Денис Соболев - Четырнадцать сказок о Хайфе
Старик вспомнил, как во время той последней галилейской операции, когда за два дня им было приказано выровнять линию фронта до самой ливанской границы — до того, как ООН объявит о перемирии, — минометы били по укрепрайонам и деревням, а потом раз за разом они бежали на пулеметы Арабской освободительной армии. Шум пулеметов привел его в чувство, стало легче дышать, губы перестали дрожать, а муравьи хоть и продолжали свою возню, но не так решительно и пугающе. Он поднял голову с рук, а пес лизнул ему ладонь; в глазах стало светлее. Полутьма синагоги снова оказалась ощутимой и материальной, но арон а-кодеш — хоть и на расстоянии нескольких шагов — все еще мерцал перед ним бесформенным пятном с желтоватым отливом. Он стал всматриваться в это пятно, и постепенно ему начало казаться, что в нем просматриваются черты человеческого лица: огромные глаза, нос, расширяющийся при дыхании, скулы, губы, силящиеся что-то сказать. «Что? Что? — закричал старик. — Я хочу понять», — и заплакал. Круглое лицо продолжало смотреть на него, но смысл взгляда не был ясен. «Сострадание», — подумал старик и увидел сострадание. «Нет, — сказал он себе, — строгий и праведный суд». И точно так же увидел праведный суд, перед которым — со своей страстью к семье и политике, спорадическими поисками случайных женщин, со своими вечными мыслями о себе и устроении своей жизни, со всеми своими разумными расчетами и мелкой ложью — он был несомненно виновен. Как и всегда в последние годы, мысль о его жизни наполнила душу презрением. «За что, за что? — прошептал он. — Почему же мне не сказали?» Виновность его была столь очевидна, что он даже представил себе презрительно сжатые губы смотрящего на него лица; потом открыл глаза. Презрения во взгляде не было, но желтое лицо как-то сжалось по бокам, став узким как полумесяц. Впрочем, глаза все еще продолжали смотреть на старика в упор.
«Это узкое лицо», — мысленно сказал он сам себе, и подумал, что умирает. И тут он вспомнил, что еще утром это был тот день, когда загадывают желания. Лицо застыло в непроницаемом ожидании. Это было, как если бы он играл в карты, и теперь была его очередь сделать ход. Старик подумал, что так, наверное, смотрит таможенный чиновник или тот, кто собирается выстрелить в упор. Он представил себе безжалостный вопросительный взгляд, но ничего такого не было; узкое лицо просто смотрело на него. Казалось, оно стало еще уже; глаза как-то прижались к переносице, уши почти исчезли. Но оно не было лицом смерти. Более того, с очевидностью, превосходившей все, что он о себе помнил, и даже горячий туман войны и его призрачное существование последних лет, он понял, что смерти нет, а поняв это, стал лихорадочно перебирать в памяти все, о чем мог бы попросить. Избавление от болей или чтобы он снова стал нужен детям? Это было очень важно, но важно как-то не так — не так, чтобы попросить об этом перед тем, как тебе завяжут глаза и повернут лицом к старой каменной кладке. «Прощение, — подумал он, — да, я попрошу о прощении за жизнь, хоть меня никто вовремя и не предупредил, что ее нужно прожить иначе. Но нужно кому? — ответил он сам себе. — Ему, мне, им?» Старик задрожал. Пес поставил ему лапы на колени и задышал в лицо.
И тут старик вдруг понял — понял с абсолютной светящейся ясностью и с болью, выворачивающей душу до самых кончиков пальцев, — что существует нечто абсолютно невыносимое для него, непредставимое без отчаяния ни в бытии, ни в небытии. Этим невыносимым была мысль о том, что он старик еще будет — здесь или там, и будет греть свой старый чифирь на примусе и добавлять в него спирт — а Рэкса уже не будет, не будет нигде и никогда. Вся его отчетливая память была связана с Рэксом: Рэкс лежит посредине синагоги, Рэкс лает на случайных прохожих, любопытных соседей и назойливых духов, Рэкс бежит по городским каменным ступенькам под горячим средиземноморским солнцем, Рэкс лежит на берегу моря и лапой отгоняет мух. Мысль о том, что откроются врата какого-то там другого бытия, и Рэкс не вбежит туда первым, или что он старик будет идти по аллеям какого-то иного мира, а Рэкс — потому что уже не будет никакого Рэкса — не станет гоняться за тамошними белками и даманами, была непереносимой. Это было возможно, но это было больше того, что старик мог перенести. Он положил руку на спину собаки и заплакал. Старик помнил, что так он плакал, когда их накрыли минометном огнем, и они все погибли, а он лежал в канаве один среди трупов, и тихо шуршали миндальные деревья. Узкое лицо неожиданно улыбнулось. «Жизнь, — сказал старик, — ему навсегда, на всю Твою вечность». Узкое светящееся лицо снова застыло в ожидании. Наверное, подумал старик, так смотрят на человека, который имея туза, ходит шестеркой; но это было уже неважно, потому что само желание выигрывать давно уже отошло для него по ту сторону ничтожного. Пес, хоть, кажется, и не знавший ни о какой вечной жизни, почувствовал, что старику грустно, и прижался к нему теплым подрагивающим боком. Лицо еще чуть-чуть приблизилось, надавило взглядом, без враждебности, но — как ему показалось — и без жалости. «Ты помнишь, что у тебя было только одно желание», — как бы говорило оно, напоминая о летучей мыши, так странно тянувшей леску в воздух. Старик снова кивнул. Лицо улыбнулось и стало меркнуть.
«Сейчас оно исчезнет совсем, — подумал старик, — и снова превратится в арон а-кодеш». Но увидеть это он не успел, потому что без всякого стука в дверь синагоги вошел молодой человек — из тех, что после армии едут в Индию или Индокитай и остаются там на долгие месяцы, а иногда и годы. Но куда бы они не пытались бежать от себя, подумал старик с легким удовлетворением, их всюду опознают как израильтян по характерно семитской внешности и еще чему-то столь же аморфному, сколь и безошибочному. Впрочем, возвращаясь, они обычно приобретают буржуазную целеустремленность, получают полезную специальность и работу в офисе с кондиционером, потом женятся; но есть и такие, которые так и не находят себя и продолжают блуждать от одной временной работы к другой, от одной благородной идеи к другой, оказываясь орудием в руках всевозможных интересантов, политиков, демагогов и сектантов. Как ему показалось, вошедший был именно из числа таких, не нашедших себя; он был старше других, подобных ему, но все еще одет в рубаху в псевдоиндийском стиле и сандалии на босу ногу. Длинные «хипповские» волосы болтались по плечам. Молодой человек направился к Рэксу, и тут старик все понял. Похоже, что жители соседних домов наконец-то выполнили свои давние угрозы и вызвали службу охраны животных. Для вошедшего же — как и для многих других ему подобных, разочаровавшихся в людях, — временная работа в службе охраны животных была своего рода убежищем от боли потерянных иллюзий. Старик окликнул его. Вошедший взглянул на старика — как ему показалось с недоумением — и протянул руку к собаке. Но Рэкс повел себя крайне странно, не только не зарычав, но и бросившись навстречу незнакомому человеку, лизнул ему руку и позволил взять себя за ошейник. «Вот и все, — с горечью подумал старик, — даже Рэкс уже стал искать себе нового хозяина». Жизнь быстро уходила.
«Это моя собака, — сказал старик, — его зовут Рэкс. Это не бездомная собака, и вы не можете ее так забрать». Сейчас вошедший покажет удостоверение, подумал старик, а потом попросит предъявить паспорт собаки, справку о регистрации, список прививок, справку о вживлении контрольного чипа. И это будет конец, мысленно добавил он, потому что, разумеется, ничего такого у них с Рэксом нет. Однако молодой человек просто не обратил на его слова никакого внимания и повел собаку к двери. Но в эту минуту произошло нечто странное: пес зарычал, оскалился и рванулся к старику. Вошедший — как показалось старику — с изумлением посмотрел на собаку и так же, не произнеся ни слова, сделал несколько шагов вперед и снова попытался взять Рэкса за ошейник. Рэкс опять рванулся вперед, схватил старика за рваную штанину и потащил к выходу. Старик попытался высвободиться, и тогда пес зарычал уже и на него. Наступило несколько секунд недоумения и хаоса. Молодой человек снова попытался ухватить собаку за ошейник, но столь же безуспешно. Пес снова зарычал и спрятался в дальнем конце синагоги, потом вернулся, встал на задние лапы, прислонившись к старику и чуть было не повалив его, и стал подталкивать его к выходу. Даже на фоне синагогальных духов и сегодняшних дневных видений поведение собаки показалось старику поразительным. Но этот человек, похожий на стареющего хиппи, только понимающе улыбнулся и кивнул головой. Медленно и короткими шагами старик пошел в сторону двери, а пес тащил его за штанину, не отпуская ни на секунду и не позволяя взять себя за ошейник. А потом, уже у самой двери — и столь же необъяснимо — пес лизнул руку этому странному человеку с большими глазами. Он открыл дверь, и Рэкс — всегда так рвавшийся вперед — буквально протолкнул старика перед собой. После тьмы брошенного дома и утреннего приступа, свет улицы оказался для него слишком сильным; он наполнил глаза, и сквозь этот свет уже решительно ничего не было видно. Дома и мостовые растворились в свете и исчезли. Старик упал прямо на пороге, и уже совсем скоро могильщики из Хевра Кадиша готовили для него место на участке для бродяг.
