Грегуар Поле - Неспящий Мадрид
— С удовольствием.
— Я вам позвоню. Ну как, вы все-таки неплохо провели вечер, несмотря ни на что? Я думал о вас во время второго акта.
— Мучение, правда?
— О да. И я хотел спросить, что такой знаток, как вы, думает о сценографии.
— А, Жомен — прекрасно, да, да.
— И я тоже так считаю. Но до сих пор я знал о нем только понаслышке.
— Честно говоря, если бы не хор и баритон, это можно было бы слушать. Даже очень неплохо.
— Короче, я еще раз прошу прощения, что кинул вас, привет от меня Сантьяго и остальным и счастливо, дорогая Эдит.
— До свидания.
Она отключается в гвалте Оперы. Он вешает трубку в тишине своего кабинета. Она чувствует под плащом воспользовавшуюся толпой и сутолокой руку Сантьяго Кариньены. Федерико открывает файл «Опера» и заканчивает недописанную статью. Эдвард, стоя у окна, докуривает сигарету.
Эдит, Сантьяго, Грасиэла Мата, Селина, Берналь, Миранда, Матильда, Тибо, Альберто Поро и его жена Пилар встречаются на пласа де Орьенте, чуть в стороне от публики, которая выплескивается из Оперы и становится просто прохожими, пешеходами, растекающимися по соседним переулкам, по калье Ареналь, подзывающими такси на пласа де Орьенте, на пласа Исабель II, ныряющими в метро. В тихих, быстро опустевших коридорах Летисия ищет вход за кулисы или кого-нибудь, кто мог бы ей его показать. Она растерянна, поскольку слышала комментарии неизвестных соседей в зале и понимает, что все прошло не лучшим образом. Вот, ускорив шаг, Летисия натыкается плечом на красный огнетушитель, висящий на стене — глупо, неподвижно и безучастно. Федерико посылает статью по внутренней сети, выходит из кабинета, оставив там Эдварда и не закрыв дверь, делает несколько шагов по синему ковру коридора, сворачивает направо, в другой коридор, открывает дверь, проходит через закуток с ксероксами, толкает еще одну дверь и видит длинное, ярко освещенное помещение, где журналисты, сидящие в ряд за компьютерами, как швеи за машинками, заканчивают завтрашний номер. Шум, гвалт, дым, чашки кофе, баночки «Ред-булла», стаканчики с холодной водой, которую щедро отпускает кулер, похожий на большой самовар, у стены, возле двери, за ручку которой держится Федерико Гарсия, спрашивая коллегу, дошли ли до него четыре материала.
— Хосе! Все четыре получил?
— Постой, Опера, Берналь, выставка в Поро и Альмодовар.
— Точно. Обсчитал?
— Да!
— Маловато будет.
— Поставь фото.
Летисия стучится в дверь уборной своего брата, тот не открывает. Проходящий мимо артист, еще не до конца переодевшийся, сообщает, что он не открывает никому.
— Хуан Карлитос, открой…
— Вы все сделали, чтобы я провалился.
— Хуан Карлитос, это я, Летисия, открой…
— Ты первая! Я просил тебя прийти, ты знала, как мне нужно, чтобы ты была здесь. Ты меня просто убила. Убила.
Эдит предупреждает, что Федерико ждать не надо, он только что позвонил и извинился. Хавьер Миранда говорит, что это его не удивляет, а Грасиэла: «Очень жаль». Группа входит в ресторан «Эль Энтеро».
Федерико возвращается в кабинет к Эдварду. Закрывает ноутбук:
— Все, на сегодня я закончил, мы свободны. Ужинать!
— Но ты же говорил, что хотел еще написать про полицейского, того, что тебя достал?
— Ах да, Бедельман, я и забыл. Черт. Знаешь, тот еще придурок. И у меня есть средство заткнуть ему пасть. Солидное. Ну да ладно, сегодня мне не хочется терять на это время: ты здесь, не каждый день я встречаюсь с другом. Черт с ним, с Бедельманом. Помилую его, не буду писать статью.
— Можешь написать завтра.
— Нет, еще чего. Я никогда ничего не откладываю на завтра. Что сделано, то сделано; что не сделано, того не существует. Это моя философия. Говорят, журналисты меняют мнение каждое утро, как рубашку. Это неправда. Мы не меняем мнение: мы возрождаемся, как фениксы из пепла, просыпаемся обновленными, будто мир просыпается с нами и ничего никогда не существовало. Вперед! Ужинать!
— Куда идем?
— В «Казино», я же тебе говорил. Лучшая кухня в Мадриде!
— А не надо было заказать столик?
— У меня как раз заказан на сегодняшний вечер. Я собирался туда с моей малышкой. Но раз ты здесь! Да, кстати, надо ей позвонить, чтобы не приходила. Я плохо представляю нас втроем.
— Если ты ее так кинешь, она обидится.
Федерико прерывает его, чмокнув губами и махнув рукой — мол, плевать, — уже держа телефон у уха, надевает пальто, приглашает Эдварда выйти из кабинета, выходит вслед за ним, запирает дверь на ключ, прячет связку в левый карман и, уходя по коридору:
— Алло, малышка? Слушай, сегодня вечером…
V
Селина, еще не привыкшая к атласной шляпке, то и дело подносит руку ко лбу, поправляя ее. Группа знаменитостей уже вошла в «Энтеро». Она отлучилась, потому что у нее зазвонил мобильный и ей не хотелось при всех говорить по телефону с Филиппом Куврером. На ее уход никто не обратил внимания. Она прохаживается по пласа де Орьенте, а Филипп Куврер нетерпеливо расспрашивает ее:
— Она так тебе ничего и не сказала, ни единого слова?
— Нет, говорю же тебе, нет. Я просто обалдела.
— Но может быть, жест, гримаса или что-нибудь?
— Ни-че-го. Она дочитала, это да, в конце оперы я видела, как она переворачивает последнюю страницу рукописи. Но и все.
— Она все-таки предложила тебе поужинать с ними, это хороший знак.
— Но может, это из дружеского отношения к моей тете, из вежливости.
— Нет, Селина, у тебя пораженческие настроения, так нельзя! Поставь себя на мое место, я тут весь извелся, а ты там, в гуще событий, ты должна быть сильной, смотреть уверенно, пусть почувствуют, что ты победительница, пусть в тебя поверят, это так же важно, как и наша рукопись, надо покорять, надо уметь продаваться!
— Ты прав, но это тяжко. Ты бы видел этих людей, гонор из них так и прет, у них у всех рыбья кровь. Не знаю, может быть, слава и деньги так влияют, но более неприветливых людей я не встречала. У них есть все, а от них так и шибает фрустрацией. Что бы им стоило поговорить со мной, черт побери!
— Им бы это ничего не стоило, но и ничего бы не дало. Ладно тебе, Селина, это просто надо пережить, никуда не денешься.
— Это унизительно, знаешь ли.
— Это часть стратегии. Перед тобой закрывают все двери, тебе достаются все плюхи, но тот, кто, несмотря ни на что, сумеет все преодолеть, — тот крутой, тот молодец. Это что-то вроде естественного отбора.
— Это отбор для тряпок, для размазней, для тех, которые готовы на любые унижения, которые себя не ценят, им плюют в глаза, а они утираются да еще благодарят.
— Ну да, есть такие, а есть крутые, настоящие, которые все вынесут и не сломаются. Мы-то с тобой из таких.
— Тебе видней.
— Да, мне видней, я тебе это говорю и повторяю! Мужайся, моя Селина, мужайся! Надень доспехи, спрячь под них чувство собственного достоинства и держись. Играй в их игру! Когда нас напечатают, мы не будем ни от кого зависеть, но пока — надо биться.
— Ладно, знаю.
— Не переживай, я уверен, что она не повела бы тебя с собой в ресторан, если б ты ее не заинтересовала, если б она что-то не имела в виду. Ей проще всего было бы сделать тебе ручкой, она ведь выполнила то, что обещала твоей тете, верно? Принять тебя, прочесть текст. Ей достаточно было высказать свое мнение, охаять или подбодрить — и до свидания. Она была бы в своем праве, слово-то сдержала. А она пока ничего не сказала. По-моему, это что-то значит. Это отлично, моя Селина, это попадание в десятку, вот увидишь. Будь естественной, будь собой, ты молода, красива, ты — новое лицо, они непременно тобой заинтересуются, хотя бы ради того, чтобы закадрить. Там нет старого развратника в компании?
— Красива? Скажешь тоже! Меня чудовищно постригли, и я купила шляпку от Версаче, чтобы спрятать этот кошмар. Она мне стоила бешеных денег, и я чувствую себя смешной.
— Хватит, Селина, иди, а то они все съедят без тебя. А насчет шляпки, постарайся ввернуть, что ты из Парижа, и они сочтут это последним писком моды. Вот увидишь.
— Знаешь, Париж таких людей не проймет.
— Да нет же! Париж всех проймет, особенно таких людей. Только не говори, что ты живешь в Сен-Дени[51], вот и все. Давай, моя красавица, вперед и с песней! Я сегодня снял деньги. Проведем ночь с шампанским, как бы дело ни обернулось.
— Ладно, я пошла.
— Целую тебя.
— Пока.
— И держи меня в курсе! Я тут места себе не нахожу.
Селина убирает телефон в свою плоскую сумочку и поправляет тюрбан. На пласа де Орьенте темно, круглые фонари висят в воздухе островками белого света. Зато освещенный фасад «Энтеро» чуть подальше пламенеет, как жерло ада. А Опера, уже затихшая и опустевшая, кажется, тихонько гаснет. Пробегает собака, идут женщины в мехах и мужчины в кашемире. Понемногу выходят музыканты из последней открытой двери, вертушка которой то приходит в движение, то замирает. Они идут, кто один, кто по двое, неся в руках всевозможные черные футляры с инструментами. Прямоугольные со скрипками, женщины несут их на ремнях на спине, а мужчины за ручку. Огромный ящик с контрабасом, блестящий, как гроб, катится на колесиках. А рожок в занятном футляре, повторяющем его форму, кажется, ничего не весит в сильной руке Яапа ван Лира, который, болтая и смеясь, рассеянно толкает человека в бежевом плаще с поднятым по-детективному воротником, застывшего у двери, Яап извиняется по-английски и продолжает со своим коллегой явно приятный разговор на языке, который Селина слышит, не понимая и не узнавая. Селине холодно, ноги у нее окоченели. Что-то падает ей на голову, прямо на тюрбан. Большая капля? Дождь? Неужели дождь пошел? Но нет, ничего, в светящемся ореоле фонарей, где дождь был бы хорошо виден, все пусто, совершенно пусто.
