Виктория Токарева - Лавина (сборник)
— Дурак, вот ты кто.
Эту фразу Нина не планировала, и это была ее первая умная фраза. День еще не кончился, и если мне повезет, то я услышу вторую.
В шесть часов пришел отец, и все сели за стол. В последнее время каждый раз, когда я прихожу, меня усаживают обедать.
Разливая суп, Нинина мама переводила глаза с меня на Нину, с Нины — на меня. Ей хотелось понять по нашим лицам, помирились мы или нет.
— Разольешь, — предупредил отец. Он сидел за столом в пижамных штанах, хотя жена каждый раз говорила ему, что это не «комильфо».
Нинина мама так ничего и не поняла по нашим лицам. Пребывать в неизвестности она больше не могла, поэтому спросила:
— Ну как?
Нина покраснела.
— Мама!
— Ну как суп, я спрашиваю. Валя, как вам суп?
Суп был нельзя сказать, чтобы вкусный, но лучше, чем те, которые я ем в школе.
— Ничего, — сказал я.
Нинина мама посмотрела на меня с удивлением, потому что только последний хам может есть и хаять то, что ему дают. Бывают такие положения, в которых говорить правду неприличнее, чем врать. Но сегодня надо мной висела радуга.
— Очень вкусный, мамочка, — быстро сказала Нина.
Это была ее следующая умная фраза. Если так пойдет дело, то сегодня Нина побьет рекорд.
— Валя, вы читали в «Правде», как орлы напали на самолет? — спросил отец.
Вряд ли он спросил это из соображений такта. Просто знал, что следующий вопрос о супе жена предложит ему, за двадцать пять лет совместной жизни он выучил на память все ее вопросы и ответы.
— Читал, — сказал я.
— Что, что такое? — заинтересовалась Нина.
— Летел пассажирский самолет где-то в горах, кажется. А навстречу ему три орла. Один орел разогнался — и прямо на самолет.
— Идиот! — сказала Нинина мама.
— Ну, ну… — Нина нетерпеливо заерзала на стуле.
— Ну и упал камнем с проломленной грудью, а те два улетели, — закончил отец.
— Надо думать, — заметила Нинина мама, которая тоже улетела бы, будь она на месте тех двух орлов. — Только последний дурак бросится грудью на самолет.
— Это хорошо или плохо? — Нина посмотрела на меня.
— Для орла плохо, — сказал я.
— Ничего ты не понимаешь… — Нина стала глядеть куда-то сквозь стену, как Павлов сквозь меня, а я задумался: действительно, хорошо это или плохо? Мог бы я броситься грудью на самолет или улетел, как те два орла?…
— Представляешь, — медленно проговорила Нина, — наверное, он решил, что это птица.
Она глядела сквозь стену; в руках забытый кусочек хлеба, лицо растроганное и вдохновенное, глаза светло-зеленые, чистые, будто промытые. Если бы знать, что она может поехать за сайгаками, я согласился бы просидеть в этой комнате всю жизнь и никуда не ездить. Согласился бы каждый день общаться с ее мамой, каждый день встречать в школе Сандю — только бы знать, что Нина может поехать.
Все думали о своем и молчали, кроме Нининой мамы. Она, очевидно, думала о том, сделаю я сегодня предложение или нет, а вслух рассказывала про соседа, который ушел от жены к другой женщине, несмотря на ребенка, язву желудка и маленькую зарплату.
Фамилия этого человека начиналась с буквы «А», звонить ему надо было один раз, поэтому в лицо я его не видел. А жену видел и на месте соседа тоже не посмотрел бы на язву желудка и на маленькую зарплату.
— Прожить десять лет… как вам это нравится?! — возмущалась Нинина мама.
— Мне нравится, — сказал я. — На месте вашего соседа я бы раньше ушел.
Нина засмеялась.
— А как же, по-вашему, ребенок? — поинтересовалась мама.
Отец улыбнулся в тарелку.
— Уходят от жены, а не от ребенка.
Нина снова засмеялась, хотя я ничего смешного не сказал.
— Но ведь существуют… — Нинина мама стала искать подходящие слова. Мне показалось, я даже услышал, как заскрипели ее мозги.
— Нормы, — подсказал отец.
— Нормы, — откликнулась Нинина мама и испуганно посмотрела на меня.
Я должен был бы сказать, что, конечно, существуют нормы и долг порядочной женщины строго их соблюсти. Но я сказал:
— Какие там нормы, если их друг от друга тошнит?
Отец хотел что-то сказать, но тут он подавился и закашлялся.
Жена хотела заметить ему, что это не «комильфо», но только махнула рукой и быстро проговорила:
— Дядя Боря звал в воскресенье на обед. Пойдем?
Значит, меня собираются представить будущим родственникам.
— А сегодня вас дядя не звал? — спросил я.
— При чем тут сегодня? — не понял отец.
— Ни при чем. Просто я жду, может, вы уйдете…
Нина бросила вилку и захохотала, а Нинина мама сказала:
— Вечно эти молодые выдрючиваются.
«Выдрючиваться» в переводе на русский язык обозначает «оригинальничать, стараться произвести впечатление».
Странно, сегодня я целый день только и старался быть таким, какой есть, а меня никто не принял всерьез. Контролерша подумала, что я ее разыгрываю, Вера Петровна — что кокетничаю, старик решил, что я обижаюсь, Нина уверена, что я острю, а Нинина мама — что «выдрючиваюсь».
Только дети поняли меня верно.
Родители ушли. Мы остались с Ниной вдвоем.
Нина, наверное, думала, что сейчас же, как только закроется дверь, я брошусь ее обнимать, и даже приготовила на этот случай достойный отпор вроде: «Ты ведешь себя так, будто я горничная». Но дверь закрылась, а я сидел на диване и молчал. И не бросался.
Это обидело Нину. Поджав губы, она стала убирать со стола, демонстративно гремя тарелками.
Я вспомнил, что у меня в портфеле лежат для нее цветы, достал их, молча протянул.
Нина так растерялась, что у нее чуть не выпала из рук тарелка. Она взяла цветы двумя руками, смотрела на них долго и серьезно, хотя там смотреть было не на что. Потом подошла, села рядом, прижалась лицом к моему плечу. Я чувствовал щекой ее мягкие теплые волосы, и мне казалось, что мог бы просидеть так всю свою жизнь.
Нина подняла голову, обняла меня, спросила таким тоном, будто читала стихи:
— Пойдем в воскресенье к дяде Боре?
За пять лет я так и не научился понимать ход ее мыслей.
— Денег не будет — пойдем.
— Какой ты милый сегодня! Необычный.
— Не вру, вот и необычный.
Зазвонил телефон. Нинины руки лежали на моей шее, и я не хотел вставать, Нина — тоже. Мы сидели и ждали, когда телефон замолчит.
Но ждать оказалось хуже. Я снял трубку.
— Простите, у вас, случайно, Вали нет? — робко спросили с того конца провода. Я узнал голос Леньки Чекалина.
— Случайно есть, — сказал я.
— Скотина ты — вот кто! — донесся до меня моментально окрепший баритон. Ленька тоже узнал меня. Я вспомнил, что обещал быть у него вечером.
— Здравствуй, Леня, — поздоровался я.
— Чего-чего? — Моему другу показалось, что он ослышался, потому что такие слова, как «здравствуй», «до свидания», «пожалуйста», он позабыл еще в школе.
— Здравствуй, — повторил я.
— Ты с ума сошел? — искренне поинтересовался Леня.
— Нет, просто я вежливый, — объяснил я.
— Он, оказывается, вежливый, — сказал Ленька, но не мне, а кому-то в сторону, так как голос его отодвинулся. — Подожди, у меня трубку рвут… — Это было сказано мне.
В трубке щелкнуло, потом я услышал дыхание, и высокий женский голос позвал:
— Валя!
Меня звали с другого конца Москвы, а я молчал. Врать не хотелось, а говорить правду — тем более.
Сказать правду — значило потерять Нину, которая сидит за моей спиной и о которой я привык беспокоиться. Я положил трубку.
— Кто это? — выдохнула Нина. У нее были такие глаза, как будто она чуть не попала под грузовик.
— Женщина, — сказал я.
Нина встала, начала выносить на кухню посуду.
Она входила и выходила, а я сидел на диване и курил. Настроение было плохое, я не понимал почему: я прожил день так, как хотел, никого не боялся и говорил то, что думал. На меня, правда, все смотрели с удивлением, но были со мной добры.
Я обнаружил сегодня, что людей добрых гораздо больше, чем злых, и как было бы удобно, если бы все вдруг решили говорить друг другу правду, даже в мелочах. Потому что, если врать в мелочах, по инерции соврешь и в главном.
Преимущества сегодняшнего дня были для меня очевидны, однако я понимал, что, если завтра захочу повторить сегодняшний день, — контролерша оштрафует меня, Вера Петровна выгонит с работы, старик — из очереди, Нина — из дому.
Оказывается, говорить правду можно только в том случае, если живешь по правде. А иначе — или ври, или клади трубку.
В комнату вошла Нина, стала собирать со стола чашки.
— Ты о чем думаешь? — поинтересовалась она.
— Я думаю, что жить без вранья лучше, чем врать.
Нина пожала плечами.
— Это и дураку ясно.
Оказывается, дураку ясно, а мне нет. Мне вообще многое не ясно из того, что очевидно Санде, Нининой маме. Но где-то я недобрал того, что очевидно Леньке.
