Александр Иличевский - Дождь для Данаи (сборник)

Венедикт Ерофеев пишет, а Веничка говорит: «Вы спросите: для чего это нужно было тайному советнику Гете (чтобы все его герои пили. — А.И.). Так я вам скажу: а для чего он заставил Вертера пустить себе пулю в лоб? Потому что — есть свидетельство — он сам был на грани самоубийства, но чтоб отделаться от искушения, заставил Вертера сделать это вместо себя. Вы понимаете? Он остался жить, но как бы покончил с собой. И был вполне удовлетворен. Это даже хуже прямого самоубийства. В этом больше трусости, и эгоизма, и творческой низости».

Но у нас свидетельств нет.

Что, впрочем, не столь важно, так как цель — не обвинить, а предостеречь. Кого? Да кого угодно, кто пытается жить за счет своих героев. Можно считать, что мы ратуем за создание «профсоюза» лит. персонажей.

Не удивительно ли, что якобы (по крайней мере неумышленно и по мере меньшей благодаря кретинизму критиков) стилистически близкий к Набокову Саша Соколов написал гениальную «Школу для дураков», которую В.Н. в своем щедром, но лениво-запоздалом отзыве назвал «трогательной книгой», в то время как ни одно из произведений самого Набокова трогательным назвать нельзя?.. Даже «Весну в Фиальте».

Нет, вру, можно! Ранний, 1924 года, рассказ — «Случайность». И еще — «Защиту Л.». И еще — рассказ, где коммивояжер закадрил в поезде бедную голодную женщину, сошел с ней вместе, накупил еды — она едва сдерживается, глотая слюни, но тут звонок в дверь: он недовольный пошел открыть, а там — почтальон с телеграммой, в которой «ваш муж погиб на фронте», — он пугается, комкает в карман телеграмму, возвращается и врет — «ошиблись дверью» — и, не стерпев, тут же, на столе, где разложены вкусности, жадно и неопрятно овладевает ею: она беспомощна от слабости и голода, ей все равно — лишь бы скорей добраться до ветчины… После, мгновенно остыв, комми оставляет ей продукты и, подсчитывая, сколько он на них потратил, смывается, подкинув под дверь телеграмму. Там еще трогательный абрикосовый чулок в затяжках и самопальные бедняцкие подвязки и голодный, жалкий взгляд…

И еще — «Приглашение на казнь». И — «Случай из жизни». И — «Красавица». И — половина «Дара». И — «Оповещение». И еще… Черт, а как хотелось бы, чтоб все, до последней буквы!

Наконец, приканчивая этот возмутительный бред, стоит вспомнить, что сказал Бабель о Сирине: «Хороший писатель, только писать ему не о чем».

Приговор вполне убийственный. Это примерно как сказать пророку, что все его словеса — беллетристика. Или — заявить, что собрание сочинений В.Н. не стоит девяноста семи страниц «Зависти» Юрия Олеши. Или немного более радикально — всего одного абзаца Андрея Платонова, все равно какого. И если уж до конца пойти на поводу у редукции, то следует добавить, что ПСС В.Н. и вовсе ничего не стоит, хотя писатель он великолепный.

Действительно, многие произведения Набокова меньше всего похожи на живое тело. Зато они — вылитые куклы, выползшие из не менее мертвых куколок слов. Их узорчатый шелковистый покров — и есть знаменитый набоковский стиль.

Что же может наполнить полое, сделать его телом?

Видимо, тайна жизни.

Или, если угодно, тайна языка.

Дерево как книга линий

«Книга линий» минимальна по всем параметрам.

Как по способу физического изображения — работы «Книги» строго миниатюрны, — так и по стилю изобразительных средств.

С точки зрения способа выражения минимализм ближе к поэзии, чем к прозе.

Есть зависимость. Тем больше в произведении поэзии, чем огромней дробь, числителю которой приписывается выражаемый смысл, а знаменателю — информация, кодирующая знак, который смысл этот означает.

В частности, именно по этой причине иероглиф имманентно поэтичен: стих «Луна освещает гору и реку» в нашей условной дроби делится всего на несколько линий.

Понятно, что очевидность предельных случаев ничуть не устраняет иррациональную трудноуловимость, зыбкость, так сказать, парадоксальную «недифференцируемость» максимума информационного отношения знака и означаемого.

Тем не менее ясно, что метафизическое содержание оказывается достижимо только при достаточно больших значениях этой «выразительной» дроби, — что присуще по преимуществу как раз поэтическому высказыванию.

Именно по причине влиятельности этого принципа дроби так тревожно воспринимаются сознанием символы — «чистый лист», «беспамятство», «незримость».

И еще — в «Книге линий» нет названий.

По закону отрицания тавтологии, имя требуется вещи, только если сама вещь не является Именем.

Это и есть подтверждение догадки, что перед нами не вещи, но Имена, «иероглифы» поэтических высказываний.

В «Книге линий» нет насыщенности зрения, страницы ее как бы полупрозрачны. Взгляд не поглощается демиургической ловушкой их художественного пространства. Он свободно, лишь слегка насыщаясь припоминанием, обусловленным опытом воздушно сделанных вещей, проходит сквозь новую, раскрывающуюся по мере продвиженья острия луча, свободу воображения.

Иначе говоря, коэффициент преломления оптического устройства страниц «Книги» близок к коэффициенту преломления воды, а сама поверхность изображения увлекательно отражает внутренний взгляд на нее, оставаясь прозрачной для прикосновения восприятья.

А как известно, от рефракции до рефлексии полшага. Именно поэтому работы «Книги линий» похожи на творящее припоминание.

Самое искусное — потому что самое метафизическое — изображение — то, которое создает прозрачные миры.

В пользу последнего можно привести пример оппозиции прозрачного стекла, которое в пределе своей чистоты есть изображение мира, находящегося за ним — и витража — который есть знак, раскрывающий заведомо меньшее, чем мир.

Стихотворение, рисунок в той или иной мере искривляют мировое пространство, и, следовательно, согласно Эйнштейну, художественный смысл обладает энергией-массой. Верно и обратное: потому Вселенная и есть Слово.

Учитывая закон сохранения, первая часть этой простой мысли может послужить вполне яркой иллюстрацией к идеям Вернадского, Лотмана, Пригожина — о неустранимости вклада творящего сознания во вселенское устройство.

Иногда, в зависимости от удачи, mc2 произведения попадает в астрономический диапазон и может сравниться с массой квазара. Или галактики. Или вселенной.

В астрофизике есть понятие гравитационной линзы.

Отсюда я вывожу идею об особой функции оптической прозрачности, которую формируют художественные высказывания «Книги».

Подлинно художественное изображение не изображает, а творит пространство Незримого, мысль о котором в случае «Книги линий» — Время воспоминания.

Интересно, что мы можем сказать о геометрии Незримого?

Скорее всего, Незримое как источник бесконечности — благодаря двунаправленности своей природы, согласно которой бесконечно малое совпадает с бесконечно большим, похоже на окружность, или сферу.

Действительно, с точки зрения Незримого телескоп ничем не отличается от микроскопа, а окуляр от рамки картины или столбика строк.

Учитывая это, становится более или менее очевидным, почему миниатюра ближе к микроскопу — благодаря корткофокусности капли, сформированной изображеньем.

Полотна масштабного охвата скорее заставляют думать о дальнобойности телескопа Хаббла, чем о капельном серебре росы на жгучей шероховатости листьев осоки, дающей особый серебряный дребезг света на несмачиваемых волосках…

Мне ужасно нравится, что основным метафизическим приемом «Книги линий» является порождение Незримого, Не-зрения (было сказано — страницы «Книги» отлично пропускают свет восприятия).

Дело в том, что по природе своей зрение — завоеватель. Оно довлеет. Его давление — искушение расхожей представимостью.

А это и есть зерно идолопоклонства.

Потому так, что зрение — причина и функция идола, утверждающего примат наглядности.

Зрение ослепляет воображение, выхолащивает сознание. Воображение, полное визуальных образов, пусто.

Что же есть Не-зрение? Свет сознания, свет слова линий. Если из воображения вынуть зрительные образы, от него вряд ли что останется.

Остаток — и есть Не-зрение: контур, линия, иероглиф.

Подлинная художественная реальность — это немыслимое, неподотчетное, предельно постороннее зрению воображение Слова: свето-звуко-смысл: своего рода пророческая слепота, как у Тиресия, ослепленного прозрачной истиной.

Напоследок следует отметить одну деталь.