Ауэзхан Кодар - Порог невозврата
– Что ты знаешь обо мне? – презрительно процедил Агзамов. – Ты думаешь мне впервой выпасть из времени, примерить отребье изгоя? Только стоило мне подняться, как на меня стучали, и я вновь уходил на дно, вел растительное существование. Однажды меня представили к очень высокой премии, но только для того, чтобы назавтра вычеркнуть из списков. Я нигде не задерживался на работе больше года или двух, и вот, когда, наконец, настало мое время, вылезаете вы, хотя самим вам и сказать-то нечего этому миру!
– Мы, по крайней мере, не придумываем мифов, а вот ты этим занимался всю жизнь. Ведь вся твоя жизнь – это мифотворчество. Чего только стоит твоя книга «Тюркская хварна». Хварна – это изобретение иранского мира, продукт зороастризма, «Авесты». Нельзя же в пылу патриотизма попирать очевидные вещи. У тюрков божья благодать называется «кут», и он одинаков для всех смертных!
– Надо же, открыл Америку! Между прочим, я первым написал о тюркском боге Тенгри и тенгрианской благодати – «кут»!
– А мне больше нравится Ахурамазда. Все степные боги всего лишь его отрыжка! Ахурамазда – самое великодушное божество, это первый монотеистический бог в мире. Но он был столь неревнив и не завистлив, что делил свою власть и с Митрой, и с Анахитой, и со многими другими богами и очень возможно, что среди них был и Тенгри! Когда другие боги с остервенением, достойным разве что кухарок, грызлись за власть, Ахурамазда то и дело раздавал ее лакомые куски почти всем, кому придется. В результате, через много веков пришлось родиться Заратустре, чтобы власть вновь сосредоточилась в руках Ахурамазды. Но мне почему-то нравится божественная рассеянность этого небесного властителя, она идет не от слабости, а от силы, не от недостатка, а от избытка, не от изъяна, а от совершенства. Мне этот бог нравится в любом своем проявлении – от грозного божества до мелкого демона, ибо он непредсказуем, как сама действительность, а, как сказано Аристотелем, бытие мира проявляется многообразно. Особенно мне нравятся Гаты Заратустры, его разговоры с Богом. Заратустра – пророк-богохульник, он хочет лишить своего бога жертвоприношений. Но как милостив с ним Ахурамазда!
– Да что ты пристал к нему, – опять встрял между собеседниками Танат. – Хварна, кут, Тенгри, Ахурамазда – какая разница. Это все та же метафизическая мистическая белиберда и место ей – на свалке истории.
– Тебе явно хочется понравиться Агзамову, – задумчиво произнес Айхан. – Но не ты ли мне всегда жаловался на него, говорил, что это позавчерашний день, прошлогодний снег, что он элементарен, как пропись, что он зажимает наше поколение. Мне ради тебя пришлось расстаться с ним, хотя он не сделал мне ничего плохого.
– А я и говорю, что не надо расставаться, он – хороший, – спокойно продолжал Танат, – только из другого поколения.
– Но из-за него мы не едем в Америку! Он провалил наш проект!
– А это надо нам – ехать в Америку?! Кому мы там нужны? Проект! Значит, не созрел наш проект!
– Погоди, Танат, – усмехнулся Айхан, – я тебя сейчас порадую.
Потом он повернулся к Агзамову.
– Агзамыч, – помнишь мы как-то заседали на Коктюбе. – Я тогда говорил тебе, что зря ты зарубил наш проект встречи Нового года в горах, на космостанции. Помнишь, что ты тогда сказал? Ты сказал, что тебе не нужны «Иванушки Интернешнл» и что космос тебя не привлекает и что тебе нужна только родная почва.
– Да, я и сейчас так считаю, – спокойно произнес Агзамыч.
– Нет, дело не в этом! – не дал себя сбить Айхан. – Потом речь зашла о Танате. Я сказал, что он написал кандидатскую по Хайдеггеру, и это – все равно, что замахнуться на высшее, но его не допустили к защите. Я просил тебя помочь продвинуть это дело, а ты что сказал?
– Я сказал «Давай выпьем!» – рассмеялся Агзамов. – Разве не так? А что я мог больше сказать? Я не член Диссовета, кроме того, и Танат особо не рвался ко мне в друзья. Я видел его как-то мельком, но не запомнил. Разве я в этом виноват?
Айхан замедлил с ответом. Судилища не получалось. Мало того, что подсудимый не чувствовал за собой вины, не находилось вроде и потерпевшего. Айхан вопросительно посмотрел на Таната.
– Знаешь, – сказал Танат, – я тебе благодарен за заботу о моих интересах, но… Пойми, это не дело минуты. Мы – поэты, философы как зерна, только исчезнув в почве, мы прорастаем. Значит, надо просто честно сдохнуть. Нет инстанции, которая нас оценит и не нужно ее. Оценка будет только отрицательной. Знаете, с какого-то момента наступает точка невозврата. Только эту точку надо толковать в двух смыслах. Первое, – когда вы сами решили не возвращаться к тому, что было, и второе, – когда само время не приемлет вас ни на йоту. И тут уж ничего не поможет – ни гороскопы, ни удостоверения личности, ни рекомендации сверху, ни, извините, происхождение. Вот для меня самым первым философским впечатлением был Кьеркегор, потом Ницше, настало время, когда меня полностью подавил айсберг Хайдеггера. А у нас? У нас не происходит точки невозврата, у нас все повторяется до невыносимости. Наше настоящее барахтается в болоте непреходящего прошлого, и никак не может выплыть на берег. Ведь прошлое должно проходить, а у нас не проходит. Все то же советское прошлое, все тоже азиатское преклонение перед деспотом. Хорошо Достоевскому, он сразу вырос из «Шинели» Гоголя. А мы до скончания века продолжаем волочить все ту же шинель. А вы все еще продолжаете играть в деколонизацию. Да мы уже давно не колония. Нас ныне, наоборот, от самих себя спасать надо! А Вы, Вы хоть понимаете это? Вы пытались игнорировать все перемены, упрямо сидели в шестидесятых, и чего добились? Вас просто выкинуло! Не выкинули, а выкинуло! (Обращаясь к Айхану). А ты еще пытаешься суд над ним устроить. Агзамыч – такая же жертва, как мы. Ему вообще не повезло. В колебаниях между делом и творчеством, он так и не состоялся. Его жалеть надо, а не бороться с ним.
– Ну, нет, Таныч, – возмущенно произнес Айхан, – тут дело не в нас с тобой, не в нашем отношении к Агзамову. А в его отношении к нам… Мы, или, по крайней мере, я, всегда считал его лучшим из лучших в своем поколении. И, возможно, он, действительно, был таким, и даже остается таковым. Но он не видит дальше своего поколения, вот в чем беда! Кто же нас тогда оценит, когда даже в Агзамове сидит поколенческий дальтонизм?! А ведь он еще претендует на хварну, на свою особую избранность, но хварна как раз и дается, чтобы ее по цепочке передавать другим, делая род людской лучше и лучше! А что у нас с Агзамовым, «обладателем хварны»? Он не нашел ничего лучшего, как замкнуть ее на себе! Вот и подавился! Прекрасно зная каждого из нас, используя нас в своих целях, он, тем не менее, прошел мимо нас, не заметив очевидного, что, да, мы другие, но мы еще способны слышать и ощущать зов бытия, трепетно внимать миру, а вот за нами идет поколение, которое не будет ничему внимать, кроме своих расовых или животных инстинктов! Кому много дано, с того больше и спросится! Я не могу обижаться на своих братьев-казахов за то, что они не понимают ни моей философии, ни моей поэзии, но Агзамов? Агзамов-то всё прекрасно понимает! Почему тогда молчит? Почему не вступится за нас, за незаконнорожденное поколение? Мы ведь хоть и родились в советскую эпоху, духовно зачаты Перестройкой. Рождены прежде, чем зачаты, но мы так зачаты, что как плод никому не нужны!
Глаза Айхана горели, он отчаянно взмахивал руками, как бы впечатывая слова в воздух, или, пытаясь взлететь. Все заворожено смотрели на Айхана, они никогда не видели его таким серьезным. Обычно он любил пошутить, сыронизировать, а тут… Тут он шел как на смертную битву. Каждое его слово западало в душу.
Агзамыч понял, что надо срочно спасать положение.
– Слушай, Танат, не слушай его! Он сам не знает что несет! Знаешь, я не знал, что ты такой великодушный! Я такие вещи очень ценю. Я возможно и виноват в чем-то перед тобой, но, думаю, это не поздно исправить.
– Где мой дипломат? – обратился он к Маньке.
Она нагнулась и достала из-под столика объемистый кейс.
Агзамов положил его себе на колени и торжествующе обратился к обществу.
– Здесь ровно миллион долларов. Я их выиграл в казино «Шахерезада». Теперь я сам распоряжаюсь этим богатством. Но после тех речей, которые я здесь слышал, я могу поделиться только с Танатом.
– Ну, Таныч, сколько тебе нужно для счастья? – спросил Агзамыч, панибратски похлопывая его по плечу.
– Ну, мне, пожалуй, нужно все, – задумчиво произнес Танат.
– Все не могу! – как ошпаренный, вскричал Агзамыч.
– Ну, тогда половину!
– И половину не могу!
– Ну, тогда мне ничего не нужно, – равнодушно сказал Танат.
– Постой, постой, я имел в виду, сколько нужно для вашего проекта? Тысяч пять – десять хватит?
