Давид Фогель - Брачные узы
Они пили ароматный кофе, и Гордвайлю постепенно становились известны подробности жизни маленькой семьи: что муж Франци работает в большом магазине, продающем пряжу и ткани, что старуха вдова и Франци ее единственная дочь, что она очень слабая и особенно стала слабая после рождения Фрицерла, и т. д., и т. п.
Гордвайль собрался уходить и поднялся с места. Он ущипнул младенца за налитую щечку, а тот схватил Гордвайля за нос неуклюжей ручкой — так было положено начало их взаимной дружбе. Женщины поблагодарили его за все и пригласили по-дружески навещать их время от времени. Затем он простился и вышел.
Было уже около четырех. Гордвайль спустился по лестнице и оказался на улице, тем временем сгустились облака, и стало сумрачно и серо. Сквозь открытое окно в нижнем этаже было видно старуху, гладившую белье. Очки она сдвинула на лоб, и незащищенные глаза ее слезились и были красны. На краю тротуара стоял маленький мальчик и писал на мостовую. Невесть откуда рядом с Гордвайлем рассыпался вдруг хриплый крик, кто-то выводил по-петушиному, словно издеваясь: «Ста-арье, кости-и, вся-якая посу-уда!» Гордвайль огляделся изумленно, поскольку в этот миг никого рядом с ним не было, пока не обнаружил над собой, на подоконнике во втором этаже, клетку с попугаем, снова прокричавшим урок, выученный им с утра у проходивших старьевщиков. Гордвайль усмехнулся и пошел дальше. Он колебался, поехать ли домой или еще немного побродить по улицам. Пронеслось и мгновенно исчезло авто, оставив после себя вонючий дымный шлейф. Унылые негромкие звуки пианино безостановочно лились откуда-то в тихой улочке, навевая сон. Нет, завершил Гордвайль мысль, уже некоторое время вызревавшую у него в подсознании, нет, домой он сейчас не поедет. Да и что ему там делать? Работать — к этому сегодня у него нет никакого желания. Завтра начнется череда постылых дней — эх! Гордвайль махнул рукой, будто отгоняя от себя надоедливую муху. Он вышел на Гумпердорферштрассе в ее дальнем от центра конце, узкую, очень длинную улицу, полную движения. В памяти всплыло смеющееся лицо ребенка, и теплая волна поднялась в его душе. Вот уже несколько лет ему не приходилось бывать с детьми. Ни у кого из его знакомых детей не было. Он вынужден был обходиться теми, что встречались ему на улицах и в городских садах, и наслаждаться ими на расстоянии. Теперь же у него появился новый друг, малыш Фрицерл! Да, он станет заходить туда в свободную минуту. И кто знает, может быть, через год или даже меньше, чем через год, будет и у него… Гордвайль не осмелился додумать до конца эту счастливую мысль, опасаясь, как бы не сглазить… Без всякого намерения он остался стоять на остановке вместе с несколькими поджидавшими трамвай людьми, недолгое ожидание — и трамвай уже мчал его к центру города.
Открыв дверь прихожей, он увидел старуху-квартирохозяйку; она расхаживала туда-сюда в полумраке в своих скрадывающих шаги тапочках, словно курица, поднятая с насеста посреди ночи. Старуха заговорила обычным своим шепотом:
— Господин Гордвайль, ай-ай, а вам письмо есть. Только что письмоносец ушел. Только-только вышел. Разве вы не встретили его? Ай-ай-ай, жалко!.. Заказное письмо. Из Берлина, сказал… Я расписалась. Лежит в комнате на столе. Я немножко задремала после обеда, и вот — верхний желудок!
Гордвайль оставил ее в прихожей и вошел в комнату. В том, что его интуитивно потянуло домой, был, однако, скрытый смысл! В письмо редактора литературного ежемесячника была вложена банкнота в пятьдесят марок. Редактор рассыпался в похвалах и славословии и прочил Гордвайлю большое будущее. Рассказ уже в печати и появится в следующем номере, который, разумеется, будет ему послан сразу после выхода в свет. И ради Бога, пусть Гордвайль немедля и без проволочек пошлет ему что-нибудь новое и не станет зарывать в землю свой дар и т. д.
В этот миг Гордвайль почувствовал себя сильным, настоящим героем. Хотя он не в первый раз читал восторженные отзывы о себе того или иного редактора, в нем всякий раз заново просыпалось бодрящее и пронизывающее его надеждой чувство, которое, правда, как приходило, так вскоре и гасло. Особенно если он сразу же после очередных похвал садился за работу и сталкивался с какой-нибудь трудностью (а работа, как назло, никогда не удавалась ему в таких случаях!), он делал перерыв, отчаивался, затем приободрялся и начинал снова, но тщетно! И тогда им снова овладевала гнетущая уверенность в своей неспособности и ущербности, в том, что никогда, вовеки веков, он не сумеет высказать все, что у него на душе, и так, как он хочет, выразить все то мимолетное, что проносилось у него перед глазами, — а тогда какой смысл во всех этих восторгах?
Но сегодня, сегодня ему было хорошо, несмотря на все это! У него была Tea, конечно, только у него!.. (Усилием воли он подавил какие-то сомнения, начавшие вылезать из темных уголков души.) Совсем скоро, да, через какие-то девять дней, все станет прочно и осязаемо! Тогда начнется новая жизнь, упорядоченная и обозначенная прямыми линиями, жизнь, полная покоя и душевного равновесия. В свободное время он сможет писать в полное свое удовольствие. И работать с этого времени он будет совершенно иначе! Надо одним натиском охватить вещь в целом, овладеть главным, самой ее сердцевиной, — и тогда наверняка он сможет все!
«Ну а кто, по-твоему, доктор Оствальд, к примеру?..» — сумело неожиданное сомнение закрасться в его сознание.
Гордвайль вскочил с дивана, на котором сидел в рассеянности, и стал ходить по комнате.
— Что? Что доктор Оствальд? — яростно сказал он самому себе.
«Да-да, именно доктор Оствальд!..»
— Ну так что! Порядочный человек, по всей видимости, и более ничего!.. Tea работает у него уже более двух лет, они друзья — вот и все!
«А вчерашние ее приятели? — перебил себя Гордвайль. — Это же негодяи и наглецы! Без всякого сомнения, негодяи! Их следовало-таки поучить хорошим манерам!»
Перед его глазами промелькнула мимолетная сцена с размытыми очертаниями: он, Гордвайль, стоит над этими двумя, мучает их, а они, преклонив колени, просят у него прощения… Эта странная сцена заставила его скомкать письмо редактора, которое он все еще держал в руке. Шорох бумаги снова вернул его к действительности. «А, все вздор!» — сказал он себе, успокоенно улыбнувшись. Он подошел к столу и стал разглаживать на нем скомканное письмо, водя по нему краем ладони с таким усердием, как будто это было делом чрезвычайной важности. Затем взглянул на часы: было без двадцати минут шесть. Подошел к окну и раздвинул грязную тюлевую занавеску. На улице моросил незаметный для глаза дождик, становившийся явным только по мокрому блеску черной мостовой. Во втором этаже дома напротив, в гостинице «У Северного вокзала», было приоткрыто окно. В глубине комнаты Гордвайль различил силуэт обнаженной женщины, стоявшей к нему боком против большого зеркала. Большой мягкой кистью женщина наносила на голое тело сурьмовый порошок, вокруг нее вертелся мужчина в рубашке с длинными рукавами и с горящей сигаретой во рту. Временами он останавливался, вынимал изо рта сигарету, целовал женщину в затылок и спину и продолжал курить и бегать вокруг нее. Затем женщина исчезла в той части комнаты, которая не была видна отсюда. «Настоящее воровство!» — пронеслось у Гордвайля в голове. И все же он остался на месте и продолжал смотреть. Ждал со стучащим сердцем. Спустя несколько минут женщина появилась снова, уже наполовину одетая. Гордвайль отошел от окна и сел на диван. Его охватил жар. В воображении возникали и проносились интимные подробности его с Теей близости, из них вдруг выделилось воспоминание о старой и дешевой картине, изображавшей сидящего за столом, склонившегося мужчину, словно погруженного в размышления, — картине, случайно застрявшей в его памяти: он видел ее в одном из ночных номеров, в которых бывал с Теей, и теперь никак не мог вспомнить, где именно он ее видел. Сейчас картина встала перед его взором совершенно отчетливо, словно висела перед ним на стене, и абсолютно ему не понравилась. Более того, она показалась ему жутко безобразной и почему-то вызвала настоящее отвращение, продолжая досаждать ему с глупейшей навязчивостью — так, что ему никак не удавалось изгнать это видение. Наконец он зажег сигарету и снова подошел к окну. Сейчас в номере гостиницы никого не было видно. «Верно, вышли уже!» — заключил Гордвайль. Постояв так еще немного, он решил побриться. Вообще-то он еще прилично выбрит, подумал Гордвайль, тем не менее не мешает побриться еще раз в честь последнего дня свободы, а кроме того, завтра ему будет нужно встать рано, и на это не останется времени.
Бритье заняло у него минут двадцать. Потом он встал у зеркала, чтобы повязать другой галстук, черный в белую полоску, подаренный ему недавно доктором Астелем и надеваемый сегодня в первый раз. Было уже около семи. В этот пасмурный день сумерки сгустились рано. В комнате уже царил полумрак. Гордвайль стоял перед зеркалом и любовался новым галстуком, который нашел более красивым, чем старый зеленоватый. Вдруг ему почудилось, что кто-то стоит у него за спиной. Он вздрогнул. И, мгновенно обернувшись, обнаружил старуху-квартирохозяйку, госпожу Фишер. «А, ко всем чертям!» — проронил он сквозь зубы.
