Джон Бойн - Абсолютист

— В каком смысле?

Даже интересно, что именно может быть непонятным в идее романа как таковой. Конечно, есть писатели, которые закручивают сюжет самым невероятным образом, — и многие из них посылают рукописи «самотеком» в «Уисби-пресс». Но есть и другие, взять хотя бы Джека Лондона, — они дают читателям такой отдых от невыносимого ужаса существования, что их книги — словно дар богов.

— Ну, ведь ничего из этого на самом деле не было, верно? Я не могу понять, какой смысл читать о людях, которых никогда не было на свете, и о том, как они делали то, чего на самом деле никогда не делали, в местах, куда они на самом деле и ногой не ступали. Например, Джейн Эйр в конце концов выходит замуж за мистера Рочестера. Ну так вот, Джейн Эйр никогда не существовало, и мистера Рочестера тоже, и сумасшедшей, которую он держал в подвале.

— На чердаке, — поправил я, как истинный зануда.

— Неважно. Все это — сплошная чепуха, правда же?

— Я думаю, это скорее способ убежать от действительности.

— А мне не нужно убегать, мистер Сэдлер. — Она произнесла мое имя с напором, чтобы подчеркнуть, что уж на этот-то раз не ошиблась. — А если бы я хотела убежать, то купила билет куда-нибудь в жаркую экзотическую страну, где смогу ввязаться в шпионаж или в какое-нибудь романтическое недоразумение — по примеру героинь ваших драгоценных романов. Нет, я предпочитаю книги о том, что существует в действительности, — о том, что случилось на самом деле. Книги по истории. О политике. Биографии. И все такое.

— О политике? — удивленно переспросил я. — Вы интересуетесь политикой?

— Представьте себе. А вы думаете, что мне это не подходит? Потому что я женщина?

— Не могу судить, мисс Бэнкрофт. — Меня уже начала утомлять ее воинственность. — Я просто… просто поддерживаю разговор, ничего более. Конечно, вы можете интересоваться политикой, почему нет. Мне все равно.

Я почувствовал, что больше не могу. Мне не по силам справляться с этой женщиной. Мы пробыли вместе меньше пятнадцати минут, но я уже хорошо представил, каково приходится женатым людям. Вечные препирательства, словесное фехтование; нужно постоянно быть начеку и следить за каждым своим словом, иначе тебя поправят и воспользуются любым предлогом, чтобы одержать верх, завоевать лишнее очко, выиграть этот тайм и весь матч, черт бы его побрал, не пропустить ни одного гола.

— Да нет же, вам не все равно, мистер Сэдлер, — ответила она, подумав минуту, уже тише, словно поняла, что зашла слишком далеко. — Вам не может быть все равно, потому что мы с вами не сидели бы тут сейчас, если бы не политика. Верно ведь?

Я несколько растерялся.

— Да, пожалуй. Возможно, не сидели бы.

— Ну и вот. — Она раскрыла сумочку и снова полезла за портсигаром, но только вытащила его, как он выскользнул и упал на пол со страшным грохотом, рассыпая сигареты нам под ноги, — точно так же, как у меня чуть раньше рассыпались салфетки.

— Черт возьми! — крикнула она, и я вздрогнул. — Смотрите, что случилось!

В тот же миг официантка Джейн оказалась рядом и принялась собирать сигареты, но это была ошибка с ее стороны: мисс Бэнкрофт была уже сыта по горло. Она взглянула на Джейн с такой яростью, что я испугался — как бы она на нее не бросилась.

— Джейн, оставь! — закричала мисс Бэнкрофт. — Я их сама подберу. А ты принеси нам чай наконец! Сделай одолжение! Неужели это так сложно — принести две чашки чаю?

Появление чая дало нам возможность прервать натянутый разговор и ненадолго переключиться на что-то тривиальное, а не беседовать через силу. Мэриан явно была очень напряжена и сильно тревожилась. Перед этой встречей я в своем эгоизме думал только о том, каково придется мне, но ведь Уилл, в конце концов, ее брат. И он погиб.

— Простите меня, мистер Сэдлер, — после долгой паузы произнесла она, отставляя чашку и покаянно улыбаясь. Меня снова поразило, до чего она хорошенькая. — Иногда я бываю ужасной мегерой, правда?

— Не за что извиняться, мисс Бэнкрофт, — отозвался я. — Конечно, мы оба… ну… это не самый легкий разговор в моей жизни.

— Верно. Не будет ли нам легче, если мы отбросим кое-какие формальности? Не могли бы вы звать меня Мэриан?

— Конечно, — кивнул я. — А вы меня — Тристаном.

— Рыцарем Круглого стола?

— Не совсем, — улыбнулся я.

— Неважно. Но все-таки я рада, что мы с этим разобрались. Мне казалось, я не вынесу, если вы меня еще хоть раз назовете «мисс Бэнкрофт». Это звучит так, как будто я — незамужняя престарелая тетушка. — Она поколебалась, прикусила губу и заговорила снова, уже серьезнее: — Надо полагать, я должна спросить, зачем вы мне написали.

Я прокашлялся. Наконец-то мы переходим к делу.

— Как я уже упоминал, у меня осталось кое-что, принадлежащее Уиллу…

— Мои письма?

— Да. И мне показалось, что вы, возможно, хотите получить их обратно.

— Вы очень добры.

— Он наверняка хотел бы, чтобы они вернулись к вам. По-моему, это будет правильно.

— Пожалуйста, не воспринимайте это как упрек, но вы очень долго хранили их у себя.

— Я вас уверяю, я даже не заглянул ни в один из конвертов.

— Разумеется. Я в этом ни минуты не сомневалась. Меня просто удивляет, почему вы так долго ждали, прежде чем списаться со мной.

— Я был нездоров.

— Да, конечно.

— И чувствовал, что у меня не хватит сил для этой встречи.

— Я вас прекрасно понимаю.

Она бросила взгляд в окно и снова повернулась ко мне:

— Ваше письмо удивило меня сильнее, чем вы, может быть, подозреваете. Но мне было знакомо ваше имя.

— В самом деле? — осторожно переспросил я.

— Да. Видите ли, Уилл мне часто писал. Особенно из учебного лагеря, из Олдершота. Мы получали от него письма раз в два-три дня.

— Я помню. То есть я помню, как он все время сидел у себя на койке и что-то царапал в блокноте. Солдаты смеялись над ним, говорили, что он кропает стихи или что-то вроде, но мне он сказал, что пишет вам.

— Стихи — это еще хуже романов, — заметила она, и ее передернуло. — Только пожалуйста, не считайте меня ужасной мещанкой. Впрочем, с вашей стороны это будет вполне естественно, раз я говорю такое.

— Вовсе нет. В любом случае Уиллу было плевать на чужие насмешки. Он писал, как вы и говорите, все время. Думаю, его письма были очень длинные.

— Так и есть. Некоторые были очень длинными. Мне кажется, он хотел, чтобы письма читались как литературные произведения. Он иногда употреблял очень высокопарные фразы — наверное, пытался возвысить пережитое. Я так думаю.

— И что, у него хорошо получалось?

— Вовсе нет. — Она вдруг засмеялась. — О, мистер Сэдлер, пожалуйста, поймите меня правильно, я вовсе не хочу говорить о нем плохо.

— Тристан, — поправил я.

— Да, Тристан. Нет, я только имела в виду, что он в этих письмах явно пытался передать свои чувства, ощущение ужаса, ожидания, которое испытывал во время пребывания в Олдершоте. Он, кажется, почти постоянно предвкушал, как попадет на фронт. Это вовсе не значит, что он ждал этого с нетерпением или мечтал туда попасть, а просто…

— Просто ожидал этого?

— Да-да, именно. И это было интересно, потому что он рассказывал так много, но в то же время — очень мало. Вы понимаете, о чем я?

— Кажется, да.

— Он, конечно, подробно описал ваш распорядок. И кое-кого из новобранцев, которые были в лагере вместе с ним. И человека, который был главным, — Клейтон, если не ошибаюсь?

Я слегка напрягся, услышав это имя. Сколько ей известно о роли сержанта Клейтона во всем этом деле, о приказах, отданных им в конце? И о людях, которые повиновались этим приказам?

— Да, он был с нами с самого начала и до конца.

— А другие двое? Уилл называл их Левый и Правый.

— Левый и Правый? — переспросил я, нахмурясь, не понимая, что она имеет в виду.

— Вроде бы подручные сержанта Клейтона или что-то в этом роде. Один всегда стоял справа от него, а другой — слева.

— О! — Я наконец понял. — Он, должно быть, имел в виду Уэллса и Моуди. Странно. Я никогда не слыхал, чтобы Уилл называл их Левый и Правый. Это на самом деле очень смешно.

— Он их все время так называл. Я бы показала вам письма, но мне не хочется, — надеюсь, вы не обижаетесь? Они очень личные.

— Ну что вы.

Я даже не подозревал, насколько мне хочется прочитать эти письма, пока не услышал, что мне их не дадут. Правду сказать, я никогда не задумывался, что там Уилл пишет домой. Я сам никому не писал из Олдершота. Но однажды, из окопов Франции, написал матери, прося у нее прощения за всю боль, которую я причинил. В тот же конверт я положил записку для отца, в которой сообщал ему, что я здоров и благополучен, и врал, что здесь не так уж плохо. Я уговаривал себя, что отец будет рад получить от меня весточку, но ответа не дождался. Почем я знаю — может, он как-то утром заметил мое письмо на коврике у двери среди прочей почты и вышвырнул невскрытым, чтобы я не навлек на его дом еще больший позор.