Юрий Буйда - Синяя кровь
Поначалу она не придала значения словам «гражданин» и «выбыл», но вечером вдруг вспомнила, и ее обдало жаром. Снова позвонила в контору, и ее опять соединили с капитаном Морозовым, который назвал полковника Эркеля «гражданином», а не «товарищем». Он сухо сообщил, что гражданин Эркель был арестован, осужден и этапирован к месту отбытия заключения.
– Осужден… – Ида растерялась. – За что осужден? Когда? Кем?
Капитан Морозов понизил голос:
– Особым совещанием… – Замялся. – Ида Александровна, вы не расстраивайтесь, я думаю, все образуется…
– Что образуется?
– Вы не расстраивайтесь, – повторил капитан. – До свидания.
– Что образуется? – закричала Ида.
Но капитан положил трубку.
Ида не знала, что делать. Особое совещание, суд, приговор, лагерь… это все было из какой-то другой жизни… ведь Арно не преступник, он служил в войсках НКВД, воевал, был награжден шестью орденами, дослужился до полковничьего чина…
Она не знала, к кому обратиться, чтобы выяснить, что же случилось. Раньше она попросила бы об этом мать – Лошадка была женщиной пронырливой, а теперь… Она бросилась в Африку, к Устному, но тот только многозначительно показывал пальцем в потолок и бормотал что-то о судьбе-индейке… после смерти Лошадки Устный пил не просыхая… и никого больше она не знала, никого, кто мог помочь хотя бы советом…
Никого.
Ида и Арно жили довольно замкнуто, гостей не принимали, а в гостях побывали только раз – у аптекаря Сиверса, приходившегося Эркелю дальним родственником. Выпивали, ели, слушали патефон, снова выпивали… Поднабравшаяся Аркадия Ильинична Сиверс, дама статная, со вздохом обронила, что супружеская любовь – это тяжкий ручной труд. У нее был хищный алый рот и темные усики над капризно вырезанной верхней губой. Больше Ида и Арно к Сиверсам не ходили.
Никого…
И тогда она решила встретиться с тем, кто вязал и развязывал, – с генералом, который командовал этой стройкой и всеми этими людьми – зэками, капитанами и полковниками.
В Чудове было известно, что начальник стройки живет на «Хайдарабаде». Пароход подняли при помощи понтонов, заменили двигатель и движитель, настелили палубу, отремонтировали помещения и вздернули на мачте флаг. Саперы взорвали лед на озере, а заключенные за несколько дней при помощи рыбацких сетей вытащили обломки льда на берег. В городе говорили, что генералу не терпелось опробовать судно на ходу.
Ида надела камелопардовое платье, бриллианты Хертфордов, горностаевую шубу, шапочку с вуалью, взяла муфту и отправилась к пристани, где стоял «Хайдарабад», расцвеченный яркими лампочками от ватерлинии до топов.
У нее занялось сердце, когда она увидела пылающий на черной воде «Хайдарабад». Наверное, именно так пароход выглядел в тот вечер, когда Ханна в подвенечном платье, в лимонно-желтых чулках с инкрустацией «шантильи», шепча, как заклинание, «морвал и мономил», поднялась на борт и обнаружила в кают-компании, среди белоснежных и кроваво-черных роз, своего жениха – капитана Холупьева, державшего в зубах серебряный талер.
Ида сняла резиновые ботики и поднялась на пристань, постукивая высокими каблуками.
Часовой вызвал офицера, который при виде шикарной дамы в горностаевой шубе и бриллиантах растерялся, но быстро взял себя в руки и спросил, как о ней доложить.
– Ида Змойро, – сказала она. – Ида Змойро, лауреат Сталинской премии, великая актриса.
Офицер убежал, и через минуту Ида услышала голос на палубе – глубокий баритон:
– Великая актриса? – Мужчина хохотнул. – Черт возьми, она так и сказала – великая актриса? Ида – как? Змойро? О черт! Змойро! Вы слыхали? Великая актриса!..
Он появился на трапе, все еще повторяя: «Великая актриса… великая актриса…» – спустился к Иде, взял протянутую руку, поцеловал, посмотрел ей в лицо.
– Ида Змойро… – Голос его дрогнул. – Великая актриса…
И повел ее по трапу, бережно поддерживая под локоть.
Когда они поднялись на палубу, офицеры щелкнули каблуками и вытянулись, взяв под козырек. Ида кивнула им с улыбкой. Краем глаза заметила музыкантов под навесом – они были в ватниках, валенках и шапках-ушанках.
Генерал распахнул перед гостьей дверь.
Кают-компания была украшена розами. Всюду были розы, вся кают-компания была изукрашена розами: белыми и желтыми, цвета чистой артериальной крови и цвета столетнего бордо…
– Прошу, – сказал генерал. – У нас сегодня праздник.
Только сейчас Ида заметила нескольких мужчин, военных и штатских, и женщин в вечерних платьях у стола, уставленного бутылками и тарелками. По лицам женщин она поняла: ее наряд произвел впечатление. Врагов прибавилось, и это ее взбодрило.
– Праздник? – спросила она, принимая бокал с вином.
– Выход в море, если можно так выразиться, – сказал генерал. – Первое плавание.
Он предложил Иде руку.
У генерала были голубые, как у слепого кота, глаза, и пахло от него – Ида готова была поклясться – лимоном и лавром. Морвал и мономил…
– Холупьев, – сказала она. – Знакомая фамилия…
– Моя мать была родом из Чудова. Она выросла здесь, но уехала… несчастная любовь и все такое… темная история… она не любила об этом рассказывать…
– Ее звали Ханной?
– Странное имя для русской женщины, правда? Прошу!
Ида не могла завести разговор об Арно. Она же была великой актрисой и понимала, что в этой сцене разговор о судьбе несчастного узника был бы стилистически неуместен. Камелопардовое платье, горностаевая шуба, вино, праздник – и вдруг… нет, вопрос об Арно прозвучал бы вопиющим диссонансом…
В рубке их ждал капитан – синий мундир, фуражка с золотым крабом, белые перчатки.
– Итак? – спросил генерал.
– Сигнал, – капитан слегка поклонился Иде. – Сигнал, пожалуйста.
Она взялась за кольцо, потянула – раздался рев сирены.
Плицы колес с шумом взрыли воду, сирена снова взвыла, под навесом на палубе серебром и медью грянул оркестр, люди радостно закричали, генерал взял Иду за руку, в вечернем небе вспыхнули огни фейерверка, что-то грохнуло, и «Хайдарабад», хищнорылый, узкий, стремительный красавец, пошел боком, развернулся, выстрелил снопом искр из высокой трубы, содрогнулся и двинулся вперед, взрезая черную воду форштевнем и оставляя за собой кипящий жемчужный след…
Все высыпали на палубу. Открыли шампанское, оркестр заиграл еще громче, на корме бабахнуло – над озером с шипением взлетели огни, ярко вспыхнувшие в небе и посыпавшиеся вниз пламенными лепестками.
Звезды пылали необыкновенно ярко, музыка была божественной, генерал вдруг наклонился и поцеловал Иду в губы, у нее перехватило дыхание, они выпили шампанского, и генерал закричал отчаянно, срывая голос:
– Ура, товарищи! Ура-а-а!..
Железные, гонтовые и соломенные крыши, подслеповатые темные окна, купы деревьев, редкие огоньки – «Хайдарабад» обогнул Чудов, миновал Жидовскую улицу – по такому случаю саперы разобрали Французский мост – и двинулся к причалу, замедляя ход.
Ида стояла рядом с генералом словно обожженная. Его поцелуй потряс ее – это был тот самый поцелуй, форма которого хранилась в душе Спящей красавицы. Она смотрела вдаль расширенными глазами, ее била дрожь, жизнь вдруг открылась ей во всем блеске и ужасе, со всеми ее безвоздушными высотами и умопомрачительными безднами, со всеми сокровищами, мерцающими на дне океанов и тлеющими в горних высях, и когда генерал спросил: «Вы останетесь?» – она не раздумывая ответила своим волшебным гнусавым голосом: «Конечно».
Оставшись одни, они танцевали в кают-компании, украшенной розами. Ида скользила босиком по ковру, пытаясь поймать губами лепестки роз, падавших с гирлянд, а оркестр играл вальсы, постепенно затихая – труба за трубой, скрипка за скрипкой, звук за звуком…
Она проснулась в полдень. Вспомнила об Арно. Но могла ли она – после всего, что случилось вечером и ночью, – просить генерала о заступничестве? После поцелуя, после вальса босиком, после такой ночи? Это было бы грубой драматургической, психологической ошибкой, разрушающей сценический образ великой актрисы…
Они обедали вдвоем в ресторане «Собака Павлова». Зал был украшен гирляндами роз, за ширмой играл скрипач, генерал сказал, что вечером они едут в театр на «Ромео и Джульетту», а когда они вышли на площадь, над Чудовом впервые за зиму рассиялось солнце, и Ида вдруг поняла, что вечером она наденет платье, которого боялась больше всего на свете. Это было бистровое платье с открытыми плечами и глубоким вырезом.
Тем вечером все взоры в театре были прикованы к ее черномраморным плечам и груди, к ее высокой беломраморной шее и бриллиантовому колье Сен-Клеров.
После спектакля они ужинали в «Национале».
Ида вдруг увидела Кабо, сидевшего за дальним столиком с какой-то женщиной, и испугалась. Революционное бистровое платье с открытыми плечами и глубоким вырезом, бриллианты, генерал в блестящем мундире – и вдруг… Ида боялась, что Кабо узнает ее и заговорит о герое другой, совсем другой пьесы, и упоительный Шекспир обернется надрывным Достоевским.
