Сергей Костырко - Медленная проза (сборник)
Это, наверное, потому так кажется, что рядом жена, думаю я. Мне, разумеется, приходилось ездить домой последним поездом, но всегда одному, и в вагоне я спокойно листал книжку или слушал сквозь дрему радиоголос, произносящий названия станций. Но сейчас я не один. С женщиной. Вокруг исключительно ночная, давно уже непонятная мне молодежь. Хотя… Вот стоят на платформе две парочки. Вид безмятежный. Неподалеку – компания угрюмых подростков. Еще компания подростков, слегка поддатых, с гитарой, совсем еще детишки… Да нет, все как бы спокойно. Похоже, я накручиваю себя.
Мимо по платформе проходит девушка. Одна. Без спутника. Она высокая, в длинном пальто, – роскошные волосы, темно-русые, мелко вьющиеся (или это так завивают специально?), потом – кукольной почти красоты лицо, которое должен был бы по идее портить чуть великоватый рот, но именно от этого сочетания вдруг чувствуешь холодок в груди. Такая вот девушка идет. Проходит сквозь, как бы никого не видя. И странно, даже угрюмые подростки не повернули вслед головы. Я понимаю, что меня завораживает не внешность девушки, то есть, разумеется, внешность, но главное – это ее способность проходить сквозь. То, что она такая спокойная, такая уверенная. Ну а что там внутри, я не знаю. Но вполне вероятно, что – соответствует.
Тормозит перед нами поезд, разъезжаются двери, мы с женой входим и успеваем сесть рядом. Справа от меня мужичина утрированно-интеллигентного вида – черноволосый, горбоносый, в очках. С дамой. Они разговаривают, и в том, как он удерживает голову, повернутую к спутнице, мне чудится напряжение. И только после того, как я сел, расстегнул теплую куртку, достал из сумки книжку и поднял голову, я увидел напротив – не напротив себя, а чуть правее, как раз напротив своего попутчика с дамой – двух могучих парней. Один высокий, худощавый, а другой – не скажу высокий, хотя, когда они сидят, головы их вровень, – огромный. Стриженая голова начинается из широких плеч, обтянутые джинсами коленки разведены, и ноги кажутся колодами, вбитыми в брючины. Пальто распахнуто. На груди тонкий свитер, под которым бугрится мускулами грудь. Именно – мускулами. Парни вроде как не обращают внимания на окружающих. Они заняты разговором. И тот, который высокий, то есть который похудее, вид имеет вполне добродушный – приоткрыв рот, он слушает сейчас приятеля. Взгляд ясный, живой, не сравнить с мутноватым взглядом бугая. У обоих в руках банки с пивом. Время от времени они подносят их к губам.
Я раскрываю книгу и пытаюсь читать. Нормально. Рядом слева сидит жена. Она спокойна. Едем. Через две остановки боковым зрением отмечаю, как спутница интеллигентного соседа берется за сумочку. Поезд тормозит, они встают. И я, который – как мне кажется – уже почти втянулся в чтение, чувствую вдруг прилив успокоения. Соседи мои выходят. Вместо них неподалеку от меня устраивается долговязый парень в мешковатых джинсах, в расстегнутой куртке, с бутылкой пива. Это хорошо. Но тут же между долговязым и мною опускается на сиденье девушка в огненно-красной куртке, с черными, под мальчика стриженными волосами. Я чуть подался к жене, освобождая ей место, и непроизвольно поднял глаза. Бугай смотрит прямо перед собой на девушку. Взгляд странный, непонятно, видит он ее или нет – в художественной литературе есть определение «прогибающий взгляд», мне этот взгляд достался периферийной частью. Ударная сила пришлась на девушку. Я почувствовал, как чуть приподнялась она рядом и вжала выпрямленную спину в сиденье. Сосед бугая, продолжавший что-то говорить, толкнул приятеля. Тот повернул голову. Начал вслушиваться. Я опустил глаза в книжку. Дочитывал абзац до конца, потом начинал сначала. Почувствовав какое-то движение впереди, я глянул в окно слева от бугая. Тот снова смотрел перед собой. Или на девушку? Лицо ничего как бы не выражало. Пустое и сокрушительное, как морда надвигающегося КамАЗа. Потом он хлебнул пива, наклонил голову к приятелю, вслушиваясь, и опустил взгляд в пол. Я посмотрел на его руки, лежащие на коленях. Тюремных наколок нет. Но костяшки пальцев вздутые, припухло-розовые, похожие на мозоли.
И, еще до того, как что-то подумать, я начинаю сосредотачиваться на своем уже который месяц не отпускающем радикулитном позвоночнике.
С ума сошел? Какого хрена?!
Все сидячие места заняты, но при этом стоящих в вагоне почти нет. А центральные станции мы уже проехали – значит, новых пассажиров, которые бы заполнили пространство вагона, уже не будет. Я выгнул спину, как бы намучившись от неудобного сидения, подергал головой направо-налево и с преувеличенной осторожностью и замедленностью начал вставать. Типа спину заломило. Типа больной и старый. И так далее. Было стыдно перед женой, которая непонимающе подняла голову, и пришлось показывать жестом и гримасой: спина! Вставая и очень стараясь делать это с максимальной правдоподобностью, я выпрямился и начал грузно разворачиваться – лицом к девушке, спиной к парням. И, как бы не удержавшись на полу набирающего скорость поезда, сделал два оступающихся от боли в спине шажка влево, даже правую руку завел подержаться за поясницу, левой цепляясь за поручень. И замер. Эта минута была самой жуткой. Потому как вероятность мягкого нажима сзади, типа, отец, не загораживай мне телку, приходилась именно на этот момент. И тогда уж лучше бы сидел, а не провоцировал крепыша на действия, вероятность которых еще минуту назад была шестьдесят на сорок, а вот сейчас – из-за тебя, неврастеника, – семьдесят на тридцать, если не сто. Но – пронесло. Поезд летел в туннеле. Я стоял. И меня никто не потревожил. У колен сидела заслоненная моим широким пальто девушка. Руки лежат на коленях, глаза опущены. Лицо спокойное, только губы чуть поджаты.
Жена смотрит сбоку на меня: ну как? Я показываю: да вроде полегче. Потом мимо меня к освободившемуся месту проходит пожилой мужик, и, пропуская его, я сдвинулся еще на шажок, – теперь девушка закрыта со всех сторон.
Когда поезд тормозит на «Каширской», я вижу в стекле вырастающую за моим плечом знакомую стриженую голову, но и приятель его тоже встает. Они повернулись к двери. И пожилой мужик с моего места тоже снимается. Поезд уже стоит. Сидевшая до сих пор как бы безучастной ко всему девушка чуть склоняет голову и выглядывает из-за меня в сторону двери. Я вижу, как скользит ее зрачок, провожая спины ступающих на платформу – их отражение передо мной в стекле – парней. И тут же тело девушки чуть оседает, расслабляется. Она роется в сумочке.
Место мое опять свободно, и я чуть аккуратнее, чем надо, может быть даже переигрывая, – но кто, кроме меня, это заметит – оседаю вниз. Девушка втыкает наушники плейера. В грохоте поезда, освобождено несущегося от «Каширской» к «Кантемировской», прорезается скрипящий шорох с ритмичным буханьем ударных.
Девушка выходит на «Домодедовской». Мы – на «Красногвардейской», конечной.
От метро идем пешком, нам недалеко. «Голова болит, – жалуется жена. – Ну а со спиной у тебя как?» – «Нормально», – отвечаю я и рассказываю, что на самом деле подняло меня в поезде.
Жена слушает, я чувствую, с некоторым недоумением.
– Господи, ты-то куда лезешь? Может, девушке как раз хотелось внимания… И вообще, – спрашивает она, – тебе не причудилось все это? Я ничего такого не заметила. Не смотрела, может быть. Но если что-то было, то, наверно, почувствовала бы.
Может. Может и померещилось. Беда в том, что это (померещилось – не померещилось) уже не имеет значения. Это, как стало модно говорить в наше время, только твои проблемы.
Про соседа Витю
1. Витина перестройка
Витя, как ия, – из старожилов нашего дома. Вселялись одновременно, я – на пятый этаж, он – на третий. Познакомились во дворе, когда выкорчевывали из земли вокруг дома железную арматуру и втыкали сиротские хлыстики саженцев. Сегодня, чтобы увидеть их кроны со своего пятого этажа, я поднимаю голову.
Витя был импозантен – высокий, спортивный; усы, светлые глаза, выпуклый лоб (очень походил на актера Филатова, тогдашний секс-символ уездной России); а также – белый пиджак, красавица жена, автомобиль «москвич». Работал Витя в архитектурной мастерской.
«Да, старичок, – говорил он мне, – влипли мы с тобой. В доме одни люмпены и деревенские, из белых людей – только мы». Витя не был снобом, он был коренной москвич, выросший в старорежимном московском дворе на Страстном бульваре, и асфальтированную площадку перед нашими подъездами по инерции считал двором, а ежевечернее общение соседей – нормой. И не он один. Дом на треть заселили такие же реликтовые москвичи из центра, а на треть – деревенские из снесенной у Борисовских прудов деревни, и деревенским даже знакомиться не надо было – по выходным их совместные застолья выкатывались во двор с баяном, матерными частушками и женским визгом.
