Борис Хазанов - Город и сны. Книга прозы
При моем положении все это может показаться просто блажью, ведь мне надо думать совсем о другом: где жить, как дальше существовать? Писатель,
х– ха! Какой я писатель? Писатель -это тот, у кого нет никаких забот! А я… И вообще, не находишь ли ты, что наша жизнь, на этом берегу, так сказать… наша гнусная жизнь просто-напросто отменила все эти вопросы о смысле жизни и так далее, так же, как она отменила страсть, гордость, романтику, таинственность женщины, отвагу мужчины. Какая там романтика, какая там страсть, когда здесь – заколоченные избы, развалившиеся сараи, поля, заросшие бурьяном, а там – одна только мысль о жилье и прописке, рысканье по магазинам, толкотня в очередях, в автобусах… Когда в каждом подъезде тебя встречают пьяные рожи…
Собственно, я не об этом, что об этом говорить; страну не переделаешь. – Я потер лоб. – Короче говоря, я сбежал. Я думал, что можно эмигрировать из жизни в литературу".
«Все мы эмигранты…» – проговорила она.
«Вот именно: лишь бы прочь, подальше от этой жизни. Твои родители эмигрировали в девятнадцатый век… Только ведь вот в чем смех: мы там кое-что забыли».
«Где – там?»
«В этой самой жизни. От которой мы сбежали. В этой мерзкой, гнусной, но, к сожалению, настоящей действительности… Мы оставили там самих себя! Ты сама говорила, что в нашем с тобой знакомстве есть что-то неестественное, тургеневское. Он ведь тоже сбежал из России… Ты говорила об игре… может, я и вправду немного кокетничал в лесу, когда мы с тобой гуляли, но уж тогда скорее перед самим собой. Перед тем, кого нет… В общем, что я хочу сказать? Я живу, я думаю, я мечусь взад-вперед по этой избе, вот пробовал привести в порядок свое прошлое, вернее, не столько пробовал, сколько придумывал разные проекты… Успел даже, как видишь, исписать ворох бумаги. Моя мысль работает, мозг функционирует, выдает нечто хаотически-непрерывное, но в том-то и смех, и ужас, что в этой плазме сознания отсутствует полюс, к которому устремлялись бы все потоки. Видишь ли, Роня, в человеческом сознании должен существовать некоторый абсолютный полюс, не важно, как он называется…»
Я потерял нить мысли. Только что я говорил с увлечением, мне казалось, что я не высказал и десятой части того, что должен был сказать, и вдруг умолк, и оба мы почувствовали глубокую тишину ночи, слабый огонек освещал наши лица, в полумраке едва были различимы стены избы, и мое ложе, и темные, как сургуч, иконы, и стропила с крюками; я сидел напротив моей гостьи, она покосилась на мою руку, выбивавшую дробь по столу, я подумал, что это ее раздражает; наконец она проговорила: «Поздно уже… сколько сейчас?… Что же делать, Господи, надо же что-то делать!»
ХХVIIОна нехотя поднялась, обвела глазами мое жилье.
«Это все досталось вам от бывших хозяев? Кто тут жил?»
«По– видимому, семья была раскулачена. Всех вывезли. Хотя все-таки жизнь продолжалась. Здесь висели люльки».
«Здесь кто-то повесился», – сказала она.
Помолчали; она спросила:
«У вас дети есть?»
Я пожал плечами.
«Вы не ответили».
«Мужчина никогда не может быть уверен, Роня».
«Не изображайте из себя пошляка, вам это не идет…»
Мы вышли на крыльцо, луна пряталась за домом. Мы шли по дымному полю, Роня впереди, я за ней.
«Хотите, – послышался ее голос, – я вам открою один секрет?»
Мы вышли к реке, нужно было пройти еще довольно далеко до мостика.
Подул ветерок, она сошла, белея платьем, к воде.
Я предложил вернуться: собирается дождь.
Она не ответила.
«Роня», – сказал я.
«В чем дело?»
Я повторил, что нам лучше переждать дождь у меня дома, а потом уже…
Она перебила меня:
«Послушайте, может, искупаемся?»
«Что за идея?»
«Ну, как хотите…» Последние слова она произнесла, уже входя в воду, вскрикивая вполголоса, балансируя руками, у нее были слабые плечи, резко обозначилась ложбинка между лопатками, круглый зад казался хрупким, она довольно неловко плюхнулась в черно-маслянистую воду, поплыла, течение сносило ее. Она что-то кричала, и мне показалось, что она захлебывается. Я бросился к ней, мы барахтались друг возле друга, Роней овладело необыкновенное веселье, стоя по грудь в воде, она окатывала меня брызгами, затем все смолкло, она вышла из воды и стояла, закинув голову и встряхивая волосами. Я приблизился и обнял ее. «Э, нет, – сказала она, – вот это уж нет…» «Почему нет, Роня?» «Не хочу». Эта игра продолжалась некоторое время. «Ну, в чем дело, одевайтесь, – бормотала она, – это невозможно, здесь холодно… Сами говорите, сейчас пойдет дождь». Вдруг зашумел сильный ветер, я подстелил ей одежду, мы сидели друг против друга, тени ее глаз, тени ключичных впадин, глубокая тень, скрывавшая низ живота, – она вся состояла из теней.
Я набросил ей на плечи мою рубашку. «Спасибо…– пробормотала она, кутаясь, пряча грудь и стуча зубами, – другой бы меня на вашем месте…» «Что на моем месте?» «Изнасиловал». «Я еще могу наверстать», – пошутил я. Она сидела, подогнув коленки, опустив голову, осматривала себя.
Она озиралась.
«Тс– с… слышите? Там кто-то есть. Говорю вам, там кто-то есть. За нами следят, я так и знала… Это та старуха. Она шла за нами».
Ветер пронесся над кустами, луны уже не было видно, и стало совсем темно. Вдали за рекой, над едва различимой лесной чащей, брезжил серебристый край неба. Мы встали, я растирал Роню моей одеждой, она терла мою кожу, мы дрожали от холода. Не сговариваясь, мы поднялись наверх, выбрались из кустарника и побрели назад через огородное поле.
«Скажите…»
Мы говорили вполголоса; как и прежде, она называла меня по имени и отчеству.
«Оставим это, Роня. Зови меня просто…»
И будем на «ты», хотел я добавить, но чувствовал, что это «ты» разрушило бы наши с таким трудом установившиеся отношения. Это «ты» воздвигло бы между нами новое препятствие вместо того, чтобы еще больше сблизить нас. Оно означало бы, что мы стали друзьями. А мне – теперь это было совершенно ясно, – мне хотелось другого.
Она пробормотала:
«Мне надо привыкнуть».
Друг за другом мы пробирались по невидимой тропе. Я напомнил ей о том, что она хотела мне открыть секрет.
«Ты хотела мне сообщить секрет…»
«Какой секрет? А-а. Лучше после… когда придем. Скажите, – спросила она, – вы верите в привидения?»
«Нет».
«Но ведь их все видели. И вы тоже. Разве вы не видели? Я сначала подумала, что это снимают какой-нибудь фильм».
«Если видели все, значит, это не привидение».
«Почему?»
«Привидения – дело сугубо индивидуальное. Тень Банко является только одному Макбету».
«Кто это был?»
«Это были князья Борис и Глеб, сыновья Владимира. Святые братья, препоясанные милостью и венчанные смыслом».
Она чувствует себя виноватой передо мной, думал я, если бы я был виноват перед нею, она бы молчала. Она думает о том же самом, поэтому говорит о посторонних вещах и делает вид, что забыла о том, что было на берегу и что мои руки касались ее тела. Она делает вид, что не догадывается, зачем мы возвращаемся ко мне домой, но на самом деле думает об этом и говорит о постороннем.
«Что это значит – препоясанные милостью?»
«Так говорится в летописи».
«Откуда они взялись?»
«Оттуда же, откуда являются все привидения».
«Значит, это все-таки привидения?»
Помолчав, она спросила, откуда я знаю, что это они.
Я ответил, что есть известные иконы. Одна висит у меня, разве она не заметила?
«Но в жизни они, наверное, выглядели иначе».
«Нет, они выглядели именно так. Иконы сделали их такими. А как они до этого выглядели, не имеет значения».
«Не имеет значения. Что же тогда имеет значение?»
То, что мы идем ко мне домой, хотел я сказать. Потому что дома это произойдет так же неизбежно, как то, что сейчас пойдет дождь, потому что решение принято.
«А вдруг мы их снова встретим?»
«Они в деревню не заезжают, Роня».
«А если встретим? Что тогда?»
«Ничего, поздороваемся и пойдем дальше».
«А они потом разнесут по всей округе, – нервно хихикнула она, – что я была у вас ночью».
«Не разнесут, Роня. Святые молчат». Несколько минут спустя мы бежали сломя голову, вокруг падали свинцовые капли, мы едва успели нырнуть в се-
ни – дождь обрушился на мертвую деревню. Во тьме, шумно дыша, нашарив дверь, мы ввалились в избу.
ХХVIIIЯ топтался посреди комнаты, моя гостья полулежала на постели, свесив ногу на пол, короткое платье, успевшее только слегка намокнуть, обрисовало ее бедра.
«Ну что, – сказала она, отдышавшись, – будем чай пить?»
Я молчал и думал о том, что я сейчас подойду и переложу ее свесившуюся ногу на кровать. Подойду и сяду рядом.
«Будем чай пить», – сказал я.
«Эх, вы!»
«Что – я?»
«Эх, вы! – повторила она почти со злобой. – И вы все еще не понимаете?»
«Не понимаю».
«Вам надо было взять меня. А вы струсили».
«Еще ничего не потеряно, – глупо усмехаясь, проговорил я. – Мы можем наверстать».
