Сергей Довлатов - Представление (сборник)
Я протянул ему сверток. Там была икра, деревянные матрешки и холщовая скатерть.
— Спасибо! Мы оставим вещи у портье. Я тоже имею подарки для вас… А сейчас мы пойдем в ресторан. Ты любишь рестораны?
— Как-то не задумывался.
— Там приятная музыка, красивые женщины…
Мы шли по направлению к центру. Леопольд говорил, не умолкая.
Хелена молча улыбалась.
— Посмотри, сколько машин! Ты когда-нибудь видел заграничные машины?
— В Ленинграде много туристов…
— Вена — маленький город. Да и Брюссель тоже. В Америке машин гораздо больше. А какие там магазины! В Ленинграде есть большие магазины?
— Магазины-то есть, — говорю.
— Какой же ты огромный! Тебя, наверное, любят женщины?
— Это скоро выяснится.
— Я понимаю. Твоя жена в Америке. Мы посетили ее в Риме. У нее был пластик вместо сумочки. Я подарил ей хорошую сумку за шестьдесят долларов… Стоп! Здесь мы позавтракаем. По-моему, это хороший ресторан.
Мы вошли, разделись, сели у окна.
Заиграла негромкая музыка общего типа. Красивых женщин я что-то не заметил.
— Заказывай все, что хочешь, — предложил Леопольд, — может быть, стейк или дичь?
— Мне все равно. На ваше усмотрение.
— Говори мне, пожалуйста, — «ты». Я же твой дядя.
— На твое усмотрение.
— Что-нибудь из деликатесов? Ты любишь деликатесы?
— Не знаю.
— Я очень люблю деликатесы. Но у меня больная печень. Я закажу тебе рыбный паштет и немного спаржи.
— Отлично.
— Что ты будешь пить?
— Может быть, водку?
— Слишком рано. Я думаю, — белое вино или чай.
— Чай, — сказал я.
— И фисташковое мороженое.
— Отлично.
— Что ты будешь пить? — обратился Леопольд к жене.
— Водку, — сказала Хелена.
— Что? — переспросил Леопольд.
— Водку, водку, водку! — повторила она.
Подошел официант, черноволосый, коренастый, наверное — югослав или венгр.
— Это мой племянник из России, — произнес Леопольд.
— Момент, — произнес официант.
Он исчез. Внезапно музыка стихла. Раздалось легкое шипение. Затем я услышал надоевшие аккорды «Подмосковных вечеров».
Появился официант. Его физиономия сияла и лоснилась.
— Благодарю вас, — сказал я.
— Он получит хорошие чаевые, — шепнул мне Леопольд.
Официант принял заказ.
— Да, я чуть не забыл, — воскликнул Леопольд, — скажи, как умерли мои родители?
— Деда арестовали перед войной. Бабка Рая умерла в сорок шестом году. Я ее немного помню.
— Арестовали? За что? Он был против коммунистов?
— Не думаю.
— За что же его арестовали?
— Просто так.
— Боже, какая дикая страна, — глухо выговорил Леопольд, — объясни мне что-нибудь.
— Боюсь, что не сумею. Об этом написаны десятки книг.
Леопольд вытер платком глаза.
— Я не могу читать книги. Я слишком много работаю… Он умер в тюрьме?
Мне не хотелось говорить, что деда расстреляли. И Моню я не стал упоминать. Зачем?..
— Какая дикая страна! Я был в Америке, Израиле, объездил всю Европу… А в Россию не поеду. Там шахматы, балет и «черный ворон»… Ты любишь шахматы?
— Не очень.
— А балет?
— Я в нем мало разбираюсь.
— Это какая-то чепуха с привидениями, — сказал мой дядя.
Потом спросил:
— Твой отец хочет ехать сюда?
— Я надеюсь.
— Что он будет здесь делать?
— Стареть. В Америке ему дадут небольшую пенсию.
— На эти деньги трудно жить в свое удовольствие.
— Не пропадем, — сказал я.
— Твой отец романтик. В детстве он много читал. А я — наоборот — рос совершенно здоровым… Хорошо, что ты похож на мать. Я видел ее фотографии. Вы очень похожи…
— Нас даже часто путают, — сказал я.
Официант принес мороженое. Дядя понизил голос:
— Если тебе нужны деньги, скажи.
— Нам хватает.
— И все-таки, если понадобятся деньги, сообщи мне.
— Хорошо.
— А теперь давайте осмотрим город. Я возьму такси…
Что мне нравилось в дяде — передвигался он стремительно. Где бы мы ни оказывались, то и дело повторял:
— Скоро будем обедать.
Обедали мы в центре города, на террасе. Играл венгерский квартет. Дядя элегантно и мило потанцевал с женой. Потом мы заметили, что Хелена устала.
— Едем в отель, — сказал Леопольд, — я имею подарки для тебя.
В гостинице, улучив момент, Хелена шепнула:
— Не сердись. Он добрый, хоть и примитивный человек.
Я ужасно растерялся. Я и не знал, что она говорит по-русски. Мне захотелось поговорить с ней. Но было поздно…
Домой я вернулся около семи. В руках у меня был пакет. В нем тихо булькал одеколон для мамы. Галстук и запонки я положил в карман.
В холле было пусто. Рейнхард возился с калькулятором.
— Я хочу заменить линолеум, — сказал он.
— Неплохая мысль.
— Давай выпьем.
— С удовольствием.
— Рюмки взяли парни из чешского землячества. Ты можешь пить из бумажных стаканчиков?
— Мне случалось пить из футляра для очков.
Рейнхард уважительно приподнял брови.
Мы выпили по стакану бренди.
— Можно здесь и переночевать, — сказал он, — только диваны узкие.
— Мне доводилось спать в гинекологическом кресле.
Рейнхард поглядел на меня с еще большим уважением.
Мы снова выпили.
— Я не буду менять линолеум, — сказал он. — Я передумал, ибо мир обречен.
— Это верно, — сказал я.
— Семь ангелов, имеющие семь труб, уже приготовились.
Кто-то постучал в дверь.
— Не открывай, — сказал Рейнхард, — это конь бледный… И всадник, которому имя — смерть.
Мы снова выпили.
— Пора, — говорю, — мама волнуется.
— Будь здоров, — с трудом выговорил Рейнхард, — чао. И да здравствует сон! Ибо сон — бездеятельность. А бездеятельность — единственное нравственное состояние. Любая жизнедеятельность есть гниение… Чао!..
— Прощай, — сказал я, — жизнь абсурдна! Жизнь абсурдна уже потому, что немец мне ближе родного дяди…
С Рейнхардом мы после этого виделись ежедневно. Честно говоря, я даже не знаю, как он проник в этот рассказ. Речь-то шла совсем о другом человеке. О моем дяде Лео…
Да, линолеум он все-таки заменил…
Леопольда я больше не видел. Некоторое время переписывался с ним. Затем мы уехали в Штаты. Переписка заглохла.
Надо бы послать ему открытку к Рождеству…
Виноград
Единственный в моей жизни сексуальный шок я пережил на овощном комбинате имени Тельмана. Я был тогда студентом первого курса ЛГУ. И нас, значит, командировали в распоряжение дирекции этой самой плодоовощной базы. Или, может, овощехранилища, не помню.
Было нас в группе человек пятнадцать. Всех распределили по бригадам. Человека по три в каждую.
До этого мы получили инструкции. Представитель месткома сказал:
— Есть можете сколько угодно.
Мой однокурсник Лебедев поинтересовался:
— А выносить?
Нам пояснили:
— Выносить можно лишь то, что уже съедено…
Мы разошлись по бригадам. Я тут же получил задание. Бригадир сказал мне:
— Пойди в четвертый холодильник. Запомни фамилию — Мищук. Забери оттуда копии вчерашних накладных.
Я спросил:
— А где это — четвертый холодильник?
— За эстакадой.
— А где эстакада?
— Между пищеблоком и узкоколейкой.
Я хотел спросить: «А где узкоколейка?» — но передумал. Торопиться мне было некуда. Найду.
Выяснилось, что комбинат занимает огромную территорию. К югу он тянулся до станции Пискаревка. Северная его граница проходила вдоль безымянной реки.
Короче, я довольно быстро заблудился. Среди одинаковых кирпичных пакгаузов бродили люди. Я спрашивал у некоторых — где четвертый холодильник? Ответы звучали невнятно и рассеянно. Позднее я узнал, что на этой базе царит тотальное государственное хищение в особо крупных размерах. Крали все. Все без исключения. И потому у всех были такие отрешенные, задумчивые лица.
Фрукты уносили в карманах и за пазухой. В подвязанных снизу шароварах. В футлярах от музыкальных инструментов. Набивали ими вместительные учрежденческие портфели.
Более решительно действовали шоферы грузовиков. Порожняя машина заезжала на базу. Ее загоняли на специальную платформу и взвешивали. На обратном пути груженую машину взвешивали снова. Разницу заносили в накладные.
Что делали шоферы? Заезжали на комбинат. Взвешивались. Отгоняли машину в сторону. Доставали из-под сиденья металлический брусок килограммов на шестьдесят. Прятали его в овраге. И увозили с овощехранилища шестьдесят килограммов лишнего груза.
Но и это все были мелочи. Основное хищение происходило на бумаге. В тишине административно-хозяйственных помещений. В толще приходо-расходных книг.
Все это я узнал позднее. А пока что бродил среди каких-то некрашеных вагончиков.