Илья Суслов - Прошлогодний снег
— Нет, не сплю. Так…
Владимир Николаевич очень устал, ноги его одеревенели и замерзли.
Стало совсем темно.
Деревня вынырнула из-за поворота неожиданно, Владимир Николаевич даже растерялся.
— Во, — сказала тетка в тулупе. — Котлы. Вот ты и дошел, солдатик.
Телега нестерпимо скрипела по снегу, казалось, что кто-то проводит огромной вилкой по тарелке. Скрип и темнота. Избы неясно чернеют на фоне серого в тучах неба. Нигде ни огонька, ни человека.
«Куда идти-то?» — подумал Владимир Николаевич. Его шаги мерно хрустели вслед за телегой, и этот ржавый скрип взрывал тишину деревни. Владимиру Николаевичу показалось, что сейчас все проснутся. Он даже прошел несколько шагов на цыпочках.
— Какая изба-то? — спросила тетка.
— Да я и не знаю толком. Нина мне писала — изба бабы Василисы.
— Это какая ж Василиса? Тихова, что ли?
— Я, право, и не знаю…
— Ну пойдем, кликнем кого…
Лошадка встала, тетка, кряхтя, вылезла из телеги, пошла к ближнему дому. Залаяли собаки. Сперва неуверенно, притявкиваясь, потом все громче, громче и ожесточеннее…
Владимир Николаевич вспомнил: там, на Кавказе, тоже лаяли собаки, скуля и повизгивав, как-то неуверенно, не по-псиному. Собаки всюду лают одинаково…
Тетка постучала кнутом в дверь, кто-то выглянул в окно, тетка зашушукалась в темноте.
Владимир Николаевич вдруг отчетливо представил себе, что сейчас, вот-вот сейчас, он увидит Нину, Наташку, что сейчас, через каких-нибудь несколько минут, он вернется в то довоенное, далекое, о котором и подумать-то страшно, что сейчас он уткнется в Нинино плечо и вдохнет в себя его запах, такой далекий и желанный… И не будет войны, и не будет этих старческих тоскливых глаз и этой черной вереницы людей, бредущих степью к длинным товарным поездам, и не будет лая собак, и ничего не будет…
— Вон там Василисина изба, — сказала тетка. — Спасибо за мыло, служивый. А я в Совет поеду, почту сдам.
Владимир Николаевич подошел к крыльцу. Сердце его так колотилось, что он прижал к груди чемоданчик и только отдувался, как после тяжелого и долгого подъема в гору. Тук-тук…
— Кто там? — испуганно спросили из-за двери.
— Поляковы, Нина и Наташа, здесь живут? — спросил он белыми неживыми губами.
За дверью охнули, загремел скинутый крючок, и Нина молча прижалась к его мокрой, пахнущей табаком и вокзалом шинели.
… — Ну куда собралась-то? — ворчала баба Василиса. — На дворе метет, мороз… Без тебя доберется. Как дитя малое. Вон Наташка и то умнее. Что он, без тебя не доберется?..
Нина укладывала в чемоданчик вещи Владимира Николаевича. Он сидел на скамье в белой казенной рубахе, курил и смотрел на Наташку. Она играла на полу с его фляжкой, ремнем, медалью «За боевые заслуги». Она была какая-то спокойная, серьезная, что ли, и это очень пугало Владимира Николаевича. В первые минуты он жадно рассматривал ребенка, со странным чувством удивления обнаруживал в ней свои черты — нос, глаза, манеру улыбаться, — потом он вынул из чемоданчика шоколад и протянул девочке. Наташка равнодушно посмотрела на коричневую плитку и отложила в сторону. Медаль интересовала ее значительно больше. Нина виновато взглянула на мужа и сказала:
— Ты уж не сердись, Володя, она ведь этого никогда не видела.
Они шли на станцию. Нина осторожно держала Владимира Николаевича под руку и здоровалась с выходящими из домов женщинами.
— Это наши, московские, — шептала она на ухо Владимиру Николаевичу. — А вот у Маруси убили мужа.
Молодая женщина в черном платке увидела Владимира Николаевича и отвернулась. Владимир Николаевич почувствовал себя ужасно виноватым. Вот он, живой и ни разу не раненный, идет рядом со своей женой, а Марусин муж лежит где-то, зарытый в землю, и никогда не увидит свою Марусю.
Нина крепче прижалась к плечу мужа, и они пошли по знакомой дороге на станцию.
«А помнишь?.. А помнишь?..» — Они перебивали друг друга, им хотелось рассказать все, что накопилось, что было невысказано, о чем некому было больше рассказать. Они, в сущности, и не знали друг друга, они придумали друг друга в этой тяжелой солдатской разлуке. И Нина торопилась, ее не покидало чувство, что это последняя встреча, что больше она никогда не сможет идти рядом с этим человеком в серой помятой шинели. А потом они замолчали, каждый о своем. Владимир Николаевич подумал о том, как он приедет в часть и расскажет ребятам, измученным от дорог и от тоски по женщинам, о своей жене, о своей дочке, такой серьезной и отчужденной. Нина думала о том, что надо было поставить в печку картошку, а то Наташка проголодается, а баба Василиса…
И долго им еще идти по дороге на станцию.
И когда Нина устанет и не сможет идти дальше, они найдут в поле старый, чудом уцелевший стог, заберутся в него, и Нина уснет, положив голову ему на колени, а он будет гладить ее волосы и думать, думать, вспоминать прошлое и предугадывать будущее.
И вот он приходит с войны, и Нина встречает его на Белорусском вокзале, и оркестры играют марши, и перрон устлан цветами, и Сталин стоит на трибуне и приветливо машет рукой, и они строем идут мимо толп москвичей, и Володька Лебешев поет на всю улицу Горького что-то невообразимо радостное, и вся жизнь пойдет по-другому, и Наташка будет сидеть у него на плече и размахивать красным флажком… Только бы дожить, только бы не эти тоскующие черные глаза и вереницы людей, тянущиеся к теплушкам в степи, только бы не голодный унылый вой собак по обочинам дорог, только бы не этот старик с цепляющимися детишками, только бы не Маруся в черном платке, с ненавистью глядящая на уцелевших в войне солдат.
И долго им еще идти по дороге на станцию…
20
Главному редактору от сотрудника А. Шифрина
Объяснительная записка
В ответ на Ваше требование дать объяснение по поводу письма, полученного в адрес редакции из Черемушкинского ЗАГСа города Москвы, должен сообщить следующее:
11 ноября с.г. я в качестве свидетеля бракосочетания явился в Черемушкинский ЗАГС, имея в виду окончательное оформление взаимоотношений между моим старым другом Юрием Абрамовичем Кадашевичем и Еленой Исааковной Щорс. Причем Юрий Абрамович, по паспорту числящийся евреем, мог бы в свое время записаться русским, как это сделали все, кто мог так сделать, так как имел на то право, будучи сыном русской мамы. С другой стороны, Елена Исааковна Щорс, числящаяся по паспорту русской, на самом деле является внучкой Героя гражданской войны Николая Щорса, легендарного командира, известного также по песне «След кровавый стелется по густой траве». Женой Щорса в то незабываемое время была Фрума Ростова, настоящую фамилию которой я не знаю. Эта железная чекистка Фрума, давя контрреволюционеров, как клопов, во вверенном ей для этой цели городе Ростове, сумела родить от Н. Щорса дочь Валентину, которая, в свою очередь, подрастя, вышла замуж за физика Исаака Халатникова, в настоящий момент являющегося членом-корреспондентом Академии наук СССР. История его карьеры еще более поучительна, так как, живя в городе Харькове, он был вызван академиком Ландау для учебы в его семинаре. В то время Ландау, угнетенный длинным списком еврейских фамилий, образующим школу его учеников, натолкнулся на фамилию Халатников, что дало ему повод ошибочно подумать, что он разбавит школу физиков-теоретиков хоть одним русским человеком, о чем его неоднократно просили партия и правительство. Можете представить, как матюкался Ландау, узнав, что этот харьковский Халатников никакой не Халатников, а Исаак Маркович! Но дело было сделано. И вот от Халатникова и Вали Щорс появилась дочь Лена, которая записана русской в честь Героя гражданской войны Николая Щорса.
Прежде чем непосредственно описать все происшедшее в ЗАГСе Черемушкинского района, я должен на несколько минут вернуться к бабушке Фруме Щорс, которая, познакомившись со мной два года назад, когда я пришел в ее «дом правительства» на улице Серафимовича, 3, сказала мне фразу, которая стала в отношении меня традиционной. Фраза эта звучит несколько угрожающе, но, учитывая, что сейчас не то время, я могу Вам ее передать, если Вы, конечно, не сделаете ее более современной. Она сказала мне тогда и повторяла это при каждой встрече со мной, в том числе и на свадьбе Юрия Абрамовича Кадашевича и Елены Исааковны Щорс: «Если бы ты попался мне в 1918 году, я бы тебя чпокнула». Думаю, что нет нужды объяснять, что выражение «чпокнула» было взято бабушкой Щорс из чекистского сленга времен гражданской войны и обозначало то же, что теперь более понятно под словами «убила», «уничтожила», «расстреляла». Одним словом, «чпокнула». Это было сказано в ответ на мое полемическое замечание за столом, когда я, анализируя современную международную обстановку, сказал ей:
— Маманя, Коля был не прав.
— Какой Коля? — подозрительно спросила Фрума Щорс.
