Евгений Федоров - О Кузьме, о Лепине и завещании Сталина и не только

“Волшебный брак” (Метерлинк)! и — весь орган оплодотворения застрял, сам собою отвалился, как откушенный, остался в царице, гибель, смерть за любовь, то был безумный полет в небытие, а у людей не смерть наступает, а сон, после соития всякая тварь угнетена, пишет Стерн, справит мужик свое грязное мужское дело, отвалится, проваливается в объятие Морфея, тут же храпака задает, самодовольно, противно храпит противная скотина, оскорбляет нахальным храпом девичье сердце, сон, по представлениям древних, родной брат смерти; настиг, трахнул, умер, тьфу, барак желаний, радужная мечта и поговорка зэка: по.ть и умереть (глагольные, дурацкие, скучные рифмы, не уважаем такое, в лагерях поэты не ахти, даже прямо скажем, так себе, дрянь, а здорово воображают).

Итак, непорочное зачатие! Здесь, у нас, в нашем распрекрасном лагере. Это — наиболее несомненная истина в Каргопольлаге (вот почему Розанов с его культом чадородия был бы не прав, думается, он бы охотно признал свою неправоту), да! только так! здесь и теперь, в лагере и невозможное возможно! здесь чудеса плотным сплошняком идут! в лагере и не такое бывает, по одной версии ее беременность сама собой завершилась, ложной оказалась, сошла на нет, редуцировалась, все само благополучно рассосалось, отделалась легким испугом да насмешками подружек — не желают дуры верить, смешками прыскают, хи-хи да ха-ха! за бока держатся, пошло осьмое чудо смеха, так от души и беззаветно лишь в лагере смеются, челюсти до вывиха отклячивают, зашкаливаются. Ой, не могу! да неужто не подженилась, да как же так? Самый подлинный, настоящий факт, упрямый что ни на есть, отнюдь не фальшак, как некоторые готовы считать, сухая документальная констатация реальных вещей, саморазвивающийся, самовоплощающийся, зреющий плод, притом не по дням, а по часам, пузо, пузо растет, уже заметно, не ветром же занесло, не ветром же надуло? Ах, что ты! Ах, брось! Так-таки никаких вольностей? Да неужто так прямо и не обжимались? Их, знамо дело, завидущих подружек, нетрудно взять в толк, и если бы вы внимали этой непролазной, нескончаемой, бессмысленной чернухе, реагировали бы так же, подобающим образом, хихоньками и хахоньками.

Щеки Ирки рдеют стыдом, что-то вякает, как распоследняя дура, вообще-то она очень даже словоохотливый, открытый человек, простая душа, даже имеет постоянную потребность поделиться женским переживаниями, интимными впечатлениями, чересчур откровенный и болтливый человек, но тут вопреки своей натуры почему-то не может поведать, как все было на самом деле. А аист прилетал, от него так просто не отделаешься, тем паче в лагере, чудный мальчик на свет явился, не то что выкидыш, не то что эмбрион, все потому, что не хотела от недомерка Лепина, увы, не герой ее вечной, имманентной, огненной мечты, а случайная слабость, пустяковина, заразилась ненароком бешеным желанием мужика, от того случая лишь перегар в душе, да пошел ты! что я совсем дура?

Легкие роды. Нет, нет, Гришенька не вовсе скользким и бесформенным эмбрионом из нее вывалился, просто родился раньше времени, на седьмом месяце, так, с ложку чайную величиной, недоносок, мышь. Представляете, вообразите: выжил. А кто его отец? Лепин? Нет. Она оказывается сама в себе и отец и мать, партеногенез, девственное зарождение, непроницаемая тайна женского яйца, тайна жизни! мистический приблудок, так получается, может, о древе жизни нам не следует знать больше, чем отпущено, в паспорте — зловещий прочерк, точно!

Приезжали родители Ирки, забрали бессеменника, неведомо как и откуда взявшуюся зверюшку из лагеря. Версии, версии, и был, и нет, да почему нет, был, был! лагерный бессемянок, пусть то был результат колоссального недоразумения, экстремальных фокусов женского организма, но рос мальчик необыкновенной красоты, необыкновенных способностей, невероятно музыкален, прямо-таки как Моцарт, в 16 лет получил паспорт, заболело сердце от злого, жирного прочерка, постигнут его символический смысл, защемилась психика, отдало резкой болью в сердце: в грехе и аморалке зачала меня родимая матушка, без вины виноват! душит тоска зеленая, вязкая, но не долго мялся меланхолией Гришенька, чудный, славный очкарик, интенсивно работает фантазия, взбрело нечто в голову, идея, порыв к новой жизни, отчубучил, наладился, упрям, закусил удила, исчез из дому, озадорился, развил прыткость, рванул, как шальной, в Москву: ребенку нужен отец! не верит он ни в какой партеногенез и во всю эту чертову путаницу, ребенок имеет право иметь отца, это его святое право (права человека!), мать никаких натырок не давала, говорила, не распускай нюни, не бери в голову, никакой он тебе не отец, не грешила я с ним, постой, постой! погодь! но не могла вразумительно, толково объяснить, почему лагерный первенец так разительно похож на Лепина, густо и откровенно еврейский хрестоматийный облик, карикатурно грустный, ну как две капли воды, одно лицо, особенно в профиль, копна жестких, как проволока, вьющихся волос, буйный черный нимб растительности, уже залысины над высоким бледным прекрасным лбом, тут двух мнений быть не может, впечатляющее, пугающее сходство; разлетелся, словом, экспансия, нашествие, сюрприз…

А в Москве, представляете, открылись двери квартиры великого человека, начинает обстоятельно объяснять что и как, от волнения заикается, сходу следуют заикания, от волнения все, затем исповедь горячего юношеского сердца, а открывшая с выражением скуки постной дверь мигом охватила всю ситуацию, дьявольски догадливая, почуяла страшную опасность, очень умная, находчивая, сковырнула с себя разом, как не бывало, все благородство и квелый буддизм, противоречие между животрепещущей прагматикой и веригами нравственности разрешились просто и естественно в пользу прагматики, а это самое буддийство разом корова языком слизала, есть ситуации, когда кому-то надо быть беспредельно твердым, как алмаз, такова жизнь, таковы ее суровые законы, и не подлежит она моральному суду, к том же в Москве еще этот пресловутый, подмеченный еще Булгаковым (разумеется, писателем, а не православным богословом, впавшим в характерную для русского религиозного сознания ересь), “квартирный вопрос”, маска постного лица преобразилась неподдельной злобой, тут-то она и выдала робкому и застенчивому Гришеньке по 1-е число, от ворот поворот, проявила характер, оттянула, как следует, хотя не совсем по лагерному, без выразительного и необходимого к случаю матюга, срывалась в визг, убедительный, пошел вон! чтобы духа твоего здесь не было! захлебывающееся утробное кваканье, на горло брала, импровизация, но удар точен, умело врезала, будет долго помнить, дико расшипелась, распузырилась бутылкой нарзана, раскеросинилась вовсю, ну уж нет! это слишком, наглого хаменыша нельзя подпускать к благородному и самых честных правил Лепину на пушечный выстрел, нужен глаз да глаз, все будет шито-крыто, великому человеку нужен покой и чистая совесть, грех на себя беру, нашел простаков, о прописке московской размечтался? сама мистик, видала мистиков, такого мистика первый раз видит! наследник, видите ли, завелся, заявился, раскатал нос, родственничек. Никакой ты не родственник, не наследник, а самозванец, обыкновенный наглый еврейский аферист и шкодник! Лжедмитрий-второй! Тушинский вор!

Так и не пришлось Гришеньке увидеть отца, благородного Лепина, не был допущен, конечно, мог бы подловить на улице, когда тот во ФБОН чапает (трусит, любо-дорого смотреть), где будет писать свои знаменитые, бессмертные эссе. Искренний, самолюбивый, амбициозный с большим норовом мальчик (о таком сыне можно только грезить), доверчивое юношеское сердце, у него бледный вид, уязвлен, оскорблен в лучших чувствах, рана неизлечима, долго помнить будет, прощай честолюбивые воздушные замки — шагать по жизни рядом с отцом! мальчик дал безоглядного стрекача вниз по лестнице, с тех пор о нем ни вести, ни повести ныне и до веку, особая тема, волнующая, может ужасно увлечь нас в сторону от магистрального вектора сюжета. Вернемся к Ирке.

Вообще-то было бы большой и непростительной ошибкой относить Ирку к безумным визионеркам, страдающим избытком болезненного воображения, напротив, она вполне трезвый, нормальный человек, нормальная истовая баба, не предрасположена к сексуальному визионерству и сексуальной мистике, тот неожиданный, жуткий выход в астрал, если брать его в чистом виде, вне наваждений и воспоминаний, был единичным таинственным случаем в ее нормальной жизни, был исключением, но (начинаются — но) для нее это самое интенсивное, сверхэротическое, непостижное уму переживание не прошло даром, бесследно и незаметно, она обожглась и злокозненный ожог уверенно продолжал ее тревожить, угнетать, когтить, язвить, поражена раскаленной стрелой лукавого, мучить всю жизнь, невразумительный и внятный ожог; при плохом женском самочувствии нечто возникало и продолжало свое бытие совсем вне ее, помимо ее воли, заболевала, то-то и ужасно, страшно, мучительно: ожог, канальство сатанинское, бесовский ошпар, она распускается, размагничивается, сдается небытию! Влияло, притягивало, наполняло горячие грезы, и все это следует уже на первой стадии назвать яркой галлюцинацией: вновь и вновь Лепин являлся явственно, она видит вновь, как наяву, его ополоумевшее лицо, эти страшные куриные сине-молочные белки глаз, она становилась сама не своя, душу захватывал мерзкий неуемный греховный пламень саднит и лютой тигрой терзает чресла, помрачает рассудок, полный паралич воли, она оказывается вся в кипящей и неистовой смоле похоти, все дальнейшее уже происходит вне ее головы, вне сознания, вне чресл, на серьезном, солидном расстоянии появляется, восхищается из небытия нечто обманчивое, неясное, размытое, противоречивое, сомнительное, это нечто все больше проясняется, туман как бы рассеивается, обнаруживается и нарастает бесспорность и достоверность, это — мундштук папиросы, густо и царапающе неприлично замазанный помадой, она осторожно, опасливо зыркает на него, отводит глаза, в галлюцинации происходят алхимические трансформации, теургия, теургия на всех парах, обретается структура, окурок начинает действовать как обезволивающий магнит, перед которым душа ее беззащитна, исподволь нарастает истома: в этот окурок восхищается ее личность и сливается с ним, она непостижимым образом покидает свое бренное женское тело, которое осталось распростерто, растерзано, бездыханно на кровати, сужается, уменьшается в размере на глазах, маленькая кукла, она не связана с этой куклой, начинается головокружение, гаснет, уплывает сознание, самоощущение, тяга, тянет к нисхождению, новое тело начинает жить, пульсировать, имманентная пульсация, она шалеет, соскальзывает и падает, свободное падение, вечное грехопадение, ускорение, квадрат ускорения, в мутную пучину бездны, начинает ощущать себя мундштуком папиросы (Рассел находчиво и остроумно возражал кому-то, что боль в пальце отнюдь не доказывает существования камня, о который вы споткнулись, но не доказывает существование и пальца: болит, и еще как, криком кричишь, отрезанная нога), она вся и целиком в окочуре, перетекла, превратилась в мундштук, шла колдовская — о которой читали мы в волнующих детских волшебных сказках, не верили, что такое случается, она исходит в окурок, исхождение — жесткая обстоятельная объективизация иллюзии, становление (редукция?), генезис, динамично манифестируется новое бытие, новый властный феномен, манифестируется новая материальная скорлупа, внешнее одеяние, агрессивная предметность, при этом ее личность испытывает дикое наслаждение; неизвестно сколько времени это продолжается, она вне времени, вне субъективного времени, а когда выходила из транса, слезала с грез, очухивалась, отбой, все назад! трезвела, приобретала способность к тихому, трезвому самонаблюдению и зрелому, трезвому рассуждению, сама уже не верила, как на такое она пустилась, решилась, разве то было с ней, этого не могло быть! отвергала здравым смыслом, в то же время не знала, как отделаться от солепсистского безумия, боялась его, не хотела быть и оставаться чинариком, замазанным дешевой помадой, позорным, грубым символом, без напряжения прочитывающимся, отчетливо и внятно, как некий мощный обрубок, мощный мужской торс без рук, его ужасные прерогативы, вот голова (головка — так обычно она именуется; блатные частенько эту часть причинного места татуируют, рисунок естественен, прост, сам собою напрашивается: глаза, нос, рот, вдохновенные бывают татуировки, затейливые, высокого художественного уровня, этот изобразительный жанр не исследован искусствоведами, можно было бы выделить две школы, одна сугубо символическая, тяготеющая к условности, другая — реалистическая), итак — головка, лиловая, бесовско-квазиврубелевская тональность, пурпурно-серая блоковская гамма колеров, обрубок чудовищной силы, чудовищной власти над ее душой, дьявольский, созданный исключительно для блуда, непрерывного, вечного блуда, повергающий в ужас ее робкую, нежную, растерянную душу, так можно и остаться надменным обрубком, навсегда потерять свое женское тело, окончательно там материализоваться, душа переселяется на вечное жительство в обрубок, в обрезок (квинтэссенция ее глубочайшего проникновения в тайны бытия, в тайну творения из ничего, жемчужина смелого эссе, что есть вещь?