Меир Шалев - Дело было так
Его сгрузили с телеги на остановке, которая сегодня называется «Хайфа Восточная», и погрузили в один из вагонов поезда, который сегодня уже не ходит, разве только в воспоминаниях тех, кто о нем рассказывает, и который назывался «Поезд Долины». Он издавал слабый свист, смешно раскачивался на ходу и «именовал себя поездом, — сказала мама, — хотя черепахи с легкостью обгоняли его, а на подъемах и улитки тоже».
Железнодорожная колея шла, прижимаясь к руслу Кишона — той реки, воды которой некогда разлились, увлекая с собой колесницы ханаанского полководца Сисары[50], и покрыли всю Изреельскую долину болотами, которые впоследствии высушат дедушка Арон и его товарищи. А теперь, впервые в истории, после всех этих воинов и первопроходцев, торговцев и царей, — Кишон не мог поверить своим глазам, — вдоль него ехал Пылесос!
Желтый карандаш прошел между рекой и горой Кармель, втиснулся в просвет у подножья Мухраки, обогнул ее и вышел на широкие просторы Изреельской долины. Паровоз так обрадовался, что засвистел и выпустил клубы пара, и вскоре острие карандаша уже достигло станции Тель-Шамам, вонзилось с размаху в букву «К» в названии соседнего поселка «Кфар-Иошуа» и оказалось таким острым, что проткнуло за этим «К» точку.
— А здесь, в Тель-Шамаме, — сказала мама, — свипер бабушки Тони уже ждали наши посланники: дядя Ицхак и лошадь Уайти.
Глава 16
Я уже не раз упоминал здесь бабушкиных сводных братьев — дядю Ицхака и дядю Моше — и, кажется, называл также их жен — Хаю, жену Ицхака, и другую Хаю, жену Моше. Оба брата вместе со своими многочисленными потомками жили по соседству с нами, в мошаве Кфар-Иошуа, и любопытно, что одна из дочерей у каждого носила имя Батия, как и моя мама, — в память той бабушки Батии из Ракитного, что на Украине, которую я так никогда и не видел — знал только, что это была высокая, красивая, сильная и, судя по рассказам, боевая женщина, настоящая «бой-баба». Она умерла через несколько лет после приезда в Страну, и ее похоронили на кладбище в Нагалале.
Моя мама очень тепло относилась к Моше и Ицхаку, а также к их дочерям и сыновьям, и тем не менее всегда называла их «кишуим», что означает «кабачки». В детстве это меня очень удивляло. Я знал, что она ненавидит кабачки, и поэтому прозвище «кишуим» казалось мне обидным. Однажды я спросил ее, почему она их так называет, и тогда она объяснила, что не только бабушкины братья, но и все прочие жители Кфар-Иошуа тоже имеют прозвище «кишуим». Я удивился: неужели все, кто живет в Кфар-Иошуа, — нехорошие люди, но она засмеялась и объяснила мне, что так получилось из-за буквы «К», в которую вонзилось острие карандаша и после которой оно поставило точку.
Объясню и вам: на той карте «Нижняя Галилея и долины», о которой я только что рассказывал, не хватило места, чтобы написать полностью «Кфар-Иошуа», поэтому название мошава сократилось до «К.-Иошуа». В устах жителей Нагалаля, только и ожидавших удобного случая посмеяться над соседями, «К.-Иошуа» немедленно превратилось в «Кишуа» — название, в котором слышался, конечно, некий оттенок пренебрежения, насмешки и превосходства, — а отсюда уже было рукой подать до формы множественного числа «кишуим», то бишь люди из «Кишуа».
У многих нагалальцев были родственники и друзья в Кфар-Иошуа, и по субботам семьи гостили друг у друга. Иногда «кишуим» приезжали в Нагалаль, а иногда из Нагалаля ездили в «Кишуа». В нашей семье все предпочитали вторую возможность. Во-первых, потому, что в гостях у братьев бабушке Тоне нечего было бояться, что ей нанесут грязь в дом, и поэтому там она была воплощением спокойствия и благодушия, совсем не такая, как дома. А во-вторых, из-за самой поездки, потому что туда ехали через поля, на телеге. Со временем, после своего появления на свет, я тоже много раз участвовал в этих поездках, и сегодня, уже побывав во многих далеких и заброшенных местах земного шара, порой весьма далеких от цивилизации, могу смело заверить, что ни одно из этих путешествий не было для меня таким волнующим и увлекательным, как те субботние поездки на телеге к дяде Ицхаку и дяде Моше.
Сразу же после утренней дойки все одевались по-субботнему, запрягали Уайти, бросали на телегу несколько пустых мешков, чтобы помягче было сидеть в дороге, и отправлялись в дальний путь. Вначале спускались по длинному пологому спуску в сторону двух пальм источника Эйн-Шейха — той прямой, что высится там по сей день, и второй, наклонившейся, которая с тех пор уже рухнула. Тут мы в очередной раз выслушивали рассказ дедушки Арона об осушении болот и хором пели ту песню, которую он пел в те далекие времена, когда его сыновья были такими же маленькими, как я позже, и ездили с дедом и бабушкой Тоней в ту же поездку, что я сейчас. Маленький Менахем размахивал тогда кнутом, а дедушка Арон пел ему:
Ой, Менахем, ой, Менахем,Лучше правь конем!Коль идти он не захочет,Дай ему кнутом!
Я трясся в телеге, а взгляд мой тем временем высматривал вокруг мою истинную любовь — обитателей земных и небесных просторов. По пути нам всегда попадались мангусты — они пересекали колею торопливым вороватым шагом, чтобы тут же скрыться в зарослях. В пору птичьего гнездования на нас пикировали чибисы, издавая резкие угрожающие крики, а жаворонки летели перед телегой низким изломанным лётом, словно подранки, стараясь заманить нас в преследование, чтобы отвлечь от своих умолкших птенцов, которые испуганно прижались к земле и слились с нею. В летние дни перед телегой то и дело мелькали переползавшие дорогу змеи, быстрые и блестящие, как черные молнии, а если нам особенно везло, то встречалась и стремительная птичка в роскошном черно-белом наряде — сейчас ее называют хохлатым чибисом, а в ту пору о ней говорили просто — «пигалица» или «хохлатка».
Вершиной поездки была переправа через вади — крутой овраг, в котором тогда еще текла мелкая речушка. Там водились лягушки и речные раки, а дикие кошки вылавливали из воды мелких рыбешек. Даже сегодня можно проехать из Нагалаля в Кфар-Иошуа через эти поля, но теперь тут проходит вполне приличная дорога из утоптанного известняка, а через вади переброшен «ирландский мост»[51]. А тогда дорога была проселочной и телеги нередко застревали в болотистом русле. Поэтому перед переправой всегда возникало некоторое беспокойство — не завязнет ли телега и на этот раз, ведь тогда всем придется сойти в грязь, прямо в праздничном субботнем наряде, и толкать, помогая лошади, причем и в этом случае — не всегда с успехом, так что зачастую кому-нибудь все-таки приходилось бежать к «кишуим» за помощью.
Уайти тоже не любил эту переправу. Он всегда медлил перед тем, как войти в воду, как будто призывал нас подумать: «Друзья, может, плюнем на все это и вернемся домой? — и добавлял — молчаливо, но настойчиво: — Кстати, товарищи, мы всё еще не обсудили принципиальный вопрос — почему это я единственный должен работать в субботу?» Однако при всей симпатии и признательности, которые наша семья питала к Уайти, и при всем нашем уважении к его участию в общем деле поселенческого движения, лошадь есть лошадь и она должна знать свое место. Поэтому дедушка Арон кричал на нее, дядя Яир поощрял ее цокающими звуками, которые извлекают из почти закрытого рта прижатым к нёбу языком и для которого нет буквы, что могла бы изобразить его на бумаге, и даже я что-то попискивал на телеге, — и похоже, что в результате Уайти как будто вдруг вспоминал малоприятные возможности, упомянутые в старой песне дедушки Арона о дяде Менахеме и его кнуте, потому что он, хоть и неохотно, делал шаг вперед, — и вот уже его передние ноги взбаламучивали прозрачную воду, а потом к ним присоединялись задние, мышцы большого зада напрягались, копыта ступали на скользкий подъем на другой стороне, и тут все кричали: «Н-ну!» и «Давай, давай!» — и тогда либо выбирались наверх, либо приходилось, как я уже сказал, слезать и толкать.
После вади начинался длинный пологий подъем, и вскоре мы уже въезжали в Кфар-Иошуа и поворачивали налево. Уайти радостно поднимал голову и ускорял шаги. Он радовался, что поездка близится к концу, но в моем сердце, напротив, росла тревога, потому что одновременно с этим близилась и наша встреча с дядей Моше, а дядя Моше имел привычку многократно и взасос целовать своих гостей и даже был у нас известен как «дядя чмок-чмок-чмок».
Впрочем, к чести дяди Моше надо сказать, что он никого не обходил своим вниманием и набрасывался со своими мокрыми поцелуями на каждого без исключения родственника. Мужчины и женщины, взрослые и дети — все удостаивались его неотвратимых, бессчетных и громкозвучных чмоканий. Я всегда вспоминал при этом, что говорила мне мама в предыдущих поездках (и что она сейчас скажет снова):
— Он очень хороший дядя, наш Моше. Дай ему поцеловать тебя один или два разочка, и это сразу же пройдет, и у тебя, и у него.
