Манес Шпербер - Как слеза в океане

Он наконец сел, придвинул к себе бумагу. Личную почтовую бумагу сенатора. Если посмотреть на свет, то видны водяные знаки: свастика — fascio[187].

Пока он писал первые слова, улыбка еще не сошла с его губ. Эта в высшей степени странная улыбка умудренного жизнью ребенка полностью изменяла его лицо, придавала ему очарование. Тони не ведал о ней, он никогда не видел ее. Перед зеркалом он улыбался только иронически.

После ужина они уединились в углу импровизированного бара.

— Смерть фашизму, свободу народам! — произнес Тони по-хорватски и поднял бокал. Дойно кивнул согласно.

— Вы стали антифашистом с появлением фашизма и поэтому непременно должны поднять свой бокал после такого тоста, Дойно.

После того как Дойно молча посмотрел на морских офицеров, оживленно беседовавших с двумя молодыми девушками, Тони добавил:

— Я знаю, вы обещали людям там не вести со мной никаких политических разговоров. Но ведь все это уже осталось в прошлом. И теперь вы наконец-то должны мне сказать, что скрывается за вашей политической меланхолией.

— Ничего такого, чего бы вы тоже не знали. Через год-два, когда фашизм будет окончательно побежден, все станут антифашистами. С опозданием на одно-два десятилетия. А новые опасности, против которых нужно собирать силы сегодня, они опять опоздают заметить. Моя меланхолия, как вы это называете, есть только выражение аллергии на все эти опоздания. Антифашизм, который вы, английский консерватор, восторженно разделяете здесь с маршалом Бадольо, а там с новоиспеченным демократом маршалом Сталиным, открывает вам перспективы гигантских побед…

— Тем лучше!

— Конечно. Но победа — это не цель, а только средство, и вот вопрос — к чему, к достижению чего?

— Давайте все по порядку — сначала разобьем врага, потом установим мир! Так повелевает здравый человеческий смысл.

— Его хватает только для решения простых ситуаций. Термометр — полезный прибор для измерения температуры, но он не показывает надвигающегося землетрясения. Десять лет назад ваш здравый человеческий смысл увидел в Италии Муссолини только то, что поезда ходят точно по расписанию, а карабинеры вежливо дают справки туристам, а позднее, в гитлеровской Германии, что немецкие спортсмены ведут себя по-джентльменски.

— А что мне бросилось в глаза у партизан? — спросил с любопытством Тони. — Скажите мне, пожалуйста, сейчас, чтобы я мог добавить это в постскриптуме к своему письму.

— Вы были при том, когда мужественные солдаты этой войны, ослабленные, истощенные постоянным недоеданием и с незалеченными ранами, оказывали сопротивление превосходящим силам врага и каждый раз уходили от разгромного поражения. Вы видели, как из страданий куется оружие, как в разочарованиях черпается надежда и как из ежедневно побеждаемых возрождается непобедимая армия. Тони, вам нет нужды писать постскриптум, потому что вы еще и до того знали, что полководцы сегодняшних союзнических армий будут завтрашними врагами. После этой войны не наступит мир. Ваши гигантские победы заставят сложить оружие лишь несколько правительств, но не тоталитаризм.

— Стало быть?..

— Стало быть, надо, чтобы союзники срочно высадились и заняли дунайские страны, прежде чем туда придут русские. Историки континента сформулировали максиму — британцы остаются надежными союзниками до самого последнего выстрела и только после него нарушают обет верности. Но если вы бросаете на произвол судьбы Польшу, ради спасения которой дали себя втянуть в войну уже сейчас, задолго до последнего выстрела, тогда…

— Но об этом даже и речь не идет! — прервал его Тони.

— Вы ждете официальных коммюнике, в которых вам сообщат об этом, а для меня достаточно инцидента с Катынью. Разрыв дипломатических отношений[188], которым Сталин ответил на требование поляков установить истину, является признанием, устраняющим любые сомнения. Конечно, можно было и даже следовало приписать это злодеяние немцам, но тот, кто хочет заставить замолчать голоса родственников погибших и одновременно объявляет себя преемником дела своих жертв, тот и есть убийца.

— Что нам до этого? — нетерпеливо спросил англичанин. — Победа под Сталинградом — это важно, русская армия является решающим фактором в битвах на континенте. Сначала победить — а проблемы морали мы будем обдумывать после.

— Будет слишком поздно, вы окажетесь соучастниками преступления. Обществу, в котором личность как таковая потеряла право быть судьей происходящему, неведом больше мир.

— Чтобы перейти от общего к частному: вас выпроводили со мной, возможно, именно потому, что стремились воспрепятствовать вашему праву стать судьей. Кого вы собирались там судить и за что? Я бесцеремонен, но я все еще ищу материал для постскриптума, — сказал Тони и указал сенатору на пустую бутылку. Тот тотчас же принес новую.

Дойно смотрел на его раскрасневшееся мальчишеское лицо, живые умные глаза, полные иронии, за которой не могла укрыться его необычайно тонкая чувствительность. Почему Тони взвалил все это на себя, почему готов на любую жертву? Ради величия Англии? Не исключено. Из честолюбия? Его жизненный путь был предопределен, успех обеспечен. Капитализм ли, социализм — по сути, ему это безразлично. Верит ли он в Бога? Возможно. Но он не ставит перед собой задачу защитить Его. И он не игрок, как Скарбек, и внешне абсолютно не похож на игрока — почему тогда он ставит все на карту, ради чего?

— Такое, судя по всему, редко встречается или возможно только в особой ситуации, когда двое людей, таких близких друг другу, тем не менее ничего не знают один о другом, — произнес задумчиво Тони. — Почему, например, вы отправились в Югославию? Почему вам запретили там любое политическое высказывание? И почему вы смирились с этим? И почему вас выдворили сейчас оттуда? В определенном смысле я знаю вас лучше, чем собственную жену, однако ж мне не известен ни один из движущих мотивов ваших поступков.

— То, что вы до сих пор сумели так укротить ваше любопытство, делает честь вашим воспитателям. Но то, что вы сейчас вытащили его на свет божий, выдает вашу потребность поговорить о себе самом.

— В этом я не уверен. После войны я попаду в Who’s Who[189]. Там вряд ли возникнет необходимость что-либо добавить к двенадцати строкам. Когда человек счастлив, он не должен много о себе говорить, а когда он несчастен, ему этого не хочется. Или это правило не для всех?

— Нет, не для всех, во всяком случае не для меня.

— А почему? — спросил Тони и тут же отмахнулся. Он был вынослив, но сегодня выпил непомерно много. В этот вечер его «тянуло на скверную проделку», как он назвал ту неутолимую жажду, что заставляла его так много пить. Ему казалось, что голова его оставалась ясной. Он чувствовал себя раскованным и был готов совершить нечто неожиданное и даже непозволительное: запустить бутылкой в стойку бара или выбросить ее в окно, подойти к столу, где сидели морские офицеры, расстегнуть на той толстушке форму, мягко, деликатно, кончиками пальцев, а потом с отвращением на лице опять застегнуть ее, отвесить девице низкий поклон и громко извиниться за то, что не опрокинул ее. Он взаправду был в состоянии все это проделать, если бы по-настоящему захотел. Он взвешивал все доводы против и находил их на удивление слабыми. Он осушал один бокал за другим. И только через некоторое время заметил, что они оба молчат.

— Собственно, непозволительно трусить сейчас, когда опасность миновала, — сказал Тони с какой-то злой ухмылкой. — Ваши трезвые глаза глядят на меня так, словно мне предстоит опускаться все ниже, за грань уважения к себе. Черт побери, почему вы заставляете меня пить одного?

— Потому что я не переношу больше так много алкоголя.

— А почему вы вообще ничего не переносите? Я спрашиваю себя, хватит ли у меня, по крайней мере сейчас, смелости сказать вам то, что я могу высказать только будучи действительно пьяным.

— Ребенком я пережил погром, правда, небольшой. Крестьянам, каким-то нищим бедолагам, дали бочку спиртного и натравили их потом на еврейский городок. Поэтому мне не составляет труда видеть в каждом пьяном потенциального погромщика.

— Но я же не сказал ничего такого, — произнес Тони смущенно, почти отрезвев. — Пожалуйста, Дойно, прошу вас, не уходите! А мой постскриптум?

Не имело никакого смысла бежать за ним вдогонку. Выпить сначала крепкого кофе, побыть потом полчаса на свежем воздухе и протрезветь окончательно. Но почему с лица Дойно исчезли малейшие признаки приветливости? И откуда он узнал, что я хотел сказать? Или так легко прочитать мои мысли?

Он заказал еще кофе и мгновенно выпил его. Он вышел наружу и пробыл там дольше, чем предполагал. И проживи он до ста лет, размышлял Тони, жизнь не сможет ему дать ничего такого, чего бы он уже не знал. И даже если бы Синтия была другой — это тоже ничего бы не изменило. Жена, люди, войны и риск — всего этого недостаточно, чтобы придать смысл и формы той чудовищно громадной пустоте в нем. Вся любовь и дружба, выпавшие на его долю с самого детства, казались ему в этот миг никчемными и серыми — нежелательное исполнение или неисполненные обещания. Он был похож на человека, который проходит по сцене, где все время меняется ландшафт, — на заднике протягивают размалеванный холст, а он на авансцене идет, не останавливаясь и не двигаясь с места.