Дина Рубина - На Верхней Масловке (сборник)
В коридоре Петя сказал вполголоса:
— Просто не знаю, как вас благодарить. Там, возле раскладушки, баллончик с аэрозолью. Давайте ей вдохнуть время от времени.
— Петя, она страшно изменилась всего за день.
Его руки, застегивающие молнию на куртке, замерли на секунду, потом рванули замок до горла.
— Вздор! — И резкий звук его голоса, и неприязненное выражение лица не вязались с тем, каким Петя был всего минуту назад. — Что вы каркаете, как… как эти все! — И добавил спокойней: — Я ее не из таких передряг вытаскивал… Пять лет назад у нее было крупозное воспаление легких. Ее все похоронили. Все эти драгоценные любимые друзья. Сева, с его предусмотрительностью, венок уже бежал заказывать… — Он нахлобучил старую шапку, поежился и сказал уверенно: — Через три недели она поднимется.
Нина смотрела на этого странного человека. Похоже, Петя не только был уверен в том, что старухе суждено прожить сто пятьдесят лет, но и желал этого. А между тем прописка его была уже оформлена. Так что, при его-то нетерпимости к Анне Борисовне, Петя мог бы, мягко говоря, спокойнее обсуждать вопрос ее близкой кончины.
— У меня есть знакомая медсестра, — сказала Нина, отводя взгляд от его ввалившихся желтых глаз. — Могу договориться насчет уколов.
— Спасибо, я сам делаю Анне Борисовне уколы. Уже много лет раз в полгода я колю ей полный курс витаминов. — Он отворил дверь, но с порога вдруг обернулся и добавил, будто вспомнил: — Спасибо, Нина, вы хороший товарищ.
…Анна Борисовна смотрела в окно, в ровное серое небо, покачивающееся на дырявых ветвях. Нина стояла сзади, видела седые кудри на примятой подушке и думала о том, что, когда она только родилась, Анне Борисовне было уже шестьдесят лет…
— Я привязана к этому длинному, — спокойно проговорила вдруг старуха. — Не смущайтесь, Нина, я знаю, что вы здесь. Это я вам говорю. Садитесь рядом… — Она помолчала, отдыхая, хрипло и часто дыша, потом повторила медленно: — Привязана к этому длинному… Каждый человек своими руками лепит сюжет своего романа… Только не у каждого хватит мужества признать, что он не главное действующее, а эпизодическое лицо…
Знаете, детка, такие глубокие старики, как я, живут по своим календарям. Прожитая жизнь кружит, возвращается и настигает… В последние месяцы меня терзает память. Она летает надо мной, как ястреб, подкарауливает минуты, когда я остаюсь одна, и падает камнем на мое сердце… Это расплата… По-видимому, иным сволочам, вроде меня, память перед смертью дана, чтобы опомниться и понять…
— Анна Борисовна!
— Опомниться и понять! — повторила старуха настойчиво, останавливая Нину устало поднятой ладонью. — Я обижала близких. Всю жизнь я обижала их походя… Моя дочь… Впрочем, нет, не о дочери… Последнее время я возвращаюсь к семье — мать, отец, братья… То, что я не задумываясь отдала когда-то за творчество, за независимость, за какие-то дальние высокие берега, которые после долгого пути к ним оказались голыми скалами. И тогда я поняла, что к концу пути остается только то дорогое, с чем ты начал этот путь. Все прочее зыбко…
Я всегда отметала прошлое, обгоняла, жила впереди себя самой. Меня глодала ненасытная жадность до завтрашнего дня. До любого: счастливого, несчастного, главное — завтрашнего дня… А сейчас я лежу и часами вспоминаю ту церковь, недалеко от дома, куда мы детьми лазали через ограду. И мне не скучно. Я часами вспоминаю наш дом, обычный, двухэтажный, каких в Ростове было множество: внизу «мертвые комнаты» — столовая, зал — традиционных два зеркала, круглый стол с непременным на нем семейным альбомом фотографий… Прежде не было безобразной мебели, прежде любили форму… У нас жила бонна, немка из Риги. До сих пор я глубоко убеждена, что она плохо говорила по-немецки и хорошо — по-русски.
А еще была вековуха Людмила. Она жила неподалеку, всегда на Пасху, на Рождество приглашала нас к себе и угощала. Мы, дети, очень любили ходить на праздники к Людмиле… До гимназии нас провожал швейцар Ибрагим, добряк необыкновенный, мы его обожали. Вообще самыми честными людьми считались татары… Удивительно — все передо мной как живые. Обаяние небольшого городка! Вечерние гуляния по главной улице — дочка зубного врача, ее сестры — музыкантши… Сейчас я тянусь к ним, нет, другое — память когтит мою душу и бросает ее, как кровавый шматок, в прошлое… Именно сейчас, когда не осталось сил сопротивляться этому безжалостному хищнику… Две ночи мне снится Стасик… Мой брат… он был блестящим журналистом… Революция застала его за границей, и много лет он пытался вернуться в Россию… Наконец, когда разрешение было получено, уже в пути, в поезде, он заболел тифом и умер… Я… много лет отсылала Стасика восвояси, когда он… редко, очень редко приходил ко мне. Я отсылала, чтоб не тревожил… А сейчас не могу, нет сил… И он приходит… Аня, говорит он, мы так давно не виделись…
Анна Борисовна закашлялась, захрипела, тряся головой, пытаясь продохнуть. Нина быстро отвинтила крышечку ингалятора и поднесла его ко рту старухи. Та несколько раз жадно вдохнула. Нина накрыла ладонью ее большую слабую руку и сказала мягко:
— Анна Борисовна!.. Отдохнуть.
— Черт возьми, не понимаю вас! — воскликнула старуха с удивительной, неизвестно откуда взявшейся энергией. — Вы же творческий человек, литератор! Вы должны наблюдать сейчас превращения человеческой личности, этот таинственный переход от жизни к смерти… Это… это страшно интересно… И не делайте скорбного лица: все нормально, в моем возрасте жить уже неприлично… — Она снова закашлялась и, ослабев, молчала минут десять. Потом опять заговорила, тихо и внятно: — Моя жизнь в своем роде уникальна. Она так длинна и так изломанна, что ее можно было бы сложить, как складную линейку… Подождите! Это не бред… Я чую, кто-то и вправду складывает наши жизни, и начало совпадает с концом так верно, что, должно быть, когда я вздохну в последний раз, я же где-то вздохну впервые… Моя жизнь уникальна… Судьбой уготовано было стать мне историком, я же никем не стала… Впрочем, всю жизнь я любила искусство… Наблюдайте, детка, наблюдайте… Отчего вы не пишете роман?
— Не знаю. Таланта нет, — негромко ответила Нина, все еще держа свою ладонь на руке старухи.
— Бросьте, это у вас не таланта, а сюжета нет. Нет у вас сюжета собственной жизни, вы вяло живете, понемножечку, по глоточку. Все вы испуганы прошлым, хотя и не попали под его гусеницы… Вот вы, рождения каких-нибудь пятидесятых, трагедий мировых не знали, а как задавлены, как ущербны! И жизнь ваша тесна, как малогабаритная квартира… А я… я несу в груди три войны, погромы, тридцатилетие инквизиции усатого — это целое кладбище близких… И я не испугана прошлым… Нет, не испугана… Я люблю все страдания своей жизни… Да… Ваша литература… Я читала, мне Сева совал с восторгами… Свободы нет, голубчик, нет пространств… Пепельницу какую-нибудь опишете так, что Бунин от зависти в гробу перевернется, а страсти нет. А искусство — это страсть. Это любовь. Это вечное небо… А вы за пепельницей неба не видите…
— Какая пепельница? И кто — мы? — раздраженно спросила Нина.
— Дух не взмывает, тесно… — словно не слыша, продолжала Анна Борисовна медленно, с тяжелой одышкой. — Жизнь ваша не увлекательна, нет сюжета… Голубчик, а что б вам взаймы не взять сюжет чужой жизни, а? Нет, правда. Вот вам готовый сюжет: действие завязывается в конце прошлого века, в Петербурге. Студент университета, дворянин, русский мальчик, воспитанный на законе Божьем, на религиозных праздниках (тут… недурно дать… кусок детства, знаете — Сочельник, окна в морозных лапах, Пасха, блины на Масленицу — впрочем, нет, вы не знаете), русский мальчик, студент университета… случайно попадает на концерт приезжей индийской танцовщицы Ананды Майя. Какой-то любитель фольклора… всучил ему билет… Итак, он попадает на концерт, видит на сцене… смуглое гибкое чудо и влюбляется до безумия. Ищет встречи, трижды в день посылает корзины цветов, наконец добивается ее внимания. Словом, они полюбили друг друга.
А ее отец — крупная фигура в одном из центров буддийской религии, тут уточнить, может быть, — настоятель монастыря. Студент мчится в Индию просить руки… возлюбленной, а папаша ему… условие: отдам дочь, если ты перейдешь в нашу веру. Тот — что вы думаете — готов! Готов, ибо влюблен вусмерть. Но в их религию перейти не простой фокус. Иноверец, желающий принять буддизм, должен написать какой-то научно-религиозный трактат. Студент согласен! Бросает все: Россию, университет, близких — и во имя любви садится за писание трактата. Тема: «Переселение душ»… Впрочем, это я сейчас придумала. А вы что-нибудь другое соврите.
В процессе работы студент так увлекается, так воодушевляется… так проникается мудростью и высотой духа буддийской веры, так с головой погружается во всю эту штуку, что пишет не один, а несколько трактатов… Наконец представляет свою работу на суд столпов религии. Те в восторге, отец дает согласие на свадьбу, влюбленные счастливы, — идиллия, благоухание лотосов и прочая чушь… За неделю до свадьбы Ананда Майя заболевает крупозным воспалением легких и умирает.
