрасным, как бывает только на охоте. Душа переполнена, дорожные впечатления, льды, борьба с шиверой, где я срезал шпонку и меня снесло, Толяновы рассказы о соболиных следах, привычная обстановка избушки, золотой отсвет керосиновой лампы на чистейшем снегу, свечеобразные силуэты елок и кедров, суета собак у таза с кормом, наконец катавасия с Генкиным уходом и моей стремительной заброской — от всего этого поет душа и разговор плещет через края.
Еще с прошлой охоты я придумываю повесть про охоту, Енисей, и про другой мир — Среднюю Россию и Замоскворечье, где прошло мое детство с бабушкой. Уже многое написано, но висит в воздухе, не объединенное общим движением, и тяготит душу, требуя финала. Спирт допит, я полулежу на нарах, Толян сидит у стола, трещит печка, сияет лампа, тесаные стены свежесрубленной избушки светятся золотом. Мы о чем-то говорим, но уже спокойней, размеренней, и вдруг меня как обжигает. Я понимаю, что история с Варлашкиным и спертыми деньгами послана мне Богом, но что мой ограбленный герой в отличие от меня как раз продал лес, пойманный с такими трудами весной, что повесть называется "Лес" и что начинается она с ловли бревен, а кончается их продажей, что символизирует извечную бездомность человека, очарованного загадочностью жизни. "Толян! — кричу я — я придумал!"
Прошло еще лет десять. Тот лес давным-давно пошел на баню, а в этом году я дозрел до стройки самого дома. Заливать фундамент помогал мне один немолодой человек, битый, усталый и дошедший до последней черты. Сиделый, натаскавшийся, и тоже из средней полосы — этого поставщика бродяг. И звали его тоже Саня. И жил он тоже в Тутончанах, и знал Варлашкина, и сказал, что утонул Сашка в Учами, река такая есть. "Да, на Павелецкой у него квартира была, теперь там жена живет". И когда выяснилось что Варлашкин утонул, сразу прострелила мысль: а ведь так и должно было быть. Будто что-то простое и понятное плотно и увесисто встало на свое невеселое место. И будто даже грешным спокойствием каким-то обдало: все — отмыкался, добился того, к чему стремился.
Утонул по пьяни. Как положено.
СНОВА ДЕД
("Дед", "Ложка супа")
— Возьми у Старика, там оставалась проволока, а то расташшат, — так говорила Бабка после смерти Деда своему сыну, Парню, когда дедовские собутыльники взломали дедову халупу и сперли "дружбу". У Бабки три мужика было, первый основательный, настоящий — Валера, Парнев отец, второй Эдуарка, а третий вовсе Дед. Валера ондатровал на озере и, вылезая на лед из ветки (долбленки), оборвался и утонул. Его нашли неводом. Сердце. Эдуарка и Дед сами умерли.
Дед — голубоглазый стариковской повадки пожилой мужик с правильным мясистым лицом, седой шкиперской бородой и желтыми от курева усами. Дед был бичара, сплавившийся из Байкита на лодке с рыжей девкой, которую тут же прозвали Крошкой Мэри. Матершинница, хрипатая, вся в веснушках и похожа на небольшую крепкую лису. Она куда-то исчезла, а Дед остался — он еще из Байкита списался с нашим начальником участка и договорился о работе охотником. Дед был большой разгильдяй и враль, в котором шутовство сочеталось с определенным стержнем, некоторые вещи он выполнял, несмотря ни на что: ходил на охоту, имел все, что положено настоящему мужику — мотор, лодку, "буран" и даже невод. У Деда был один зуб, гнилой, блестящий. Ремонтируя радиоприемник, он надевал очки — в пластмассовой оправе из буро-рыжей в разводах пластмассы, и зуб, казалось, сделан из того же материала. Когда Дед плел какую-нибудь чепуху в его прокуренной пасти, как в колоколе болтался, брякался проворный, мясистый, похожий на прелую морковину, язык. Задевал за его кремнистый зуб, высекал вместо буквы "р" некий сложный звук, звучащий примерно как "адэ": "Адегудидовать зажиганье". Вместо "мыть" он говорил "стидать". "Умыться" у него называлось "постидать дыло". Куряка был страшенный, даже пытался табачок свой выращивать, висели у него в сенках пучки листьев. Шлялся по деревне в "трико" и тапочках, ставя ноги буквой икс. Коротковатая майка, между майкой и сползшими трико кусок длинной белой спины с бесстыжим началом задницы.
Дед все хотел себе хозяйку, завел даже интрижку с националками, но так, временно. Упрямый, он не оставлял мечты и посватался к измученной без хозяина Бабке и они сошлись. Перешел после Нового года, учудив сватовство на волне праздника. Дед прилетел из тайги, похожий на партизана или охотника с карикатуры, вывалился из вертолета — солдатская ушанка с дырой вместо кокарды, тулуп, дробовое ружье с курками. Два часа спустя вперся в клуб, удушив волной одеколона из довольной пасти.
Перейдя к Бабке, Дед, похоже, впервые в жизни оказался при доме. На него обрушилась вековая бабкина домовитость, все то теплое, избяное, материнское, такое жаркое с мороза, ветра, после голого белого берега, передутого Енисея в застругах. Запах ухи, шанег, блинов. На столе черемша, варенья, копченая селедка, все когда-то добытое мужиками, необработанное и грубо оставленное в сенях, а теперь неузнаваемо оприходованное и поданное с заботой и шиком.
Надо было видеть, как важно восседал Дед посреди избы на табуреточке, покуривая в печку, как говорил Бабке: "Ну-ка налей-ка ребятам браги". Примечательно, что как только перешел к Бабке, сразу прибежал к Василию за бензином — по-родственному. Велел Бабке поставить брагу, выпил ее, и все валил на "зятьков", Василия и Женьку, а сам млел бесконечно, потому что никогда у него никаких зятьков не было, и чудно ему было такое дело и приятно. Курил на своей табуреточке, поварчивал на Бабку, которая все тоже поговаривала, постановала: " Ну ладно, и дай Бог". Собирала ему в тайгу "стряпанное" (сладкие постряпушки), хлеб, пельмени. Так они прожили больше года. Бабке было хорошо, крепко, Дед с Парнем бывало и погуливали, но все равно колготились по хозяйству — два мужика, как никак.
