Элис Сиболд - Милые кости
Как мы с Линдси потом другу другу признались, каждая из нас подозревала, что миссис Утемайер вдруг заговорит, и каждая решила в таком случае схватить сестру за руку и бежать оттуда сломя голову.
За пару мучительных секунд прощание было окончено, и нас отпустили к папе с мамой.
Впервые заметив миссис Бетель Утемайер на небесах, я не особенно удивилась; не стала для меня потрясением и другая встреча, когда она гуляла за руку с маленькой белокурой девочкой, которую представила мне как свою дочку Натали.
Наутро перед моей панихидой Линдси вышла из спальни в самую последнюю минуту. С остатками косметики она не хотела попадаться маме на глаза и умылась. Еще она убедила себя, что вполне можно взять какое-нибудь платье из моего шкафа. И что я не против.
Но подсматривать за ней было неловко.
Она отворила дверь ко мне в комнату, как в склеп, который, впрочем, в феврале уже не был тайной за семью печатями, хотя домашние — и мама, и папа, и Бакли, и сама Линдси — не признавались, что туда входили, и уж тем более помалкивали, если кое-что оттуда брали и не собирались возвращать. Как слепцы, они не замечали оставленных другими следов. Если в комнате обнаруживался какой-то беспорядок, доставалось за это Холидею, хотя в большинстве случаев пес был явно ни при чем.
Линдси хотела, чтобы Сэмюел увидел ее красивой. Раздвинув створки моего стенного шкафа, она обвела глазами кое-как сваленные вещи. Я никогда не отличалась особой аккуратностью; если мама требовала навести порядок, мне проще было собрать в охапку все, что разбросано на кровати или на полу, и запихнуть это в шкаф.
Когда мне покупали какие-нибудь обновки, Линдси мечтала немедленно их заполучить, но вынуждена была донашивать за мной.
— Ничего себе, — шепнула она в темноту моего стенного шкафа. Ей было и стыдно, и радостно оттого, что все это богатство теперь достанется ей.
— Ау! Тут-тук, — раздался голос бабушки Линн. Линдси отпрянула.
— Извини за вторжение, дорогуша, — сказала бабушка. — Мне послышалось, ты сюда заходила.
Бабушка нарядилась в платье, про которое мама бы сказала: «в стиле Жаклин Кеннеди». Моя мама не могла взять в толк, почему ее родная мать совершенно не раздается в бедрах: наденет платье прямого покроя — и оно сидит на ней как влитое, даром что ей шестьдесят два года.
— Что ты хотела? — спросила Линдси.
— Молнию не могу застегнуть. — Бабушка Линн повернулась спиной, и Линдси увидела то, чего никогда не видела у нашей мамы: черную «грацию».
Стараясь не касаться ничего, кроме металлического язычка, Линдси застегнула молнию.
— Там еще крючок с петелькой, — подсказала бабушка Линн. — Справишься?
Вокруг бабушкиной шеи витали ароматы пудры и «шанели» номер пять.
— Вот для таких целей и нужен мужчина — чтобы самой не корячиться.
Ростом Линдси уже догнала бабушку и продолжала тянуться вверх. Когда она взялась одной рукой за крючок, а другой — за петельку, у нее перед глазами оказались тонкие высветленные завитки. А по шее и по спине сбегал вниз седой пушок. Застегнув платье, Линдси не двинулась с места.
— Я уже не помню, как она выглядела.
— Что? — обернулась бабушка Линн.
— Забыла, — повторила Линдси. — Понимаешь, не могу вспомнить, какая у нее была шея — может, я и не смотрела?
— Солнышко мое, — сказала бабушка Линн, — иди ко мне. — Она раскрыла объятия, но Линдси, повернувшись спиной, уставилась в стенной шкаф.
— Мне нужно хорошо выглядеть.
— Ты выглядишь прелестно, — объявила бабушка Линн.
У Линдси перехватило дыхание. Что-что, а пустые комплименты бабушка Линн раздавать не любила. Ее похвалы, всегда неожиданные, были на вес золота.
— Сейчас мы тебе найдем что-нибудь подходящее.
Она приблизилась к шкафу. В выборе одежды бабушке Линн не было равных. Когда ее редкие визиты совпадали с началом учебного года, она вела нас с сестрой в магазин. Мы с восхищением следили за ее проворными пальцами, которые бегали по вешалкам, как по клавишам. Вдруг, замешкавшись на какую-то долю секунды, она вытаскивала платье или блузку. Ну, как? — спрашивала она. И каждый раз наводка оказывалась идеальной.
Сейчас она перебирала мои разрозненные вещи, выдергивала одну за другой и прикидывала на фигуру Линдси, ни на минуту не умолкая:
— Твоя мать в ужасном состоянии, Линдси. Никогда ее такой не видела.
— Бабушка!
— Тихо, не сбивай меня.
Она выхватила мое любимое платье, которое я надевала только в церковь. Из тонкой черной шерсти, с круглым отложным воротничком. Мне еще нравилось, что у него просторная, длинная юбка: во время службы можно было сидеть нога на ногу, и оборки ниспадали почти до пола.
— Откуда у нее эта хламида? — спросила бабушка. — Отец твой тоже хорош: сам себя гложет.
— Кто этот сосед, про которого ты спрашивала маму?
Бабушка обмерла:
— Какой еще сосед?
— Ты спрашивала: неужели папа все еще думает, что убил тот сосед? Кого ты имела в виду?
— Вуаля! — Бабушка Линн держала перед собой темно-синее бархатное мини-платье, которого моя сестра никогда не видела. Его дала мне поносить Кларисса.
— Слишком короткое, — усомнилась Линдси.
— Не верю своим глазам, — тараторила бабушка Линн. — Раз в кои веки твоя мать купила дочке стильную вещь!
Снизу раздался папин голос: до выхода оставалось десять минут.
Бабушка Линн заметалась. Она помогла Линдси натянуть через голову синее платье, сбегала к ней в комнату за туфлями и уже внизу, при ярком верхнем свете, подправила тушь и подводку. Напоследок она достала компактную пудру и легонько провела ватным шариком снизу вверх по щекам Линдси. И только, когда мама стала возмущаться коротким платьем Линдси, подозрительно глядя на бабушку, мы с сестрой заметили, что на бабушкином лице нет и следа косметики. Бакли втиснулся между ними на заднее сиденье и, когда машина уже подъезжала к церкви, поинтересовался, что такое делает бабушка Линн.
— Если не успеваешь подрумяниться, нужно хоть как-то оживить цвет лица, — объяснила она, и Бакли, как обезьянка, начал щипать себя за щеки.
Сэмюел Хеклер стоял у каменных столбиков, обрамлявших подход к церкви. Он был весь в черном; рядом стоял его брат, Хэл, в потрепанной кожаной куртке, которую давал Сэмюелу надеть на Рождество.
Брат был негативной копией Сэмюела. Загорелый, с обветренным лицом, задубевшим от гонок на мотоцикле по окрестным дорогам. Завидев нашу семью, Хэл поспешил отойти в сторону.
— Не иначе как вы — Сэмюел, — обратилась к нему бабушка Линн. — А я — пресловутая бабушка.
— Не задерживайтесь, — сказал папа. — Рад видеть тебя, Сэмюел.
Линдси и Сэмюел пошли впереди; бабушка, чуть подотстав, зашагала рядом с мамой. Единым фронтом.
Детектив Фэнермен, облачившийся в костюм из жесткой ткани, стоял у входа. Он кивнул моим родным и, как мне показалось, задержал взгляд на маме.
— Присоединитесь к нам? — спросил папа.
— Благодарю вас, — ответил Лен, — но мне лучше находиться поодаль.
— Понимаю.
В дверях уже было не протолкнуться. Я бы все отдала, чтобы змейкой залезть папе на спину, обвить его шею, зашептать на ухо. Но я и так уже была с ним, во всех его порах и морщинках.
Проснувшись с похмелья, он повернулся на бок и стал наблюдать за мамой, которая дышала неглубоко и часто. Обожаемая жена, его чудо-девочка. Ему хотелось протянуть руку, осторожно убрать с ее лица пряди волос, поцеловать, но она спала, а значит, отдыхала. Со времени моей смерти он вступал в каждый новый день, как на минное поле. Но, положа руку на сердце, день моей панихиды обещал быть не самым худшим. По крайней мере, все по-честному. По крайней мере, каждый шаг будет определяться их общим горем — моим исчезновением. Сегодня можно не притворяться, будто дома все нормально — что значит «нормально»? Сегодня ни ему, ни Абигайль не нужно прятать скорбь. Но он уже знал, что с момента ее пробуждения и до поздней ночи будет отводить глаза, потому что не сможет увидеть в ней ту женщину, которую знал до того, как пришла весть о моей гибели. По прошествии двух месяцев это событие уже стало отходить на задний план — для всех, но не для нашей семьи. И не для Рут.
Рут пришла со своим отцом. Они стояли в углу, возле накрытого стеклянным колпаком потира, который во времена Гражданской войны, когда в церкви устроили госпиталь, успел послужить медицине. Мистер и миссис Дьюитт вели с ними вежливую беседу. В домашнем кабинете у миссис Дьюитт лежало стихотворение Рут. В понедельник она собиралась показать его психологу. Стихотворение было обо мне.
— Моя жена вроде бы поддерживает директора Кейдена, — говорил отец Рут. — Что, мол, панихида ребят успокоит.
— А вы не согласны? — спросил мистер Дьюитт.
— Я так скажу: нечего бередить раны, и семью лучше оставить в покое. Да вот Рути захотела проститься.