Бахыт Кенжеев - Плато
Василий Львович испытующе поднял на Гостя свои несколько водянистые светло-синие глаза.
- Вообще-то я профессиональный редактор, - испуганно забубнил Гость, - у меня диплом Столичного университета и восемь лет стажа, и я счел бы за честь...
Чуть ли не каждую неделю приходилось доброму Василию Львовичу, разводя руками, смотреть в сгорбленную спину очередного претендента на работу в "Аркадском Союзнике". Через кабинет с видом на пивоваренный завод проходили отставные прокуроры, непризнанные художники, беглые матросы, провинциальные бухгалтеры, полагавшие, что сочинять статейки для "Союзника" можно и не обременяя себя знанием английского или галльского, да, впрочем, и славянского.
Господин Шмидт и в этом случае твердо решил, если Гость не пройдет экзамена, мягко указать ему на дверь, и будь что будет. Он почти с ненавистью посмотрел на господина с бородкой. Четырех лет не прошло с того суматошного дня, когда Василий Львович на глазах у всей редакции клялся и божился, что ноги мерзавца не будет больше в кабинете с полным комплектом "Аркадского Союзника". И действительно, в кабинете означенный мерзавец показаться не рискнул, однако же (года два спустя), тихим майским вечером без приглашения заехал к бывшему шефу прямо в скромный особнячок на бульваре Богородицы Милосердной. Доподлинно известно, что в чемоданчике он привез объемистую бутылку коллекционного арманьяка и нетолстую папку оранжевого картона, ушел в первом часу ночи, с пустым чемоданчиком. Всемогущий Василий Львович вышел проводить его, и, перед тем, как ожесточенно плюнуть на ухоженный, набирающий силу газон с маргаритками, долго смотрел вслед отъезжающему новенькому "Мерседесу". После этого случая, кстати, заметки Хозяина, остроумно обличающие пороки тоталитаризма и подписанные надежным псевдонимом, снова стали регулярно появляться в "Приложении".
- Фонды у нас урезают, - вздохнул Василий Львович, - с каждым годом урезают фонды.
- Помилуйте! - Хозяин всплеснул бархатистыми руками, - у "Аркадского Союзника" всегда будет достаточно средств на покупку первоклассных материалов. Ах, дорогой вы мой Василий Львович, вы бы увидели этого достойного молодого человека на родине. Орел, титан! Да я сам готов прекратить писать. Я уступаю ему свою квоту. А отпуска штатных сотрудников - их что, отменили? Гоните в три шеи этого Савицкого, он достаточно зарабатывает в университете, да и материальчики у него, - Хозяин поморщился, - для профессоров, а не для нашей широкой аудитории. Ну-ка, Гость, иди в соседний кабинет, сядь за машинку, напиши пробную статью. Скажем, о том, как ты бежал в Гусеве.
Василий Львович, ерзая в вертящемся кресле, казалось, старел на глазах.
- Бумагу найдете у машинки, - сказал он кисло, - с темой я согласен. Тема подойдет.
Минут за двадцать Гость накатал уже около страницы. Из соседнего кабинета открывался вид уже не на квадратную башню пивоваренного завода, а на плоскую, покрытую лужами крышу, на обшарпанные кирпичные домики Восточного Города, где бедовала рабочая публика, не ведавшая ни белых воротничков, ни борьбы с утопизмом. Машинка была допотопная - с отмененными реформой буквами и непривычным расположением клавиш. В дверях мелькали счастливые штатные сотрудники журнала - полногрудая Мария, пританцовывающий Михаил в поблескивающих металлической нитью мешковатых брюках, проспешил, не представившись, некто хорькообразный, с устремленной вперед фигурой. За железной стеной стучала другая машинка и посвистывал нелегальный электрический чайник, строжайше запрещенный пожарной охраной. Гость откинулся от машинки и огляделся. На рабочем месте неизвестного, временно отсутствующего журналиста царил почти аптечный порядок. "Здесь бы и обосноваться, - вдруг подумал он без привычного в последние месяцы отчаяния, - сочинять требуемую бодягу, похваливать Аркадию, благо есть за что, управляться с работой за три часа в день, а потом, в рабочее время, писать... что писать? Ну, скажем, повесть, и назвать главного героя, допустим, Алексеем Татариновым, почти как самого себя, и определить его на службу... ну, не в журнал это слишком близко к реальности, а, допустим, на коротковолновое радио на славянском языке, в Аркадии-то его нет, зато есть и в Федерации, и в Тевтонии, и в Альбионе. Свести его с Василием Львовичем. Придумать кого-нибудь, похожего на моего Хозяина, только пускай он работает на разведку Отечества - это украсит сюжет. Пивоваренный завод можно вставить. Только свою Елизавету я ему не отдам, дудки. Какое дивное лекарство - писать повесть. Провести этого незадачливого Татаринова по узким прямым улочкам, заставить сделать такое, например, открытие - что человек в печали никогда не поднимает взгляда. Не видит звезд, не замечает смешной деревянной резьбы на коньках позеленевших крыш, не понимает, что и сами крыши украшены работой по жести - флюгерами, орнаментами, трогательными загогулинами. И свою зубную боль ему отдам - лишь бы только взяли на службу. Ах, Господи, какое блаженство - вставать не в шесть, а в восемь утра, покупать еду в бутербродной машине, получать нормальную зарплату."
Замечтавшись, он едва не забыл о новом листе бумаги, уже вставленном в пишущую машинку.
"Офицер не задавал мне лишних вопросов, - снова забарабанил он по тугим клавишам, - он сочувственно смотрел своими карими глазами..."
Он скомкал выдернутый лист, бросил его в ведро для мусора, обтянутое траурным пластиковым мешком - и тут же без стука вошел Василий Львович. Гость протянул ему предыдущий листок.
- Совсем не так плохо, молодой человек, - он поднял на него удивленный взгляд из-под бифокальных очков. - Что ж, пройдемте в кабинет. Познакомлю вас с условиями наших временных контрактов - вдруг вам не понравится. Кстати, - он понизил голос, - откуда вы знаете Хозяина - и давно ли?
Глава седьмая
"Следует ежедневно заставлять себя вести дневник, пользуясь им не только для личной потребности, но и для материалов, которые я буду писать в "Аркадский Союзник". Почему бы не написать целую серию очерков о том, как становится на ноги беженец вроде меня. Впоследствии можно взять из очерков (которые будут лишь расширенным вариантом дневника) кое-что и для будущей повести."
Такие вдохновенные строки записал Гость на первой странице блокнота в пластиковой серой обложке, купленного накануне за четверть цены в магазине для бедных - и призадумался. Блокнот, надо сказать, был замечательный. Что имеется в виду? Во-первых, страницы, разграфленные на горизонтальные и вертикальные промежутки согласно времени суток. На каждые полчаса приходилась строчка, чтобы деловой человек мог заблаговременно распланировать свой насыщенный день. Правда, планировать Гость не умел (и вообще не верил в будущее), деловым человеком тем более не был. Вести дневник в этом блокноте, следовательно, означало вступать в схватку со временем, записывать прошлое в виде будущего, создавая неодолимую путаницу - вполне, впрочем, устраивавшую нашего героя. Он Впрочем, наш герой и так уже перестал разбирать, где его будущее, где прошлое. Осталась только растрепанная с концов ниточка настоящего - да и его не мог назвать этим именем. Оно Прошлое оставалось отвлеченной грамматической категорией.
"Я дышу. Я живу. Я существую. Я ем бутерброд с котлетой," - написал он.
В старину говорили: аз есмь. В мире нет больше никого, кто мог бы всерьез произнести эти слова, разве что какой-нибудь полубезумный православный монах на Афоне. Меняясь, язык отменяет сам себя. Простое "я живу" через десяток поколений тоже покажется напыщенным. Интересно, как будут говорить тогда?
Во-вторых, страницы были довольно большие - не скажу, что в машинописный лист, но и не кургузого карманного формата. Гость достал из кармана купленный с утра калькулятор, полюбовался ладной машинкой и принялся вычислять, сколько записей может поместиться в блокноте. Для этого пришлось посчитать количество букв в каждой из написанных строк, усреднить, посчитать количество строк на странице, количество страниц. Как и у меня самого, почерк у Гостя был решительно бисерный, хотя и разборчивый. Вышло больше миллиона букв - астрономическая цифра. Если вести дневник два года, получится по букве на минуту жизни. Почти "Преступление и наказание".
"Итак, я получил хотя и временную, но настоящую работу, - писал он, - познакомился с господином Шмидтом и другими сотрудниками "Аркадского Союзника". Василий Львович - уроженец Шанхая - никогда не был в Отечестве, однако большой патриот нашей несчастной страны. Он велел мне закончить пробный очерк и написать еще один. Пригласил на обед, расспрашивал - хотя и не слишком настойчиво - о Хозяине, предупредил о его неважной репутации. Вот загадка! Почему же в таком случае господин Шмидт слушается советов Хозяина и печатает его очерки?
