Михаил Старицкий - Рассказы
Марья Ивановна, получивши от Гали письмо, стремительно полетела в Заньки, взяла Лесю и отвезла ее к бабушке, рассказала той все про Галю и подействовала так на больную, забытую совершенно сыном старуху, что она разрыдалась и начала проклинать себя за жестокость к дочери. Само собой разумеется, что внучка была обласкана и водворена под родительским кровом, а бабушка с Матковской стали ходатайствовать об освобождении ни в чем не повинной страдалицы. Хлопоты увенчались успехом, так как само следствие обелило пострадавшую и она через полгода была освобождена и перевезена на днях из больницы, по просьбе деда, в его гостеприимную хату.
* * *Оксана, одевши чистое белье и праздничную, но еще темную юбку, подошла тихо к больной, посмотрела на нее пристально и подумала: "Спит, дал бы бог, чтобы подольше: сил бы набралась, а то тонко прядет…" Потом она подошла к скрыне, вынула яркий очипок, шелковый золотисто-сизый платок, синюю с красными усиками корсетку и хотела было вынуть материнскую дорогую картатую плахту, да вспомнила, что в городе их не носят, и отложила, а вместо нее достала шерстяную мененую сподницу, — все это она сложила на лаве и прикрыла скатертью; потом она вынула из печи пасху и бабу, положила их бережно на подушку и начала осматривать, выпеклось ли тесто. Осмотр оказался удовлетворительным: пасха и баба были легки, зарумянены и разливали по хате аромат сдобного теста. Оксана улыбнулась, ее хозяйская гордость была удовлетворена: ожидаемый ею на завтрашнее утро супруг, вероятно, одобрит все ее хлопоты… А может быть, он приедет и раньше?
Дверь отворилась. Оксана вздрогнула и шатнулась к ней. На пороге стоял сгорбленный дед и молча крестился к иконам, что занимали целый парадный угол. Вдавленная между плеч лысая голова старика была обрамлена серебристой бахромкой, красные, словно осокой прорезанные, глаза едва светились из-под нависших косматых бровей, жиденькая, желто-бурого цвета бородка висела клочьями вокруг беззубого запавшего рта, и только длинные седые усы, не знавшие никогда бритвы, выделялись внушительно на этом скомканном и изрезанном морщинами лице.
— Причащаться сподобился, — зашамкал дед, садясь на лаве возле стола, — вот вам и просфорка с часточкой за здравие болящей.
— Спасибо, дидусю, поздравляю вас со святым причастием, — поклонилась внучка Оксана и поцеловала у деда почтительно руку.
— А что, как ей? — еще тише спросил он, приставивши к глазам руку.
— Ох, дидусю, — прошептала Оксана ему на ухо, — я так было переполошилась: вот-вот отходит… А теперь что-то затихла, как будто заснула.
— Спит, — успокоился дед, отходя к лаве и тряся головой, — а только травки ей не топтать…
— Ох, ох, ох! — вздохнула Оксана. — Дидусь мой любесенький! Я бы пошла теперь с Грицем к плащанице… приложиться, а вы тут посидите.
— Добре, добре, побеги, поклонись святой и за нашу страдницу ударь поклон.
Оксана вышла из хаты.
Долго сидел дед, остановивши на лежавшей против него Гале свои мутные очи. "Вот оно, — думалось ему, — какие мы все темные перед божьим разумом: мне бы давно пора на тот свет, и кости тяжело носить, а все дыбаю… А оно молодое, только что расцвело и в цвету вянет… В счастье да роскоши родилась, бегала веселенькая, здоровенькая, счастливая, всех тешила, а вот же без всякой вины, без всякой причины как начала бить ее доля, дак горше нашего брата: мы-то к битью привыкли, научены смалку, а ей-то, деликатной да нежной, было оно невмоготу, — не выдержала, сдалась. Вот и лежит тень тенью… А сердце какое было — золотое сердце! Видно-то, всем добрым да милосердным тут не житье, туда, до божьей хаты, требуются…"
— Воды! — слабо простонала больная, метнувшись, и открыла глаза.
— Зараз, зараз, моя сердечная, — засуетился дед, поднося ей кружку, — вот и просфорка от великомученицы… А как вам, квиточко? Кажется, лучше? Веселее будто глазки глядят… чтоб только не сглазить! — взглянул он на ногти и три раза в сторону плюнул.
— Диду мой, спасибо вам… спасибо и за просфору, — поцеловала она ее, — и за все… как у отца родного, у вас мне… Пусть вот распятый Христос помянет вашу ласку…
— Полно, полно, дитятко мое… — начал он как-то неловко утирать слезящиеся очи. — Недостоин я… пусть его ласка святая на вас упадет да на вашу донечку!
— Я ее, диду, во сне видела… — беззвучно и несколько торопливо зашептала Галя. — Такая славненькая, моя зоренька ясная, бегает, яичком катится, серебряным голоском ко мне отзывается… меня аж зажгло от радости… Я и проснулась…
— Хороший сон, добрый сон… — кивал бородой дед. — Вот, того и гляди, впорхнет сюда в хату Леся наша, и стены засмеются от радости…
— Ах, когда б зглянулась матерь божья, когда б послала мне это счастье!..
Галя опять смолкла и закрыла глаза, вытянувшись пластом; только изредка поднимавшаяся грудь обнаруживала еще тлеющую жизнь.
Дед, согнувшись, молча сидел у изголовья и, закрыв глаза, или думал свою старческую думу, или от истощения и усталости дремал.
— Дидуню! — дотронулась до него через несколько времени Галя и взяла его за руку. — Мне как будто легче, заснула немного, и в груди ничего не щемит. Так вот я хочу сказать вам… когда меня не станет, то попросите Марью Ивановну, чтобы она заменила меня для Леси… ей я верю… жаль вот, что ее нет в городе, не увижу., а то мама моя слаба, брат может приехать… я мамы моей не хочу обидеть… я ей все прощаю… и всем, всем, они тоже по-своему были глубоко верующие… и мама… только ошибалась, а по-своему любила меня… лишь бы она меня простила… Так и передайте, что вот у вас за нее… прошу прощения, — и она неожиданно поцеловала его мозолистую, сморщенную руку.
— Галочка, Анна Павловна, что вы? Меня, мужика, слугу вашего! — разрыдался навзрыд дед, всхлипывая по-детски и ловя ее руки. — Не думайте… господь смилуется…
Он отошел в угол и, склонивши голову на руки, начал что-то беззвучно шептать.
В это время вошла в хату с Грицем Оксана и, заметив, что Галя несколько бодрее на вид, стала весело рассказывать ей про нарядность церквей божьих, про суету в городе… А Гриць, подбежавши к Гале, поцеловал ее и торжественно объявил:
— Теперь ты будешь совсем, тетю, здорова: завтра встанешь и будешь… навбитки яичком биться… Я кланялся бозе и просил его… чтобы тебя не держал на подушке: он добрый и послушается…
Галя поцеловала Гриця в кудрявую головку и, приподнявшись на одном локте, начала смотреть в окно. Солнце садилось уже за горой; его не было видно, но прощальные лучи горели еще на верхушках тополей ярким, красным огнем и сверкали на кресте колокольни. На огороде и ближайшей улице лежали длинные тени с расплывающимися линиями контуров; между деревьями сгущался уже сумрак, а вся даль с светлым зеркалом реки покрывалась лиловатой мглой, одевавшей горы легкими, чарующими тонами; только на потемневшем фоне небес еще ярче и фантастичнее вырезывались силуэты далеких церквей.
Галя жадно с тоской смотрела на эту картину, словно желая остановить потухающий день. Солнечный луч вдруг вспыхнул на золотом кресте и через мгновенье сразу погас; все потемнело.
Галя отвернулась от окна и опять легла на подушку. А Оксана убирала уже праздничный стол: покрыла его белой скатертью, декорировала по краям зеленью, барвинком и начала уставлять на нем яства.
Послышался густой металлический звук далекого колокола; за ним через несколько мгновений донесся дрожащий второй, и, наконец, с ближайшей церкви раздался благовест. Дед встал, перекрестился и начал собираться на всенощную. Гриць тоже засуетился искать свою шапку.
— Гриць, ты не ходи теперь, с вечера, — остановила его мать, — не выстоишь всю ночь, а лучше вот ляжь дома, сосни, а я тебя разбужу, когда дочитают до Христа… Ведь я дома останусь, так и разбужу.
— Оксана, вы для меня остаетесь? — отозвалась Галя. — И не думайте! Мне, слава богу, легче… Я здесь с Грицем дождусь великой минуты… Только вот воды приготовьте, а то мне хорошо…
— Я, мама, возле тети не засну, буду лучше сидеть и ждать, а то не разбудите, как и торик, — надул губы Гриць.
— Да как же вы одни… — пробовала слабо возразить Оксана; ей, видимо, было жаль и пропустить такое торжество, и оставить больную.
— Нет, нет, идите… Мы с Грицем отлично тут… мне лучше…
— Коли лучше, хвала богу, то, может быть, и вправду… тут недалечко… дед в Лавру пойдут, а я в свою приходскую, — радовалась Оксана. — Если не дай бог что, так Гриць меня вызовет; ты знаешь ведь, где наша церковь?
— Еще бы не знал, знаю! — даже обиделся Гриць. — Зараз за дубильнею, направо.
— Так, так, ты у меня молодец, — поцеловала сынка своего молодица. — Так ты прибеги на бабинец — я буду с краю стоять, у дверей.
— Добре, — кивнул головой Гриць и, подбежав к Гале, начал тереться возле подушек. — А тетя мне про красное яичко расскажет и про рахманский великдень…
