Адам Бодор - Зона Синистра
— Может, передать ему что-нибудь?
— Нет, сейчас нечего передавать.
И доктор Олеинек двинулся по коридору к выходу, а за ним, как преданная собачонка, засеменила лохматая Конни Иллафельд. На шее у нее болтался новенький жестяной медальон; когда они вышли во двор, он засверкал на солнце, отбрасывая блики на стены, стволы деревьев. С сегодняшнего дня любой, взглянув на нее, сразу мог узнать, с кем имеет дело. Они зашагали к узкоколейке, где возле ручной дрезины ждал их Бела Бундашьян, мой приемный сын.
Скоро меня прогнали и из помощников сторожа при покойниках. Мне пришлось уступить место преемнику, Тони Тесковине. В то утро, когда я должен был ввести его в курс дела, посвятить его в маленькие хитрости, связанные с этой должностью, в покойницкой, на сером каменном столе, я обнаружил труп Конни Иллафельд, сиречь Корнелии Илларион. На шее у нее, откуда кто-то — представляю, с какой яростью — сорвал жестяную бляху, запеклась темно-синяя, как засохший сок черники, кровь; видно, такой была кровь у Илларионов, русинских бояр. Перед тем, как она попала в покойницкую, с нее ножом или ножницами срезали заскорузлое, почерневшее от грязи тряпье; когда рука нечаянно касалась ее тела, оно казалось куда холоднее, чем каменный стол. Шерсть ее утратила блеск и сейчас, словно серый пепел, с тихим шорохом осыпалась с нее, так что к концу смены она лежала перед нами совсем голая и жалкая.
— Где ты моешься? — спросил, уходя, Тони Тесковина. — А то я на площадь иду. Я Гезу Кёкеня встретил, он сказал, что завтра день святой Пасхи. А я весь в грязи, в волосах.
— Черт бы все это побрал, — пробурчал я. — Не много ли всяких пасх?.. А что до грязи, так пускай привыкают. Пускай знают, что грязная это работа.
10. (Ухо Гезы Хутиры)
Самый холодный день в том году пришелся на начало весны. Всю ночь Геза Хутира не спал: после того, как погас огонь в очаге и через трубу вползла в дом стужа горного распадка, он старался согреть Бебе Тесковину. Сначала он держал ее, стиснув в объятиях, потом, бросив на нее всю одежду, все тряпье, какое нашел, положил ее на себя и укутал собственными волосами и бородой. Кажется, на какое-то время он все-таки задремал, но и в полусне услышал, как за окном, в распадке, пронзительно скрипит снег: кто-то шел вдоль замерзшего потока к дому. Вскоре шаги звучали уже перед дверью; посветив фонариком и узнав белую от инея, в клубах пара, с ледяными бивнями висящих усов фигуру Никифора Тесковины, Геза Хутира сначала решил, что тот явился за дочкой.
Но буфетчик на дочь и внимания не обратил; ему нужен был Геза Хутира.
— Оденьтесь-ка потеплее, — сказал он. — Возьмите с собой табаку и чего-нибудь пожевать. Придется уйти на пару дней.
— С какой стати я куда-то попрусь среди ночи? — угрюмо пробурчал Геза Хутира. — А приборы? Такого еще не было, чтобы я вовремя не снял показания.
— Пошли, пошли. Сами знаете, показания ваши ни одну собаку не интересуют.
— А куда идти-то?
— Там скажут.
Через пять минут они привязывали перед порогом лыжи; светил им только слежавшийся, зернистый от стужи снег. Хижина метеоролога стояла выше границы леса; они выбрались на ближний увал, перешли узкий гребень и на другой стороне опустились на перевал Баба-Ротунда. В доме дорожного смотрителя Андрея их ждала полковник Кока Мавродин, командир добринских горных стрелков.
— Поедем больных навестить, — сказала она, когда они вошли. — Оглядимся немного в урочище Колинда, там лесники-пенсионеры живут. Я слышала, со здоровьем у них неважно. Даже, можно сказать, совсем плохо. Посмотрим, что для них можно сделать.
На краю урочища Колинда лежала маленькая, утонувшая в снегу деревенька; меж разбросанными, серыми от солнца и туманов хатками вздымались огромные сугробы, нанесенные ветром со склонов. Вездеход, то и дело буксуя и сползая в рытвины, подполз к деревянной церквушке, где дорога неожиданно обрывалась. На крыльце домика рядом с церковью стоял молодой, бледный человек, поп Пантелимон; во дворе, окутанные паром, стояли три черных лошадки.
Поп был не в рясе; как любой в этих краях, а особенно как те, кто работал на горных стрелков, он был одет в черную куртку из искусственной кожи, зеленый, грубой вязки свитер, рваные солдатские штаны и сандалии на босу ногу. Снег на голых пальцах ног не таял даже в кухне.
— Подождать немного придется, мой человек еще не подошел. Может, застрял где, — сказал он. Потом завернул в газету несколько остывших вареных картофелин, пару луковиц, яблоки со сморщенной кожицей. — Я вот подумал: неизвестно еще, когда управитесь, а голод не тетка.
По протоптанной в снегу лиловой тропинке он пошел через двор к открытой двери в церковь. Над лошадьми клубился густой белый пар, в него, словно звук далекой гармони, вплетался скрип качающейся двери; ветер, пролетающий над двором, временами подхватывал все это, туго закручивал и уносил прочь.
Стоял самый холодный день года, однако дверь кухни была распахнута настежь, перед нею покачивалась лишь радужная завеса пара. Со стен сыпалась штукатурка, из щелей доносились шорохи и поднимался холодный мышиный запах. Стол закрывала липкая клеенка, на ней толстым чернильным карандашом была нарисована сетка для игры в мельницу. Полковник Кока Мавродин тут же вынула из кармана шинели черные и белые кружочки и выложила их в ряд на край стола.
Поп Пантелимон вернулся из церкви с седлами; два седла нес на плече, третье волочил за собой по снегу. Он положил их на спины лошадям, затянул под животами ремешки. На плечах его куртки из искусственной кожи белели, словно полковничьи звездочки, пятна птичьего помета. Два полковника, стоя возле кухонного стола, какое-то время молча играли в мельницу. Дверь по-прежнему оставалась открытой. Во дворе, на морозе, стучали копытами лошади; на свежий навоз, что курился меж ними на земле, время от времени садились воробьи и вороны.
Миновал полдень, когда меж сугробами, громко треща, появился снегоход, быстрая, удобная и легкая машина, которой пользовались и добринские горные стрелки. Но на этом снегоходе сидел не солдат, а кто-то в ватной фуфайке, меховой папахе и резиновых сапогах. Оставив на пороге перекидную суму, до верха набитую позвякивающими бутылками, он повернул снегоход и умчался.
Бутылки, видно, закупоривали наспех, они слегка протекали, по кухне растекся запах дешевого рома. Поп Пантелимон перелил ром в две пластмассовые канистры, предупредив помогавших ему мужчин, чтобы те даже пальцы после этого не облизывали.
Переметную суму с канистрами взвалили на спину одной из лошадей; все трое сели в седла. Поп, грызя спичку, смотрел вслед им с крыльца. По узкой тропинке, протоптанной в снегу, они выехали из деревни.
Кока Мавродин попросила обоих сопровождавших ее мужчин по возможности ехать гуськом, друг за другом, и все время по правому краю дороги: пускай остается хорошо видный след. Урочище находилось на бесформенной, рыхлой горе, которая плоской массой протянулась между вздымающимися к небесам хребтами. С перевала Баба-Ротунда урочище Колинда, хотя находилось в одном-двух часах пути к востоку, всегда казалось укутанным в серо-коричневый туман. Лес здесь закрывал даже вершину, на ней не пестрели снежные, с кружевными краями поляны, лишь по склонам белело несколько прямоугольных, вырубленных человеком просветов.
Мороз не ослабел и после обеда; на заиндевелых елях, словно громадные шишки, чернели под жестяным небом неподвижные вороны. На суконную шинель Коки Мавродин мерзлым жемчугом осаждался пар; когда какая-нибудь из лошадей выпускала газы, из-под хвоста у нее тоже вырывалась горячая струя пара.
Подъем дороги был едва заметен; о том, куда она ведет, выдавало лишь бормотание журчащего под снегом потока. Наконец русло стало совсем гладким, над ним сомкнулись темно-зеленые хвойные волны. Узкая просека вела отсюда на довольно большую поляну. А пространство вокруг все звенело, переливалось тайными звуками: урочище Колинда переполнено было то прячущимися под землей, то вырывающимися наружу ручьями.
В середине поляны, со всех сторон окруженный сугробами, стоял приют для вышедших на пенсию лесников. Он был словно волшебная шкатулка: окна и двери его были плотно забиты толстыми досками. Даже драночную крышу закрывали скрепленные скобами бревна, чтобы кому-нибудь не пришло в голову попытаться выбраться оттуда. Тем не менее дом был обитаем: сквозь щели в дранке пробивались, закручиваясь прихотливыми завитушками, струйки бледного дыма. К тому же в доме явно услышали приближающиеся шаги.
— Эй, кто там ходит? — глухо и гулко, словно из пустой бочки, послышалось изнутри. — Кто такие и чего надо?
— Это мы, — коротко ответила своим бесцветным голосом полковник Кока Мавродин.
— Ой, как хорошо-то! Я вас сразу узнал по голосу, барышня-полковница. Стало быть, вы приехали, чтобы нас выпустить?
