Екатерина Великина - Книга для ПРОчтения
— Знаешь что? — громко сказала ей я.
Бабушка знала.
— Грязные чашки в тазике. Иди в душ и мой там.
(К слову, душ находится на другом конце нашего участка, и это вовсе не крантик со струйкой, а поток воды с высоты человеческого роста).
Как раз когда я захотела нахамить бабушке каким-нибудь особенно страшным хамством, дядя застонал. В воздухе запахло крантами, и поэтому я подхватила таз и действительно побежала в душ.
А дальше начался кошмар. Дядюшка лежал и помирал, бабушка гнобила меня за дядюшку и периодически посылала в душ для мытья посуды. Воды не было. Мои робкие предложения вызвать «скорую» встречались в штыки.
— Не только погубила, но еще и в больнице сгноить захотела, — рычала бабушка. — Сами выходим!
Но дядюшка не выхаживался. Более того, я прекрасно понимала, чем пахнет дело. Высокая температура, боль в грудине, отсутствие кашля и насморка — тут и медицинского образования не надо. До кучи, дядюшка подогревал болезнь репризами «Мне плохо, воды-ы-ы-ы», так что в перерывах между уходом за дядюшкой бабушка лежала с давлением и пила валокордин.
«Ничего, вот Димка с мамой приедут, и уж они точно вызовут врача, — успокаивала себя я. — Им-то ведь бабушка не указ».
К тому моменту я уже окончательно заняла положение сявки, по неосторожности сгубившей невинную душу, и прямо-таки грезила пятничным приездом мужа и мамы.
Чуда не случилось. Так уж устроены все мои родственники, что в больницу едут только тогда, когда смерть покупает оселок. Игорь предпочел остаться на даче и в Москву отправился лишь в понедельник днем. «Скорая» приехала быстро и увезла дядюшку в больницу. Ну в общем, пневмония.
Невзирая на то что я была зла на дядюшку как черт, утром следующего же дня я была в отделении с целью зарядить денег врачам.
«Даже не зайду к нему, сволочи, — злилась я. — Вот книжки через доктора передам только, но в палату ни ногой».
Докторицей оказалась молодая женщина, может, чуть-чуть постарше меня. Она долго отказывалась от денег, но я все-таки засунула ей их в карман.
— Вы, пожалуйста, присмотрите за ним, — попросила я у нее. — Он у нас, конечно, дурной, но…
— Дурной? — вдруг как-то оживилась докторица. — То есть?
— Ну козел он, девушка, — пояснила ей я. — А что такое, собственно?
— Ой, — смутилась девушка, — прямо и не знаю, как сказать. А он у вас точно нормальный?
— Ну не точно, но, в общем, у нас все со странностями…
— Так я и знала, — ужаснулась девушка. — Вы знаете, что он у нас вчера лаял, а потом медсестру укусил?
— Ч-ч-чччего?
Ноги мои подкосились, волосы зашевелились, внутри похолодело.
«Это кранты. Не только довела до больницы, но еще и мозги попортила. Кранты, кранты, кранты», — вот что подумала я.
— Да вы так уж не переживайте, — начала успокаивать меня врачиха. — Мы если что, скрутим его посильнее.
— Не надо никого скручивать! — завизжала я. — У меня деньги есть еще. Я вам дам сколько угодно. Пусть сидит в отдельной палате и лает на здоровье. Это у него все от труда случилось, а так он нормальный был!
— Да лает-то пусть, а как быть с сердцем?
— А что у него с сердцем?
— А вы что, не знаете, что у вашего дедушки недостаточность? — удивилась девушка.
— Мой дедушка помер семь лет назад, — удивилась я в ответ.
— А кто же тогда лает? — уставилась на меня врачиха.
Мы посмотрели друг на друга секунды полторы и поскакали в палату. В палате действительно лаяли и подтявкивали, но делал это вовсе не мой полоумный дядюшка, а какой-то другой, но не менее полоумный дедушка.
— А-а-а, поняла, это я палаты перепутала, — хихикнула врач. — Теперь все ясно. Ваш в конце коридора лежит. Нормально с ним все. Только вот…
— Что?! Что такое, доктор?! Вы говорите как есть, а то меня сейчас уже можно будет рядом с дедушкой пристраивать. Лаять не обещаю, но покусаю стопудово, — зарычала я.
— Ну, у вашего дяди мокрота плохо отходит, а нам анализ нужно взять. Может, вы ему боржоми купите или по спине стукнете? А?
— Будет вам мокрота, будет, — заверила ее я и отправилась к родственнику.
Ровно через две минуты я вернулась в ординаторскую с баночкой для анализа.
— Вот вам, сейте! — протянула я баночку докторице.
— Надо же, целый день прокашляться не мог, а тут так быстро! — изумилась она. — У вас прямо магическое влияние на своего родственника.
— Что верно, то верно, — улыбнулась я ей в ответ и отправилась домой, попутно потирая ушибленный кулак.
Ну да, всего-то зашла внутрь и врезала по спине со словами «А завтра будем класть вагонку!». Говорят, до сих пор кашляет. Впрочем, это вроде как даже полезно.
Про будни
Ох-ox-ox, грехи наши тяжкие!
Три года бодливая корова выпрашивала у Бога рога.
«Уж я бы, — думала корова, — уж мне бы… Ужо бы я всех их, гадов!»
На четвертый год небо сжалилось, и в стойло пришла посылка с фиолетовым штампом. В посылке были рога, немного сахара и открытка: «Носите на здоровье. Канцелярия».
Корова радовалась три дня, а на четвертый побежала на почту. Когда посылка вернулась, в канцелярии пили чай. На дне коробки лежали рога, сахарные крошки и открытка: «Носите сами. Корова». В канцелярии было обиделись и уже начали составлять приказ на самую большую и яркую молнию, но в этот момент позвонил Плохой Танцор, и про корову забыли. Так она и живет в своем стойле, жует жвачку, вечерами гоняет чай, а если кто-то из соседок, забывшись, спрашивает ее про рога, то корова делает вид, что не совсем расслышала.
Я три с половиной года мечтала об одиночестве. Не в плохом смысле этого слова, а вот так, чтобы сигареточку с утреца в тиши, да кофеечку сверху, да еще, может быть, булочку какую-нибудь. Не могу сказать, что до сегодняшнего дня в моем утреннем расписании значились три пожара и погром, но все-таки спокойствия не было. Проснешься, бывало, от воплей «Кучи мультик», к градуснику метнешься, чтобы посмотреть, какие нынче хляби выпали, а там завтрак сготовить-запихать-вытереть-с хари — и вот уже и нянька на пороге: «Доброе утро, Тимоша». Пока оденешь и за порог выпрешь, тяга к утренним заседаниям напрочь пропадает. Короче, чего я тут распинаюсь: сами все знаете.
И вот наконец-то она. Тишина долгожданная. Вторую неделю аж, чтоб ее перекосило, сцуку. Телевизор молчит, готовить ничего не нужно, так… разве что карбофосу себе развести и выпить вдоволь, чтобы цвет лица совпал с внутренним содержанием. Вместе с Василем и Прохором сидим на диване, будто три феечки на скамеечке (читать: как «сказочные идиоты») и взором тухлым лупимся в стенку. Стенка поразительно неинтересная. Все остальное тоже так себе. Из всех событий — третьего дня муха залетела. То-то радости было, то-то веселья: минут семь ловили. А на восьмой минуте насекомая надышалась нашими флюидами и самоустранилась об окно. Мы и тут не растерялись — пышные похороны устроили и сорок дней пренепременно отметим, только вот что делать в оставшиеся тридцать девять, пока не придумали, увы.
Хм… Уборка помещения. Собственно, на уборке я и догадалась, что наш абзац близок. Как узнать, близко ли до абзаца? Да очень просто: если в вашу голову приходят мысли «А разбор шкафа я оставлю на сладкое» — до абзаца рукой подать. Если еще две недели назад нужно было разгрести помещение как можно более быстро и качественно, то есть так, чтобы хватило «на подольше», то теперь задача в корне изменилась. Нет, убирать, конечно, можно, но только так, чтобы осталось «на завтра». В противном случае получится, как у меня в Первый День. В Первый День я имела глупость надраить квартиру «от и до», и глупо улыбалась оставшиеся четыре дня в ответ на мужнин вопрос: «Что ты сегодня делала?» Муху оплакивала, блин.
С едой тоже круто. Завтрак, обед и полдник в саду. Соответственно от меня что? Правильно, ужин. Поначалу извращаться пыталась: то суп с морепродуктами, то королевские креветки в томатном соусе, то еще какую-нибудь хитровывернутую ризотту. А вот фига. Сосиски с горошком, и хоть тресни. Остальное «не качу, сама ешь». И ведь не скажешь же: «Дитятко, мамке делать не фига, что же ты, подлец, полуфабрикаты трескаешь?» Ну да, Ф. не волнует, что любое из его блюд готовится пятнадцать минут, а оставшиеся сто двадцать я играю в «Сапера». Кстати, игры, творчество и книжки тоже не идут. Правильно, потому что, как показывает практика, художник должен быть не только голоден, но и затрахан жизнью по самое не балуйся. Во всяком случае, я могу творить только тогда, когда меня каждые пятнадцать минут тюкают и требуют «играть в пиставку — налить сок — сделать битерброт».
Нет, надежда на светлое будущее есть. Как же без надежды? Режим мой рано или поздно перестроится, и я наверняка привыкну к этой пустоте. В конце концов, до появления Ф. я была самодостаточна, как бронзовое пресс-папье. Но пока единственное желание, которое я испытываю, — немедленно отправиться на почту и сочинить телеграмму: «Носите сами. Корова».
