Сергей Магомет - Записки Степной Волчицы
— Попробую отгадать, как вас зовут, — промолвил он.
— Вы, часом, не экстрасенс?
— У вас должно быть волевое, я бы сказал героическое имя…
— Меня зовут Александра, — опережая его, поспешно выдохнула я и невольно поежилась. Не хватало мне еще чудес чревовещания.
— Вам подходит, — кивнул он. — Кстати, героев должен кто-то направлять. Иначе они наломают немало дров своими подвигами. Неужели у вас действительно нет любовника?
— Я похожа на женщину, у которой есть любовник?
Он еще раз критически оглядел меня и медленно покачал головой.
— За мной однажды ухаживал один тихий, пожилой историк, старый холостяк, живущий с мамой. Мы с ним пару раз гуляли на Воробьевых горах. Но, думаю, глядя на меня, он в конце концов побоялся угодить в лапы нимфоманке-некрофилке, прямо там — на Воробьевых горах… — неловко пошутила я.
— А сегодня? — поинтересовался он. — Когда я вас увидел, то сразу подумал, что у вас вышла большая семейная ссора или жуткая размолвка с любовником.
— Ничего от вас не скроешь. Все-то вы замечаете. Только не с супругом и не любовником. Это трудно объяснить. В общем, я дружу с одним писателем, который всегда считал, что дружба между мужчиной и женщиной — нонсенс… Не стоило мне сегодня вообще к нему ходить. Я и шла-то к нему, потому что некуда было идти, кроме как…
— В овраги, — подсказал он.
— Ну да, в овраги, — удивленно кивнула я, чувствуя необычайно приятное тепло и негу во всем теле, а в голове, помимо вселенского черного мрака, что-то вроде отдаленных вспышек-зарниц, словно в преддверии сотворения мира. — Разве я успела о них обмолвиться?
— Да, как-то мимоходом. Ну так, что там с вашим приятелем-писателем?
— В общем, он большой поклонник Леннона. У него и в кабинете есть его портретик. Вот он-то, этот портретик, меня и разбесил.
— Джон Леннон? Это, которого застрелили, из ансамбля «Битлз», что ли?
— Вы опять смеетесь? Я выгляжу такой безнадежной идиоткой, да?
— Ладно, ладно, шучу. Обиделась, знать, шутка удалась. С вами одно удовольствие пошутить. Знаю, слышал, конечно. У меня им еще родители увлекались… Извините, перебил. Так чем, говорите, вас Леннон разбесил?
— Не Леннон, а этот портретик. То есть не портретик, а то, как он смотрел из рамочки на моего приятеля-писателя, на всю его жизнь, жену, квартиру, обстановочку, два холодильника на кухне… А главное, на икону Иисуса Христа на противоположной полочке. Всё это показалось мне вопиюще неправильным. А мой приятель, хороший, богобоязненный, не только не замечал этой неправильности, а наоборот, пытался возвести ее в принцип, и при помощи этого принципа судил меня, моего мужа, своего бывшего друга, весь мир, да и себя самого тоже… Я, наверное, чушь горожу. Вы не понимаете…
— Отлично понимаю. Валяйте дальше.
— У него это во всем — принцип как скальпель. Резать правду-матку, искать истины. Не меч, говорит, я вам принес, но скальпель. Бог с ней с истиной, в самом деле! Хоть бы себя пожалел. Иногда на него на самого просто жаль смотреть — так умучил себя своей истиной. Это как какой-нибудь доктор Менгеле — искренне никак не мог взять в толк: как же так — чтоб ради науки немножко людишек не покромсать. А ведь сказано, написано же, что истина есть Бог, истина у Бога. То есть Богу и принадлежит раз и навсегда. И не стоит так уж гоняться за ней. Тем более при помощи скальпеля потрошить души. Может быть, это даже лучше, если чего-то не знать. Писатель-то обязан это понять. Гоголь-то, к примеру, понял: нельзя по России, по самому себе ножиком; сделал единственно правильный вывод, обуздал страсть к истине, принял крутые меры… Вы меня понимаете?
— Крутые меры? Что ж тут не понять. Стало быть, вы плюнули этому вашему писателю в физиономию, обругав фарисеем и книжником? Выцарапали ему глаза?
— Нет, конечно. Просто убежала, как побитая собака.
Он подлил вина, и мы снова выпили. Закурили еще по одной сигарете, на этот раз из его портсигара.
— А бежать-то вам, как оказалось, некуда, — улыбнулся он. — Кругом сплошное разорение. Нет норки, куда можно было бы забраться, свернуться калачиком, заснуть, провалиться в небытие. Разве что в оврагах, наглотавшись таблеток. Б-р-р, какая скука!
— Знаю. Только что поделаешь? Я ведь теперь никому не нужна. Теперь у всех своя жизнь.
— А вам-то самой кто-нибудь нужен? Что-нибудь нужно? Откуда вы вообще взяли, что женское счастье — в том, чтобы медленно распухать, как замешанная квашня? Всю жизнь вы приспосабливались к одноклеточному существованию, внушая себе, что нет большей радости, как просто дышать, радоваться солнышку.
— Наверное, вы правы. Но я всегда думала, что мы с ним живем одной жизнью, радуемся одним радостям. Муж так и говорил: мы срослись, стали, как пальцы на одной руке: один болит — и другому больно. А оказалось…
— Ха! «Срослись, как пальчики»! Вот чепуха! В результате, надо полагать, больно оказалось только вам… Героическая женщина, забыв себя, вы отдавали всю себя — все силы, всю душу — мужу, детям, родителям, а они, понятно, хотели жить только своей жизнью, на вашу жизнь им было наплевать. В конце концов, отдали всё и стали похожи на чучело… О, простите! На чучело — в том смысле, что внутри набиты трухой, а всё живое в себе уничтожили. Вот и придумали себе поэзию вместо жизни. А положено, кажется, совсем наоборот — поэзию творить от избытка жизни… Пожалуй, теперь вам придется заново учиться вожделеть. Да просто жить, хотеть, желать…
— Самое ужасное другое, — промямлила я (впрочем, не без глупого пафоса). — Боюсь, что, в конце концов, я просто вообще разочаруюсь в мужчинах!
— Ну, не знаю, — весело воскликнул он, — по-моему, это глядя на вас, можно разочароваться в женщинах.
— Да-да, вы правы, — снова согласилась я, боясь лишь одного — как бы наш разговор не закончился, и я снова не осталась наедине с самой собой.
Он презрительно поморщился.
— Я вам не психолог. Да вам и не психолог требуется. Посидите, подумайте о том, как это мерзко быть героической женщиной… А мне пора немножко подвигаться. Пойду, оторвусь. И заметьте, мне вас совсем не жалко. Женщина, которой хочется танцевать и которая это отрицает, не заслуживает ничего, кроме горсти таблеток, это точно!
Чтобы замять разговор о танцах, я поспешно воскликнула:
— Может быть, у вас… найдется потом еще несколько минуток, чтобы побыть со мной. Если, конечно, я имею право просить вас…
Он всплеснул руками с таким видом, как будто я была совершенно безнадежный случай.
— А мне показалось, что мы успели подружиться. У меня даже сложилось впечатление, что вам, в сущности, наплевать на разницу в нашем возрасте.
— Да, странно. Но я действительно не чувствую разницы. Может быть, это ужасно глупо. Захмелела дамочка, да?
— По вам не скажешь, что особенно захмелели. Где ваше кокетство? Неужели вам не хочется назвать меня на «ты»?.. Да и вы, я думаю, не прочь, чтобы я говорил вам «ты».
— Конечно, я совсем не против. На «ты» так на «ты». Давай.
— Я даже не сказал тебе, как меня зовут.
— Я решила, что ты… сам не хочешь представляться.
— Ну и ну! Разве тебе не приятно было бы назвать меня по имени?
— Конечно, приятно, но…
— Ладно, потом скажу. Когда придет время.
— Ты иди, танцуй, — смущенно сказала я. — Не обращай на меня внимания. А я посижу здесь в уголочке, тихо, как мышка, послушаю музыку…
— Как мышка? Послушаешь музыку? Этот грохот? — искренне расхохотался он.
— Ну, просто отдохну.
— Ладно, Александра, мне пора, — сказал он, протягивая мне портсигар, чтобы я взяла еще одну сигаретку. Потом, тряхнув белокурыми волосами, поднялся из-за стола. Я увидела, что он не такого уж высокого роста, как мне представлялось вначале, но сложен чудесно. Я так и не смогла вспомнить, кого он мне напоминает.
— Но ты еще вернешься? — жалобно промямлила я, чувствуя в этот момент, что сама напоминаю извращенку. Раньше, глядя на подобных молодых симпатичных людей, я могла пожелать их — разве что в женихи своей дочери.
— Не обещаю, но, даю слово, что постараюсь вернуться, — серьезно сказал он. — А ты пока отдохни. Поразмысли о своих желаниях. Можешь даже немножко вздремнуть, тебе это не помешает. Здесь в уголке тебя никто не побеспокоит…
Он немного наклонился ко мне, заглянул мне в глаза и, как старший брат или отец, на несколько секунд положил мне ладонь на темя. А ведь он был вдвое младше меня, причем не фигурально выражаясь, а буквально. Я посмотрела на его близкий, загорелый бицепс, на крепкую, но чуткую руку, покрытую золотистыми волосками. Я послушно кивнула, и он ушел.
Откинувшись в угол, я закурила и обвела взглядом битком набитый зал, где градус веселья заметно повысился. Казалось, я отделена от мира какой-то невидимой стеной, попала в параллельное измерение, и в этом моем интимном пространстве мне сделалось необычайно уютно и спокойно. Закрыв глаза, я улыбнулась про себя: «Ах, милый мальчик, если бы ты знал, как взвинчены мои нервы! Если бы ты знал, что я могу отключиться лишь под утро, изнурив себя до предела и наглотавшись снотворного…» Потом я вспомнила, что обещала ему поразмыслить о своих желаниях. Еще забавнее! Сейчас мне больше всего хотелось взглянуть, как он танцует, этот странный молодой мужчина, который был со мной так приветлив и внимателен, как добрый старший брат, которого у меня, кстати, никогда не было. Он говорил со мной так, как будто был уверен, что нас действительно что-то связывает, и, покапризничав, как маленькая девочка, я в конце концов с удовольствием подчинюсь его воле.
