Александр Торин - Осенние рассказы

— Ты мне определенно нравишься, — я снова попытался поцеловать ее.

— Вот так вот, на кухне… — Она усмехнулась.

— А что ты думаешь, кухня в жизни человека занимает почетное место. На ней он принимает еду, да и потом, по русской традиции ругает правительство, целуется, занимается любовью… — Последние слова выскочили из меня как-то невзначай, и я сам испугался сказанного.

— Ну, это уже слишком, — Яна замкнулась и сбросила мою руку с плеча. — Пойдем лучше в комнату.

— Прости, — я чувствовал себя идиотом. — Прости пожалуйста.

— Ты что обо мне думаешь? — голос ее стал жестким.

— Извини, вырвалось как-то по-дурацки. Слушай, ты мне правда ужасно нравишься… Давай потанцуем. — Я обнял ее за талию, щелкнув выключателем.

Стало темно. Из комнаты доносились голоса, музыка была медленной, ее волосы пахли свежестью, я чувствовал мягкие движения ее талии, прижимая ее к себе, и целуя, каждый раз удивленно отмечая про себя, что влюблен. За окном светились желтоватым светом окна, фонарь отбрасывал тень на сугробы.

— Перестань, — смеясь говорила она, отталкивая меня, и мы прислушивались к друг другу, к музыке, к ощущению счастья, и хотелось, чтобы этот вечер никогда не заканчивался. Время от времени на кухне появлялся Коля, весело подмигивая нам и засовывая пустые бутылки куда-то под раковину. Потом он снова исчезал и мы останавливались в каком-нибудь углу, смотря друг на друга, и начиная словесную дуэль.

— Ну что, ты думаешь, девочка отпала? — она иронично смотрела на меня. — Думаешь, ты такой неповторимый и замечательный, что я в первый же вечер в тебя втюрилась?

— Я безусловно неповторим, и замечателен, и еще черт его знает что, — мое красноречие не знало границ. — И тот факт, что ты мне определенно нравишься, еще ничего не определяет.

— Нахал! — она морщила носик. — Обычный московский недоросль, любимое дитя в советской семье простых тружеников, правда слегка обнаглевшее от близости податливой девочки.

— А девочка эта выросла в семье Рокфеллеров, случайно застрявших в России, и на самом деле привыкла к замкам на берегу океана, Роллс-Ройсам, лакеям в лайковых перчатках. Она только для виду изображает из себя скромную студентку, пришедшую в приятную компанию послушать хорошую музыку, которую обычно в СССРе не достать.

— А может быть и так, тебе откуда знать? — Она доставала новую сигарету из пачки.

— Послушай, мы не в школе, — Я сжал ее плечи и она вздрогнула. — Я не хочу тебе врать, ты мне ужасно нравишься. Но мне никогда не было так хорошо…

— Ты что имеешь в виду? — Яна иронически улыбнулась.

— Ну как тебе объяснить, человеческие существа получают удовольствие еще и от общения, от мыслей.

— Так ты про это? — Она начала хохотать, прикрыв лицо руками.

— Я тебе сейчас покажу про что! — Я разозлился и схватил ее за волосы.

— Эй, вы чего здесь делаете? — Коля появился с очередной пустой бутылкой, щелкнул выключателем и подозрительно посмотрел на наши раскрасневшиеся лица.

— Беседуем, — сорвавшимся голосом сказала она.

— Ну и ну, — Коля иронично посмотрел на нас. — Ну беседуйте дальше, — он выключил свет и исчез в коридоре, затем прибавил мощности в проигрывателе и музыка снова волнами захватила нас.

— Прости, — мне было неловко.

— За что прости? — голос ее был чуть хрипловатым. — Ладно, пойдем в комнату, что-ли.

— Пошли, — Я ухватился за эту спасительную идею. Гости были уже порядочно пьяны и с откровенным интересом посмотрели на нас. На наших лицах застыло неестественное выражение, совсем не заставляющее предположить, что мы всего навсего выкурили сигаретку на кухне. Мы поддерживали непринужденную беседу и только изредка я бросал на Яну откровенные взгляды и она, словно пойманная лучом прожектора, замирала на секунду.

Стало поздно и пора уже было уходить. Шум затихал, проигрыватель прохрипел и щелкнул, приподняв звукосниматель, гости толклись в коридоре, мы напяливали меховые шапки. Я подал Яне пальто, заметив как непринужденно она поправляет воротник. Скрипя открылась дверь подъезда и мы оказались под морозным и звездным небом. Музыка еще звучала в наших ушах, проигрываясь в такт скрипу снега под ботинками.

— Яна, — мы оба чувствовали себя неловко. — Я тебя провожу.

— Ну проводи, — она поежилась.

— Тебе холодно?

— Нет, ничего… — между нами возникла странная отчужденность. Я вдруг почувствовал, что не могу выдавить из себя ни одной фразы, судорожно пытался вспомнить хотя бы пару анекдотов, но Яна лишь морщилась и я замолчал, ругая себя за бездарность.

— Так, мы уже пришли. Мне пора домой. — Мы остановились у подъезда пятиэтажки с выцветшим плакатом «При пожаре звоните 01».

— Так мы завтра встретимся? — Я ничего не понимал.

— Уезжай…Уезжай, пожалуйста…

— Яна, — желание, ревность, боль и еще непонятно какие эмоции овладели мной. — Пожалуйста. Я хочу тебя увидеть.

— Вряд ли ты это поймешь. Я боюсь чувств. Меня к тебе потянуло, если честно. Я не знаю, как тебе это объяснить, я просто ничего не хочу сейчас, я слишком устала. У меня недавно была очень тяжелая история с парнем, которого я любила, понимаешь?

— Понял. Мне уйти? — Лестничная клетка расплылась перед глазами.

— Иди.

— Яна. Можно тебе еще раз позвонить?

— А какой смысл? — Она помрачнела.

— Не думай обо мне плохо.

— Уходи, пожалуйста, — она была потеряна. И обещай мне, что не позвонишь.

— Хорошо, будь счастлива, — Я погладил ее по щеке и вышел на лестничную клетку.

«Мама, купи мне паровозик», — услышал я детский плач и мимо меня прошел заплаканный ребенок в шубке, поднимающийся куда-то вверх по лестнице.

«Вот и все», — подумал я, — «Так оно все навсегда и останется в этой дурацкой трагической безысходности, мечта прошедшая мимо, а она рядом, здесь, за этой дверью». — Я даже уже почти что вернулся, постояв около дерматиновой двери, преодолевая искушение позвонить в звонок, но, отрезвев, спустился и вышел в неприветливый замерзший двор. Троллейбус пришел на удивление быстро и в моих ушах зазвучала музыка, впервые услышанная мной вчера.

Я часто вспоминаю ее и этот день, быть может, не уйди я тогда, и наши судьбы бы изменились. Около этой кнопки звонка висела в воздухе судьба, но мне тогда было не суждено ее изменить. Я больше никогда ей не позвонил, вернее позвонил через неделю, мучаясь, но услышал мужской голос и трусливо повесил трубку.

Через пару лет Яна вышла замуж за какого-то сына арабского шейха и уехала то ли в Йемен, то ли в Саудовскую Аравию. Пластинка с пронизывающими сердце песнями навсегда осталась в моей памяти связанной с ней, поэтому когда лет пятнадцать спустя я оказался в огромном магазине на самом краю света, я не задумываясь пошел вдоль рядов, пока не увидел запыленный компакт-диск со знакомыми записями. Диск стоил довольно дорого, но я засунул кредитную карточку в щель электронного аппарата и подписал чек. Певец с хрипловатым голосом стал знаменитым и уже давно умер, сломавшись от неуютности человеческой жизни, а его записи стали классическими. Мелодии эти были любимы уже несколькими поколениями, живущими на всех континентах, но только у нас двоих на планете они вызывали в памяти этот зимний вечер.

За неделю до ноябрьских праздников начался снегопад. Наш курс сняли с занятий и в полном составе послали приветствовать лидера партии социалистического возрождения Эфиопии товарища Менгисту Хайле Мариама. По замыслу партии и правительства, советский народ, рабочие, студенты и интеллигенция должны были с энтузиазмом размахивать эфиопскими флажками вдоль трассы следования товарища Менгисту, демонстрируя дружбу народов и единство прогрессивных сил всего человечества.

Во избежание накладок нас привезли на трассу следования эфиопского вождя заранее. Махать флажками и демонстрировать теплые чувства мы должны были напротив Дома на Набережной. С неба валил снег, я курил сигарету за сигаретой, вспоминая губы и зеленые, светящиеся глаза Инны.

— Разве это город? — Леня, мой приятель уже окончательно решивший сваливать из СССР занимался садомазохизмом. — Разве это страна? Мы все рабы. Все до единого, сказали махать флажками черной обезьяне — значит будем махать. Посмотри, здесь нет никакой архитектуры кроме Сталинской, замешанной на крови.

— А дом Казакова? А Ленинская библиотека? А Кремль? А набережная? — вяло отвечал я.

— Все, все от начала до конца истории — сплошная тирания. Собор Василия Блаженного — памятник деспотизму. Лобное место, все на крови. Все в крови.

— Да брось ты, красивый город. И потом, любой большой город построен на крови, так устроена цивилизация.

— Ненавижу, — фыркал Леня. — Это не моя страна. Я здесь чужой, я хочу быть свободным.