Элисабет Рюнель - Серебряная Инна
Арон понял, что это Инна. Но не сразу понял, почему она такая белая. Инна была совсем голая. Из груди его с шумом вырвался воздух. Арон сел на постели. Она стояла обнаженная. Холод обжег его грудь. Он думал, Арон сам не знал, что он думал в этот момент. В голове метались тысячи мыслей, которые появлялись и исчезали со скоростью стрелы, выпущенной из лука. Что все так, как и должно быть. Что так и должно быть. И он вскочил, бросился к Инне и накинул на нее одеяло.
— Зачем... — простонал он, прижимая ее к себе.
Инна открыла глаза. Она была в его объятиях, чувствовала его запах, и вся решительность покинула ее вместе с остатками сил. Все было так грустно. Так безнадежно. Она чувствовала, как опускается с ним на постель, как он накрывает ее одеялами, как прижимается своей головой к ее, как убаюкивает ее.
— Что это ты творишь? — шептал он. — Что на тебя нашло? На улице так холодно. Ты что, не чувствуешь? Холодно.
Лурв снова залаял, нервно виляя хвостом, но Арон его остановил:
— Тихо, Лурв! Ложись спать!
— Гав! — почти фальцетом гавкнул напоследок Лурв, но послушно лег на землю.
Арон приподнял ее голову и убрал с лица волосы, закрывавшие глаза.
— Инна, — прошептал он.
Инна закрыла глаза, позволяя ему убаюкивать себя.
— Инна, — повторил он.
Она снова открыла глаза и посмотрела на него.
— Зачем ты так сделала? — спросил Арон.
Не отвечая, Инна выгнулась дугой ему навстречу, позволяя гладить ее волосы и укачивать. И в темноте она жадными глотками пила его запах, не желая никогда возвращаться к реальности.
— Дай я закутаю тебя получше, — сказал он, прижимая девушку к себе и натягивая на них остальные одеяла. — Полежим вот так? Или будем спать? Ты должна что-нибудь сказать, понимаешь? Иначе как я узнаю, чего тебе хочется?
Инна высвободила голову и посмотрела на него в темноте. Ей хотелось что-то сказать, но что? Хотелось сказать, что ей хорошо, хорошо лежать так, что он все делает правильно.
— Я замерзла, — пробормотала она.
Арон рассмеялся:
— Конечно, замерзла, как же иначе!
— Здесь так тепло.
Арон обнял ее дрожащими руками. Ее тело было таким голым, таким беззащитным под одеялом. Он не знал, что ему делать со всей этой наготой, не знал, куда деть свои руки.
— Принести твою одежду? — спросил он.
— Да, — ответила девушка.
— Она снаружи?
— Справа от шалаша.
Выйдя в ночь, Арон нашел одежду и вернулся обратно. Инна уже сидела на постели. Он помог ей надеть сорочку, потом блузку, застегнув каждую пуговичку. Юбку ей пришлось надеть самой.
Они снова легли. Теперь Арон отважился обнять ее и прижать к себе все то непонятное и необъятное, чем была для него Инна.
— Мне нельзя заснуть, — сказала Инна. — Я должна вернуться домой до рассвета.
— Не бойся. Мы не заснем. Просто полежим так, пока не согреемся.
И все же Арон задремал. Его разбудил холод, когда Инна вылезала из постели. Он машинально попытался удержать девушку, в полусне обняв ее еще крепче.
— Уже почти утро, — прошептала Инна, вырываясь из его объятий.
— Мы должны остаться так лежать навсегда, — пробормотал Арон, не открывая глаз.
— Мне нужно идти.
Открыв глаза, он смотрел, как Инна приводит в порядок волосы. Ночь кончилась, но рассвет еще не наступил. Арон положил голову девушке на колени и тыльной стороной ладони провел по ее щеке.
— Иди, — сказал он, приподнимаясь на подстилке. Взяв девушку за руку, повернул к себе и добавил: — Но обещай, что ты еще раз придешь до моего отъезда. Обещай!
Стоя в проеме шалаша, Инна обернулась.
— Обещаю, — сказала она.
~~~
Я проснулась еще до рассвета, и меня осенило: у нее должна была быть скотина. Я лежала в темноте в ее постели, в ее спальне. Ощущение было такое, словно я проснулась в гигантской снежинке с ее четкой и жесткой структурой и что я вмерзла в эту структуру. У нее должна была быть скотина. Эта мысль внушала мне страх. Страх от того, что я здесь, на этом уединенном хуторе вместе с покойницей, зарытой в снег под окном. Страх накрыл меня с головой и отступил, оставив за собой чувство вины и широко раскрытые глаза, вглядывавшиеся в темноту. У нее должна была быть скотина. Я не могла подняться с постели. Лежала, мотая головой из стороны в сторону, чтобы отогнать ужасные картины. Но перед глазами тут же возникали другие картины из подсознания, банальные повседневные картины, но какие-то замерзшие, жесткие. Я видела машину, брошенную на обочине. Видела мои комнатные растения дома, увядшие и засохшие. Видела гору из газет, писем и рекламных листовок, растущую перед дверью. И в ушах у меня раздавался звонок телефона, разрывавший пустынные комнаты. И голос, мой собственный голос в автоответчике после четырех протяжных гудков, сводящий меня с ума: Меня нет дома, оставьте, пожалуйста, сообщение после сигнала.
От этого голоса на автоответчике в моей голове меня бросало в дрожь. Я металась в постели, как рыба, выброшенная на сушу, обдирая плавники об острые камни. Что я здесь делаю? Что на меня нашло? Но та мысль, что меня разбудила, не желала уходить: у нее должна была быть скотина, здесь должен быть хлев, она не могла жить без скотины.
Я за один прыжок преодолела пространство до входной двери и вдохнула холодный воздух и зимнюю темноту. Все мое существо наполнилось ими. Я не собираюсь искать хлев, говорила я себе, не собираюсь смотреть, что там внутри, я не буду вытаскивать полумертвых животных из-под мертвых туш, не буду выносить их на снег, не буду, не буду. Внезапно я заметила, что все мое тело сотрясает дрожь, словно в конвульсиях. Я бросилась обратно в дом, забилась в угол в кухне и сидела там, сцепив пальцы.
Через какое-то время я поднялась, доплелась до спальни, легла под одеяло и заснула. Когда я проснулась, на улице уже было светло. По ощущению тяжести в теле и туману в голове я поняла, что спала очень долго. Я лежала на кровати, глядя в потолок. Я хочу быть любимой, сказал голос. Хочу быть любимой, повторил голос внутри меня. И за словами последовала тоска. Тоска с широко раскрытыми объятьями, обнаженная, голая тоска.
Не будите и не тревожьте любовь.
Но это сложно. Очень сложно. Человек боится, отворачивается, закрывается. Ему слепит глаза этот яркий неумолимый свет.
Перед тем как заняться со мной любовью, ты каждый раз покрывал все мое тело поцелуями. Нежными руками переворачивал меня, уже обнаженную, на живот. Садился у моих ног и начинал покрывать их легкими поцелуями: сначала ступни, потом лодыжки, голени, впадинки под коленями, бедра, ягодицы. Ты целовал мои ягодицы, поясницу, спину, лопатки, затылок. Потом уверенным, но нежным движением переворачивал на спину. И снова начинал покрывать поцелуями ноги от ступней вверх, потом лобок, живот, обхватывал губами соски, целовал впадинку у горла, шею, рот, глаза, лоб. Ты проделывал это так тихо, так медленно, с такой бесконечной нежностью, не пропуская ни одного сантиметра моего тела. Ты покрывал мое тело своей любовью. Ты прижимался лицом к моим ладоням, наполняя их своим дыханием.
Я лежала неподвижно, позволяя твоим губам и рукам решать за меня. Я отдавала себя тебе, наполняясь твоей нежностью до краев.
— Ты должна научиться быть любимой, — говорил ты.
Любовь строга. И люди прячутся от нее, пригибаются, закрываются руками.
Ты, говорит любовь. Ты.
~~~
Пора было сниматься с места. Лошади разбредались все дальше в поисках корма, и Арону и Лурву стоило огромного труда удержать их вместе. В воскресенье мужики из Спеттли-дена пришли и забрали лошадей. Воздух был холодным и прозрачным, небо — ярко-синим без единого облачка. Лето кончилось, подведя под собой черту. Казалось, все в лесу уже знало, что наступила новая пора. Листва полыхала огнем, на болоте появились журавли, которые словно кричали: «Сейчас, вот сейчас мы улетим!»
Случались дождливые дни, когда утренний мороз пробирал до костей. Черника осыпалась, трава пожелтела и пожухла. Арон начал скучать по крыше над головой и огню в очаге. Мысли его все чаще возвращались к его комнатке на чердаке с камином, который он там устроил. Он думал о Хельге с Соломоном, о детях, о старике, которого больше не было с ними. И об Инне. Инне, которая не показывалась. Неужели они забудут друг друга, похоронив все, что между ними было, под зимним снегом? Может, все, что происходило летом, ему только померещилось? Арон чувствовал, как его охватывает отчаяние. Ему нужна была ясность. Он должен узнать, что между ними происходит, прежде чем покинет пастбище.
Мысль о том, что она не пришла и может уже не прийти, не давала ему покоя долгими холодными ночами. Арон не мог уснуть. Он лежал, вслушиваясь в темноту так напряженно, что ему казалось, будто его уши вытягиваются и выползают из шалаша подобно странным причудливым амфибиям.
