Аврахам Суцкевер - Зеленый аквариум

«Мир велик, а Америка еще больше» — сохранилось в моей памяти простодушное утверждение моей бабушки. И я обшарила и весь мир, и всю Америку. Я обучилась бирманскому и искала коменданта в Бирме, в тамошнем буддийском храме; я разыскивала его в Мозамбике среди торговцев слоновой костью; я овладела искусством танца живота и хотела заманить его в багдадское кабаре. Я умею говорить по-арабски, по-турецки, по-португальски и по-испански. Я понимаю язык индейцев.

Много раз и он, и я изменяли наши лица, наши фигуры. Он прикинулся доном Рикардо Альварезом, я — доньей Терезой. Я следовала за ним по тропам джунглей в долине реки Амазонки и на Галапагосские острова; я искала его в Кито — столице Эквадора, в Андах и близ вулканов Каямбе и Чимборасо, где орел может поднять и унести в своих когтях молодую корову.

Сколько лет, полагаешь ты, длилась наша игра в кошки-мышки по всему земному шару? Тринадцать! И все тринадцать лет я была кошкой, а он — мышкой. Но я допустила роковую ошибку: считала, что главным признаком того, что он — это он, должно служить обкусанное ухо. Не всякому Каину суждено похвалиться собственной каиновой печатью. Но если можно вставить искусственную душу, почему бы не приставить искусственное ухо?

Теперь ты можешь послушать, как эта игра в кошки-мышки пришла к своему финалу. Я тогда валялась в Кито, столице Эквадора. Уже месяца с два мышь превратилась для меня в летучую мышь. Звулек Подвал дал знать из Линца, что мадам Хох собирается в Перу.

Таскаясь из страны в страну, а чаще из города в город, я почти всегда пользовалась самолетом. В воздухе все же чище, чем на земле. В этот раз меня потянуло ехать поездом. Я где-то должна была встретиться с одним из моих людей. На рассвете поезд остановился на маленькой станции. Когда я сошла попить чего-нибудь, босоногий мальчик-индеец вытащил из-за пазухи скульптурку и предложил мне купить ее.

Я его сразу узнала. Его глазки, точно капельки яда на остриях иголок, нисколько не изменились. Его левое ухо было обкусано, но стежки в том месте, где был пришит протез, были заметны. Ему не хватало только белого пушистого тулупа и меховой шапки, чтоб снова стать комендантом лагеря. Я сразу догадалась: Зигфрид Хох превратился в цанцу.

Ты знаешь, что такое цанца?

В тамошних джунглях, севернее Андов, живет племя индейцев, которое называют живаро. Они мстительны и воинственны. Когда они берут в плен своих врагов или подозрительных людей, скрывающихся в джунглях, либо полицейских, они отрезают у пленных головы, опускают в ведро с кровью убитого, известью и раскаленными камнями, вымачивают их и вываривают, пока головы не уменьшаются до размера с кулак. Сохраняются волосы, морщины, веснушки, усы. Такая головка называется цанца. Торговля цанцами запрещена, но ведь и торговля опиумом запрещена! Современный человек любит непривычное, запретное, и туристы платят большие деньги за такие головки. Нечиновная цанца стоит дешевле. Цанца полицейского или палача — много дороже. Мне рассказывали, что за цанцу министра его семья заплатила десять тысяч долларов.

Бродячая рыба с радужным хвостом приплывает в Старую Яффу. Напрасно море силилось разорвать цепи волн и выйти из берегов. Оно подчинилось космическому фельдмаршалу. Ливень тоже спасается бегством на своих стройных ногах.

Вот старик. Газета все еще прилеплена к его очкам. Он читал ее во сне, и сейчас, когда он пробудился, новости устарели.

Сросшаяся парочка стыдливо разделяется, но незримые корни продолжают тянуться вглубь, к общему истоку.

А Груня? Все еще в вуали. Лишь «13» на ее обнаженной руке озарено лучом солнца.

Огненные облачка шелушатся у горизонта, а под ними круглое солнце покачивается над водой. И вдруг Груня вскакивает из-за стола, и по черной вуали пробегает надрыв крика:

— Он снова, этот почтеннейший, чистит мандарины, а кожуру бросает на снег, музыкантам. Но Хадасл не станет гнуться, не станет!

1973

ПЕРВАЯ СВАДЬБА В ГОРОДЕ

…И город тогда превратился в закат.

Надгробья на обоих кладбищах, старом и новом, которые чудом спаслись, скрываясь под осыпавшейся с соседних кленов листвой, а то и вовсе под заплесневелым простуженным снегом, — эти вот надгробья и надгробьица, заросшие, засыпанные, затопленные, выглядят, как руки тонущих людей: человек тонет, уже затонул в кипящем водовороте, и лишь руки, молящие пальцы ищут спасения; только они еще общаются с отнятым у человека белым светом. Надгробья шарят, щупают пустоту. Они ищут в исходе лета солнечную соломинку — ухватиться.

Это был первый конец лета после заката, а в городе из рода в род — первая свадьба.

Вероятно, это она, Ройтл, добилась у Донделе, ее суженого, чтобы они устроили свою свадьбу и даже ночевали и жили впредь в почтенной лачужке, где она родилась: в пригороде, на другом берегу Вилии, в конце улицы, где Ройтл любила долгими часами молчать вместе с горой напротив, от которой тянулись телеги с глиной к приречным кирпичным заводам, а в омуте у ее основания ветер играл с лилиями в космах водорослей.

Хотя Донделе родился на этой же улице и все в нем было обожжено, как и у Ройтл, до самой души, что-то, однако, противилось в нем тому, чтобы испить их счастливейшую ночь в той почтенной лачуге напротив глиняной горы, где не проносится сейчас ни единое живое дыхание.

Донделе предпочел бы, чтобы хуппу они поставили в еловой роще, где голубые просветы между мохнатыми ветвями затканы пением птиц и золотыми нитями. Но он вспомнил, что и вековые ели тоже причастны к закату — —

Донделе был трубочистом. Важная профессия, почти полностью еврейская в том городе и чаще всего наследственная. Отцы обучали ей своих мальчиков с малолетства, одновременно с азбукой, но лишь один мальчик в семье удостаивался помазания сажей. Считали, что этого достаточно. Остальные мальчики становились кузнецами, столярами, сплавщиками плотов или обжигальщиками на кирпичных заводах. А один трубочист, его звали Мейрем, обучил даже своей черной профессии дочь, потому что жена не наградила его мальчиками.

Обычай удерживать профессию в семье возник оттого, что дело это, говорят, совсем не такое скудное, как может показаться. Оно полно тайн и устных преданий: на чердаках, а точнее — между кирпичами дымоходов, замурованы сокровища, которых свет не видал. Там хранится даже корона короля Собеского. Случается, что ее бриллианты (и всякие другие) искрятся темными осенними ночами в жерлах дымовых труб. Но беда в том, что эти благородные камни очень похожи на искры или на маленькие вспышки сажи, и надо быть подлинным профессионалом, чтоб не ошибиться.

Большая часть жителей города, как евреи, так и неевреи, на трубочистов смотрели свысока, как на низших. На самом деле, однако, трубочисты были выше всех, но они не смотрели сверху вниз на прохожих.

Автор этой истории живет теперь в городе, где крыши без чердаков и чаще всего без труб. А если нет трубы на крыше, то и в доме нет ни глиняной, ни кафельной печи; и нет веселого огня; и нет березовых дров, при полыхании которых появляется радуга; и нет кочерги, помела и вьюшки, за которую берутся рукавицей, чтоб закрыть дымоход; и нет над крышей дыма — серой лестницы к звездам.

А раз нет труб, дымоходов и сияющих там сокровищ, то нет и ловких трубочистов.

Донделе было шестнадцать лет, когда он вместе с матерью попал в семиулочное заточение. Он, Донделе, с полукруглым ведерком за спиной (а в ведерке — веревка, свинцовое грузило и веник), и она, Асна, с молитвенником под мышкой, замусоленным и проплаканным, полным сладких молитв, которые так любит Бог.

В заточении Асна прикрепила к платью у горла сбереженную ею серебряную булавку, которую ее жених, а несколько позже — отец Донделе подарил при помолвке.

Серебряная булавка служила ей здесь опознавательным знаком, что это она, Асна, а не кто-либо еще.

Когда начали вылавливать стариков и старух, Донделе замуровал ее в дымоходе на проходном дворе. А когда он ее спустя некоторое время вытащил оттуда, Асна стала уже сморщенной и черной, как головешка. Он едва ее узнал. Через несколько суток он вынужден был снова замуровать ее, потому что началась охота на детей, а его мама в ту пору уже выглядела ребенком.

Хотя в молитвеннике и нет такой молитвы, однако Асна в заточении произносила: «Боже любимый, окажи мне милость, чтоб я дожила умереть в моей собственной кровати».

Ее собственная кровать находилась далеко, и именно в этом был смысл ее молитвы.

Донделе, напротив, жил и хотел продолжать жить не для того, чтобы умереть. Он хотел жить и ради мамы, и ради себя. Он хотел жить ради жизни.

Так как новые хозяева города вселились в дома прежних жильцов, а без чистки дымоходы над их головами закоптились и забились, часто то здесь, то там загорались крыши. И у новых хозяев не оставалось иного выхода, как разыскать в семиулочном заточении оставшихся в живых трубочистов и выдать им разрешение свободно передвигаться по городу и чистить дымоходы. Ночевать трубочисты были обязаны в заточении, со своими собратьями.