Миа Коуту - Божьи яды и чертовы снадобья. Неизлечимые судьбы поселка Мгла
— Готово! — облегченно вздыхает старик.
Подарок португальца приказал долго жить. Одни обломки валяются посреди дороги.
— С внешним долгом покончено!
Пенсионер смеется, как мальчишка. Хохот португальца вторит его хриплому кудахтанью. В этой комнате празднуют торжество хаоса или, как говорят в поселке, с чертями пляшут.
— Когда мы так смеемся, знаете, что мы делаем? Мы завиваем горе веревочкой.
Португалец не отвечает. Он утирает слезы, выступившие на глазах от дыма и от смеха. Осколки экрана хрустят под ногами прохожих.
— Топчите, топчите, сволочи! — ворчит Бартоломеу. — Это вы мои мечты топчете.
Но скоро эйфория уступает место мрачной меланхолии. Оба будто на похоронах без покойника, однако Бартоломеу долго молчать не может:
— А вдруг Деолинда не окончательно умерла? Вы верите в переселение душ?
— Нет.
— И я не верю. А люди все-таки рождаются заново.
— И на какой тогда теории мы остановимся?
— Человек родится заново, но не сразу, а через целую вечность. Взять хотя бы мою жену.
— А при чем тут ваша жена? Вы хотите сказать, что она родилась не в первый раз?
— Если бы так, то она была бы заново рожденной красавицей. Вы согласны?
Врач из осторожности воздерживается от ответа. Не существующая дырочка от искры на брюках поглощает все его внимание. Он довольно долго отряхивает и разглядывает ткань.
— Бедная Мундинья, — продолжает механик. — Всю жизнь провела в родах. И до сих пор таскает дочь внутри.
— Я вас прошу, не будем говорить о Деолинде.
— Кто вам сказал, что я о Деолинде?
Они опять замолкают. Слышно, как метла шаркает по бетонной дорожке. Скоро от разбитого телевизора не останется и следа.
— Вы почему мне подарили этот телевизор?
— И не напоминайте! Все из-за этих ваших фальшивых писем.
— Бросьте. Подарили, потому что хотели подарить. Вас одолевают страхи.
— Какие еще страхи?
— Вы приехали сюда с вопросом, любим ли мы португальцев. Вы только и делали, что спрашивали, спрашивали…
— И что в этом плохого?
— В Португалии я никогда не спрашивал, любите ли вы африканцев. И знаете почему?
— Нет.
— Знал ответ заранее.
— Все теперь изменилось. Португалия — не та страна, что прежде.
— Люди меняются медленно. Чаще всего — медленнее, чем жизнь проходит…
Люди — это неторопливые страны. Думаешь: вот человек из плоти и крови, а вместо плоти и крови — корни и камни. Есть еще другие люди. Те — как облака. Стоит ветру подуть — от них и следа не остается.
— Ну и как доктор, вам все еще страшно?
— Не знаю. Иногда я думаю о португальце, которого убили там, в пансионе.
— Тот португалец никогда не был в пансионе.
— Но мне показали комнату, там его вещи…
— Все обман.
Тайна загадочной комнаты не имела ничего общего с тем, что он себе вообразил. Был там криминал, но совсем другого рода. Уважайму водил туда женщин, которых, скажем так, употреблял. А после этого переодевался в ту одежду, которую видел там врач. На ней не оставалось ни запахов, ни следов пота.
— Ну вот, наконец вы добились того, за что боролись: я теперь вообще ничему не верю. Вы все обманывали меня с самого начала. Вы только и знали, что врать.
— Осторожнее с этим «вы все»…
— Вы с Мундой подделывали письма, выпрашивали вещи. Этого я простить не могу.
— Во-первых, не приплетайте Мунду. С письмами — это была моя идея. Только моя.
— Вы оба обманывали меня.
— Во-вторых, мы ведь не только вас обманывали. Мы сами себя обманывали, с тех пор как уехала Деолинда.
Иностранец должен понять и простить. Попрошайничать все же лучше, чем красть. Бог не поможет — примешь помощь хоть у черта. Если жизнь — сплошные лохмотья, остается только держать наготове иголку с ниткой и ставить заплатку при каждом удобном случае. А удобный случай тут, вдали от цивилизации, всего-то один и выдался. Дона Мунда, бедняжка, такая наивная. Все просит бога, чтобы он мир переделал. А всем известно: для бедняков перемены могут быть только к худшему.
— Я начинаю уставать от вашей болтовни…
— Но вот это вам придется выслушать: вы нам платили справедливую плату.
На самом деле с их стороны это было никакое не злоупотребление, никакое не вымогательство. Португалец собирался жениться на их дочери. Все те вещи, которые Бартоломеу Одиноку заказывал в поддельных письмах, служили выкупом за невесту, на который семья имеет законное право.
— По всем статьям вы были наш зять.
— Был. Вернее, так и не стал. А теперь-то тем более.
— Нет, скажите, что вы все еще наш зять.
— Ничего я не скажу. Вы знаете, чего мне от вас надо.
— Скажите, что вы мой зять.
— Не скажу. Может, я и обкуренный, но еще не сумасшедший.
— Жаль, а то я хотел было отдать паспорт своему дорогому зятю.
Ирония — знак того, что наступление сменилось отступлением, похоже, он готов смириться: чего уж тут подметать, когда дом лежит в руинах! Тем неожиданнее звучат слова иностранца:
— Я ваш зять, Бартоломеу Одиноку.
— Повторите.
— Я ваш зять.
Механик на удивление проворно вскакивает, шарит в одном из ящиков и торжественно вручает гостю папку. Сидониу не благодарит. Ему хотелось бы обнять старика, но он сдерживается.
— Ну вот теперь вы можете покинуть нас, можете отправиться в свой Лиссабон.
— Я возвращаюсь домой.
— Кто знает, может, вы опять станете моим зятем?
— Как?
— Изадора.
— О чем вы?
— Сегодня ночью мне снилось, что там, в Лиссабоне, вы влюбились в мою дочь Изадору…
У Сидониу нет охоты возражать, и он улыбается — «кто знает? кто знает?» — а сам между тем просматривает документы. Все на месте, включая паспорт в красной обложке. Только после этого врач поднимает голову и встречается взглядом с угрюмым обитателем сумерек.
— Скажите, Бартоломеу, вы сидите взаперти в этой комнате с тех пор, как узнали, что ваша дочь умерла?
— Про детей мы никогда не знаем, что они умерли.
Есть вещи за гранью понимания. Человек может понять Жизнь. И только звери разбираются в Смерти.
Глава восемнадцатая
Сидониу Роза сидит на ступенях крыльца медпункта, рядом валяются чемоданы. Он ждет машину, которая отвезет его в город, и медленно оглядывает все кругом, ведь это в последний раз. Как фотопленка, покрытая солями серебра, запечатлевает он этот поселок, до которого так и не смог добраться по-настоящему. Открытие новых земель требует временной смерти путешественника. Сидониу Роза побоялся настолько отречься от себя. Он был готов называться Сидоню, но быть дохтуром Сидоню так и не привык.
Этот поселок, думает он, — как река: кроткий и неторопливый, но грозящий гибельными наводнениями. Португальца не тянет ни в тихую заводь, ни на стремнину. Ему ближе покой чужака, не пустившего здесь корней, ничего не посеявшего в эту землю. Так он и уедет, отбросив воспоминания, свободный от ностальгии.
Машина въезжает на площадь, поднимая облако пыли. Из плотно набитого автомобильного чрева выбирается Администратор. Он идет пошатываясь, но на собственных ногах, величавой, как прежде, походкой. Пусть он уже не власть, но несгибаемое тщеславие не признает поражения. Разве бабочкины крылья — не вся бабочка?
Подбегает парень, передает ему какую-то бумажку и помогает донести чемоданы до крыльца. Уважайму бросает взгляд на записку, дает монетку мальчишке, и тот убегает. Отставной чиновник с удивлением разглядывает португальца и, отдуваясь, как будто сам только что нес свой багаж, бредет к нему.
— Доктор, раз вы тут сидите, похоже, с вами случилось то же, что со мной: вас уволили.
— Вы, я смотрю, поправились.
— Это благодаря вам. Если бы не ваша первая помощь… Но дорога меня доконала.
— Да, сейчас она разбита как никогда.
— Жаль, что она единственная, — вздыхает Администратор.
— Не знаю, стоит ли об этом жалеть. Чем больше дорог, тем реже люди друг друга навещают.
Врач не встает, чтобы приветствовать Уважайму, но помогает ему устроиться рядом, они занимают всю ступеньку, сидят, поникшие и опустошенные, Администратор и доктор, и хором молчат. Уважайму тщательно вытирает пот, чем явно дает понять, что ждет, когда заговорит доктор. Португалец, почуяв это, объясняет:
— Хотелось бы внести ясность: те ядовитые порошки прислал вам не я.
— Знаю, — отвечает администратор.
— Я вообще ни при чем.
— Я знаю, кто это был. Помолчав, Уважайму бросает:
— Мунда не хочет верить очевидному.
— И что же это за такое очевидное?
— Причина всего заперта у нее в спальне. И зовется Бартоломеу Одиноку.
— При чем он?
— Из-за него Деолинда расхотела жить.
