Максим Кантор - Учебник рисования
— Поглядите-ка, Сергей, — заметил Соломон Моисеевич, листая газету «Дверь в Европу», — партия Тушинского, партия Кротова, даже некий Петр Труффальдино организовал партию!
— Партию масок, полагаю? — вставил ехидный Сергей Ильич, — или кукол?
— Удивительно, сколько партий! — продолжал Рихтер. — Неужели Россию ждут свободные демократические выборы, такие же точно, как и на Западе? Поверить невозможно.
— А с чего это вы взяли, что понятие «демократичный» непременно обозначает «свободный»? — отвечал Сергей Ильич, — со времен Каракаллы это уже не означает ничего внятного: удобная форма управления, и только. Отличается от тирании методом оболванивания населения — и более ничем.
— Верно, Сережа, но разве эдикт Каракаллы изменил природу демократии? Ловкий трюк, не более, но идея свободы здесь ни при чем.
Впрочем, Рихтер и Татарников сошлись на том, что эдикт Каракаллы от 212 года представлял определенный рубеж в западном администрировании. Формально уравнивая права всех граждан империи (и римлян, и тех, кто населял варварские провинции), он не создавал опасности для процесса преемственности власти, поскольку императорский Рим уже не зависел от народного мнения: пусть хоть варвары, хоть даже и рабы получили бы право голоса — никак власть от этих голосов уже не зависела. Передавалась власть практически по наследству, а свободные выборы шли своим чередом — и одно другому не мешало. Согласились ученые и в том, что эдикт симулирует общественное управление, создает иллюзию прав там, где права не играют роли.
— А цель у эдикта была иная, — заметил Татарников, не упускавший случая покопаться в низменной природе человека, — заставить варваров платить те же налоги, что платят свободные граждане. Почитайте Диона Касия — там все точно изложено. Такие же ворюги, как и сегодня, обычное дело.
— Вы полагаете, — говорил Рихтер в тревоге, — что они задумали очередное зло? Но наличие десятка свободных партий говорит об успехе демократии, не так ли?
— Взрослый же человек, — огрызался Татарников, — сами историю знаете. Для чего создают много партий? Чтобы ни одна не работала — а зачем еще? Для работы России всегда и одной партии хватало. Много партий! — раздраженно продолжал Сергей Ильич. — Это что! А много политических систем — не хотите ли? И все как на подбор демократические! Ну, додумались, что демократия — венец развития, и славно: давайте строить! А вот какую? Социалистическую или капиталистическую? С частной собственностью — или без нее? А ведь обе — демократии. Еще рабовладельческая была — и тоже демократия. А еще федеральная демократия имеется, и корпоративное государство Муссолини пробовали, да и Гитлер народным голосованием избран. А Сталин что, не демократ?
— Позвольте, — Соломон Моисеевич поднимал брови.
— Послушайте, Иван Грозный лагерей не построил не потому, что гуманист был — просто действовал в одиночку, а Сталин — демократ и опирался на массы. Мы с вами, Соломон, если разобраться, в своей жизни ничего, кроме демократии, и не видели: весь двадцатый век — одна сплошная демократия. Только никак не договорятся, какой способ для оболванивания населения самый действенный.
Соломон Рихтер возражал другу:
— Демократия, — говорил он, — сама из себя благо не производит. Только глупцы стремятся к демократии как к благу. Демократия способна законодательно поддержать мораль — если мораль в обществе существует. Да, — возвышал голос философ, — если утвердить цель истории, тогда демократия приведет общество к цели! Но если мораль отменили, а думают, что демократия есть мораль сама по себе, тогда плохо дело. Именно это имеет в виду Платон, говоря, что демократия движется к тирании.
— Соломон, — и горлышко бутылки звякало о стакан в руках Татарникова, — спорим мы о пустяках. Ну где сыскать такое правительство, чтобы было моральным? Философы что ли править будут?
— Полагаю, — высокомерно отвечал Соломон Рихтер, — другого способа нет.
— Ах, — Татарников прихлебывал из стакана, — поговорим лучше о вещах существенных.
Однако ученые в экономические дебаты не вдавались. Подогревая эмоции друг друга, они, как обычно, сплетничали о политике, ругали культуру, так протекали их беседы — в спорах по пустякам, но в полном согласии по поводу вещей существенных.
Иное дело, следует ли относить к разряду вещей существенных такие понятия, как выбор правительства и т. п. Возможно, и прав был Сергей Ильич Татарников, равнодушно относившийся к собственной судьбе и к государственному строительству. С равнодушием и цинизмом говорил он, что развиваться демократия не может, поскольку демос к развитию не способен, а развитие демократии — сплошное жульничество. На всякое демократическое новшество смотрел он презрительно, голосовать не ходил и вел себя наплевательски. Выбрали они уже нам царя, говорил Татарников и прихлебывал водку, не сомневаюсь, выбрали. Так зачем ходить, голосовать? Уже, наверное, и назначили, и не удивлюсь, если такую мерзость назначили, что и на фотографию смотреть будет тошно. Так ведь партий сколько, волновался Рихтер, давайте мы с вами, Сережа, за Владислава Григорьевича Тушинского пойдем голосовать — он, мне кажется, человек ответственный. А Дмитрий Кротов? — интересовался Татарников, — этот вам чем не угодил? Давайте за него проголосуем. Или хоть за этого, за Труффальдино. Вот оно, развитие принципов Каракаллы — теперь не только все варвары могут голосовать, но и выбирать можно каждого, да что толку?
Действительно, возможностей было много, может быть, излишне много. Уже и волновались некоторые свободомыслящие граждане: как бы нам не распылить свои голоса между всеми либеральными партиями — ведь отдадим пять процентов Тушинскому, десять — Кротову, три — Труффальдино, а в итоге ни один не наберет нужного количества голосов. И раздавались призывы консолидировать лидеров доброй воли под одним флагом. Но — а как же свобода? А личное мнение-то как же? И терялись либеральные граждане, чему отдать предпочтение: плюрализму ли взглядов — или консолидации таковых? Что есть демократия? Граждане же нелиберальные, обычные, заурядные обыватели смотрели на все равнодушно. Упреки Рихтера в бездеятельности Татарников принимал спокойно, уподобляясь большей части российского населения. Людям в целом было безразлично — и что с ними сделают, и какая власть в стране, и сколько зарегистрировано партий, и куда в целом движется держава. А какая разница, — говорили эти равнодушные, — кого президентом поставят? Все одно: что они с нами захотят сделать, то и сделают. Чего толку суетиться? Только галоши потеряешь. Нет, как же можно! — убеждали их иные сознательные граждане, а пуще прочих мамки с няньками, — как же можно так халатно! Ведь у нас демократия! Власть-то теперь наша, общественная! Кого хотим, того и назначим! Голосуй — и все тут! За кого? Да за кого хотите, за того и голосуйте, хоть за Тофика Левкоева! Не хотите за Левкоева, тогда за этого вот голосуйте, ну, как его, ну такой симпатичный, из бандитов. Да он и не бандит вовсе, ну какой он бандит, скажете тоже. Так, пару-тройку олухов кирпичом тюкнул, так это когда было! Он же все-таки не диктатор какой, не Чаушеску, не Милошевич! Мы вам не приказываем, вот чего нет, того нет. Просто вот любого на улице выберете — и за него голосуйте! Свобода! Демократия! Однако люди скептические смотрели на эти широкие возможности с сомнением: мол, где-то здесь подвох. А мамки с няньками их агитировали, убеждали: ну зачем вас, сирых, обманывать? Какой нам с вас прок? На колбасу вас не пустишь, какая из вас колбаса, а что еще с вами путное делать? Решительно нечего. Живите, голубчики, своей частной, приватной жизнью — мы разрешаем. Мы вас бережем, не то что недемократические сатрапы.
Тут содержалось, правда, известное лукавство. Мирное население и впрямь не представляло интереса для власть имущих в эпоху тоталитарных диктатур. То есть, разумеется, за его счет и на его костях строили города и пирамиды, устраивали оргии и проводили парады, но само оно, мирное население, мишенью тиранов не было. Ему ущерб наносить никакого резона нет, разве так, по оказии. То, что египетский фараон гробил своих подданных, или то, что Петр Первый уполовинил население земли русской, не являлось само по себе сознательной диверсией — просто так уж получилось, и все тут. Не нарочно же, в самом деле, фараон уничтожал египетских землепашцев? Некогда Гамлет, провожая глазами войска Фортинбраса, задавался вопросом, правомерно ли его бездействие ввиду очевидной активности солдатских масс, идущих умирать без причины. Однако ему бы и в голову не пришло обвинить норвежского коллегу в нарочитой жестокости к своему народу. Население использовалось как материал для наполнения костюма власти — и спрашивать население о том, хочет оно лезть в костюм или нет, — никто не собирался.
