Дьердь Далош - Обрезание
Потом, уже на улице, бабушка стала ругать автомобили: их кругом все больше и больше, плюнуть некуда, одни автомобили всюду, бедный Золтанка, и зачем ему понадобилось на машине ехать? Поезда ему не хватало? Семья для него не важнее была? Да вся полиция, вместе взятая, этой семьи не стоит! И войну он пережил, и в нилашистские времена уцелел — и надо же, после всего этого нужно было ему умереть, оставить несчастную Розу одну! Да она же отощает, на борзую станет похожа, а девочка-то — вон какая вся бледная, в лице ни кровинки, только огромные голубые глаза светятся, как у бабушки ее, тети Ютки, которую звери-нацисты убили… О, эти проклятые, вонючие автомобили!
Роби Зингер и слышал, и не слышал сердитый бабушкин монолог. Перед глазами у него все еще была Ютка: она сидела в гостиной, у журнального столика, в праздничном платье, без слез, со строгим, гордым, почти уже по-взрослому красивым лицом. И Роби молил про себя судьбу, чтобы она совершила чудо, перенесла их во времена, где можно спокойно жить, где нет агорафобии и автомобильных аварий, не нужно выбирать между еврейством и христианством, где можно будет разорвать заколдованный круг, когда ты толстый, потому что много жрешь, и много жрешь, потому что ты толстый, где не будет ни «рукоблудия», ни хороших поступков во искупление, где будет лишь чистая любовь, как солнечный свет, льющийся изнутри, так что даже в Эрец не придется никому уезжать, чтобы быть счастливым.
В трезвые моменты Роби Зингер, конечно, сознавал, насколько безнадежны чувства, которые питает он к Ютке. Не только из-за того, что она на два года старше его, и не только потому, что приходится ему троюродной сестрой, — учительница Освальд, рассказывая о Габсбургах, объясняла, что в браках, заключенных между родственниками, часто рождаются дети-дегенераты. Нет, Роби Зингеру казалось абсурдным предположение, что какая-нибудь девушка возьмет и воспылает любовью к человеку, который выглядит так, как выглядит он. Роби с отвращением рассматривал три изуродованных пальца на левой руке и спрашивал себя: можно ли такой вот рукой погладить свежее, бархатное девичье лицо?
Впрочем, считая свою внешность отталкивающей, Роби Зингер втайне очень даже гордился своей душой, а особенно интеллектом. Я добрый и умный, думал он о себе, радуясь, что может признаться в этом себе не краснея. И еще у меня глаза красивые, и лоб, добавлял он. Лучше всего, если бы случилось чудо: внутреннее содержание и внешность поменялись бы местами. Тогда бы он был стройный, высокий, со смуглой кожей, как Габор Блюм. И, если можно такое требовать от судьбы, года на три старше.
О своих чувствах Роби Зингер однажды вечером, когда в дортуаре выключили свет, рассказал своему лучшему другу, особо остановившись на близком родстве и на возрастной разнице. Он продекламировал Габору шепотом и свое стихотворение, потом спросил: как тот считает, можно отдать стишок Ютке?
«Здорово придумано, — ответил с соседней койки Габор Блюм. — Самое важное — не слишком все усложнять. Когда останетесь вдвоем, возьми ее за руку. Я всегда так делаю. А дальше само пойдет».
Роби Зингер, правда, не слышал, чтобы его друг брал за руку хоть одну девушку; но идея ему понравилась. Волнуясь, он готовился к вечеру в конце лета, когда бабушка обещала опять взять его в гости к тете Розе.
Служебная квартира, как и у них, состояла всего из двух комнат, но зато в ней были ванная комната и центральное отопление; бабушка о таких квартирах отзывалась как о высшей ступени благосостояния. К тому же теперь, когда они остались вдвоем, тетя Роза отдала Ютке отцову комнату; так что, пока бабушка с тетей Розой рассуждали о жизни, Ютка и Роби сидели вдвоем и разговаривали.
Ютка рассказала, что ее записали в гимназию и что она будет ходить еще и в танцевальную школу: английский вальс и танго у нее уже получаются. Кроме того, она учится плавать и берет частные уроки английского языка. Еще она говорила о своих подругах, которых только мальчики и интересуют; она вот к мальчишкам совершенно равнодушна. Потом спросила у Роби, умеет ли он плавать; жаль, что не умеет, а то бы они вместе ходили в бассейн «Спорт» на острове Маргит.
Роби Зингер тоже рассказывал ей о себе, потом об учителе Балле, который ласково называет его: Бар-Кохба; сказал о том, что хочет стать искусствоведом; попробовал объяснить, какие странные, непонятные различия существуют между евреями, христианами, венграми и коммунистами, не говоря уж о русских и немцах. Его тоже не так уж интересуют девочки, пока он предпочел бы научиться плавать, а когда он вырастет и женится, то не беда, если жена на пару лет окажется старше его или, скажем, будет ему дальней родственницей: главное, чтобы они понимали друг друга и им не нужно было ничего друг от друга скрывать. А если, скажем, жена умрет, то он, Роби Зингер, и за гробом будет хранить ей верность. Говорил он и про Габора Блюма, с которым они планируют уехать в Эрец, потому что у дяди Блюма в Иерусалиме есть магазин, не очень большой, примерно как Дворец моды в Будапеште, и сейчас дядя приглашает их посмотреть, как живут люди в Государстве Израиль. Конечно, они туда если поедут, то на экскурсию, главным образом чтобы покататься на морском пароходе, который выходит из Рима и за пять дней добирается до Тель-Авива, где они целый день будут есть бананы, ананасы и фиги.
Ютка показала Роби свой альбом, и тут Роби, покраснев, сказал ей, что он знает одно стихотворение, которое, хотя сочинил его Габор Блюм, он, Роби, с удовольствием напишет в альбом Ютке. Ему стоило невероятных усилий, чтобы на листках с водяными знаками и с цветочным орнаментом, из которых был сшит альбом, писать более или менее ровными буквами; к тому же в альбоме, к немалой его досаде, было уже много записей, сделанных какими-то неизвестными молодыми людьми. Весь вспотев, но каким-то чудом избежав клякс, Роби в конце концов торжественно передал альбом с довольно читаемым текстом Ютке. Та покраснела, читая стих. «Здорово, — сказала она с улыбкой. — Жаль, что это не мне написано».
Потом они слушали радио. «Брожу, брожу по улицам один, там, где с тобой когда-то я бродил…» — сладко грустил модный певец, и Роби Зингер с завистью констатировал, что слова в этой песне куда красивее, чем в том стихе, от которого он малодушно отрекся.
При этом Роби Зингер, вспоминая совет друга, все время, как завороженный, смотрел на Юткины руки. Иногда ему казалось: еще вот-вот, и он схватит одну из них; но в следующий момент ему делалось страшно. Все его чувства, все внимание были теперь сосредоточены на этих руках. Вот оно, счастье, в нескольких сантиметрах от него, надо лишь протянуть руку… Но как это сделать, под каким предлогом? Может, сказать, что он хочет погадать по ладони? Или соврать, что хотел согнать какую-то букашку? Нет, не годится. Нерешаемая задача. Легче Орлиную гору перетаскать горстями на новое место.
«Чего ты на мои руки уставился? — вдруг спросила с удивлением Ютка. — Думаешь, у меня там экзема?» И, вынув из стола шарик синего стекла, дала его Роби. «Вот, чтобы у тебя руки были чем-нибудь заняты!» — хихикнув, сказала она, как бы в виде объяснения.
В комнату вошли бабушка и тетя Роза. «Как они славно играют вдвоем! — сказала со счастливой улыбкой тетя Роза; потом вдруг повернулась к бабушке. — А может, Роби переночует у нас? Им так хорошо друг с другом!» У Роби Зингера на мгновение дыхание перехватило.
Бабушка стала говорить, что Роби ведь надо поужинать, да и у него нет с собой ни пижамы, ни зубной щетки. «Если бы я знала…» — качала она головой. «Ах, полно тебе, — махнула рукой тетя Роза. — Я что, не покормлю его, что ли? А пижам лишних у нас теперь много», — грустно добавила она. «Ну как, Роби, хочешь остаться?» — спросила бабушка. «Конечно!» — не задумываясь, воскликнул Роби Зингер; и потом никак не мог дождаться, когда же бабушка наконец попрощается и уйдет.
На ужин тетя Роза приготовила рагу из цыпленка; на десерт ели айвовый мармелад с большими кусочками миндаля в нем. Роби Зингер изо всех сил старался есть прилично: не стал вылизывать тарелку, как делал дома, и даже не вытирал ее кусочками хлеба. Тетя Роза ласково наблюдала за ним: судя по всему, она была в восторге от аппетита Роби. «Бедный мой Золтан, — сказала она растроганно. — Он точно о таком сыне мечтал».
В ту ночь Роби Зингер, одетый в пижаму Юткиного отца и почти утонувший в ней, долго не мог заснуть. То ли жара последних дней уходящего лета была тому причиной, то ли посапывание Ютки на соседней кровати, то ли непривычная обстановка, но он чуть не полночи лежал с открытыми глазами. Ему хотелось поворочаться, как обычно перед сном, но он опасался разбудить девочку: раскладное кресло, на котором ему постелили, и так скрипело от каждого вздоха. А может, он просто не хотел пропустить ни минуты того, доселе неведомого ему состояния, которое, как ему казалось, очень похоже на счастье.
