Владимир Шпаков - Песни китов
Севка залпом выпил, не почувствовав вкуса. На газете лежала нарезанная колбаса, но закусывать он не стал, обуреваемый одним желанием — сбежать.
Неожиданно блатарь перегнулся через стол.
— Бараться хочешь?
— Я?! Да я как-то…
— Хочешь, по глазам вижу! Что ж, Нинка даст. Дашь ему?
Щербатая расплылась в ухмылке.
— Если хорошо попросит…
Когда она, раздвинув ноги, взялась оглаживать вислую грудь, подкатила тошнота. Вот овца! В то же время он не мог уйти, получилось бы, что он позорно сбежал, как пацан неопытный…
— Че зыришь? Давай, снимай штаны и на сетку… Вон, Нинка уже пошла!
Щербатая и впрямь поднялась и, пошатываясь, вернулась на ложе. Улегшись на спину, она раскинула колени, после чего помахала рукой, мол, приглашаю!
— Да не ссы, я подглядывать не буду!
Зема захохотал так, будто высказал что-то невероятно остроумное. Севка с силой сжал скулы. На столе валялся нож с наборной рукояткой, им, наверное, и резали колбасу. Но таким ножом не только закуску настругивают, им можно и под ребро сунуть! Как бы между дел Зема взял со стола финку и начал ею поигрывать. А Севка придвинул к себе пустую бутылку.
— Давай, пацан, сделай бабе хорошо…
Взяв бутылку за горлышко, Севка постукивал донышком о край стола. Одно движение — и в его руке «розочка», она против ножа вполне годится. Может, еще и круче будет, ею можно так морду расписать, что мало не покажется!
— Делай ей сам хорошо, — сказал жестко, не поверив собственной интонации.
— Чего-о?
— Чего слышал. Барайся с ней сам.
— Да я тебя, шкета…
Зема привстал, чтобы тут же шмякнуться обратно. А Севка вдруг успокоился. Несмотря на кичливые наколки, тело блатаря было костлявым и бледным, Севка же был плечистым крепышом (к тому же трезвым), он наверняка бы вышел победителем.
Зема это понял. Рука с финкой внезапно обвисла, он сгорбился, вроде как сделавшись меньше в размере, а на лице заиграла кривая ухмылка.
— Не хочешь пачкаться, Кулибин… Понимаю. Ты вообще свалишь отсюда, я знаю. Потому что голова есть, руки… Уезжай, все правильно. Иначе капец, Пряжск — место гиблое!
В тот раз Севка почувствовал не просто уверенность — превосходство, он был выше, сильнее, имел перспективы! Здесь же, у Ларисы, никакой уверенности и в помине не было. И превосходством не пахло, и перспективы если и просматривались, то с трудом…
Когда родинку закрыл красный шелковый халат, Севка задом отошел от двери и уселся на диван. Он уже переставал понимать — чего ждет? Была одна неуклюжая попытка сближения, и Лариса, он чувствовал, ответила на поцелуй (неумелый, надо признать). Но потом вдруг отстранилась.
— Сегодня нельзя, — сказала.
— Почему?! — удивился он.
— Потому что у женщин бывает так, что нельзя.
И что тут скажешь? Если не считать убогих инструкций, что преподносили старшие, он мало чего знал в этой области. Электронику видел насквозь (почти в буквальном смысле), а вот здесь шарил в потемках, как только что родившийся котенок.
— Ну как, сделал? — спросила она, выйдя из комнаты.
— Да, все нормально… — ответил он хрипло.
Обстановку разрядила показавшаяся из кухни Марфа. Она замерла, разглядывая гостя из-под нависающей на глаза шерсти, — и тут Севка потряс портняжным метром. Болонка включилась в игру, и Севка, выждав паузу, проговорил:
— Только провод нужно выше пустить, у тебя ведь животное.
— Животные не грызут провода.
— Мало ли что… Глупые они по жизни.
Лариса внимательно на него посмотрела.
— Не глупее нас. Знаешь, как киты переговариваются друг с другом? Вот тут об этом написано!
С этими словами она бросила на диван номер «Вокруг света» с раскрытой статьей.
— «Песни китов»… — прочел заголовок Севка. — Прямо песни?
— Самые настоящие. Ученые говорят, они на сотни километров под водой разносятся.
— Сама-то их слышала?
— Слышала в записях, они называются: «Звуки дикой природы». Грустные песни, если честно. Только о чем грустят киты? Непонятно…
12
Появление у Ларисы телефона Женька воспринял двояко. Аппарат подключил Самоделкин, что означало: тот опять на полшага впереди. С другой стороны, теперь Ларисе можно было звонить, не ища повода для встреч. Звонить-то можно в любое время, да и вообще по телефону легче на что-то намекать, делать многозначительные паузы и т. д. Не было зеленых глаз, что устремлялись на тебя, Лариса помещалась в трубке; он же был только голосом, произносящим слова.
Особое действие производили слова, соединенные ритмом и рифмой. Вполне себе лирические, рассчитанные на душевный диалог, не на ржачку одноклассников, его стихи изобиловали общими местами и штампами (что сам осознавал), но — действовали! После этого и в глаза было легче смотреть, теперь не они подчиняли, а он подчинял.
Все это напоминало таинственные ритуалы, описанные в «Могиле Таме-Тунга». Женька не высекал петроглифы, не топил камни в реке, но сходство ощущал, как и перекличку с книгами, за которые упрятывали в «богоугодные заведения». Слово представлялось силой, чем-то вроде ветерка, казалось бы, малозаметного и несерьезного, а потом вдруг обретающего энергию урагана…
Когда Лариса обмолвилась, что одна отправляется на дачу, Женька сделал вид, что пропустил реплику мимо ушей (азбука: не проявляй навязчивого интереса к объекту желания!). Лишь через полчаса, будто вспомнив, он спросил:
— Кажется, ты говорила про дачу?
— Да, я туда в субботу поеду, вещи отвезти.
Он возвел очи горе.
— Меня тоже на дачу гонят — проверить, как там после зимы. Может, вместе? Заодно помогу с вещами…
Все складывалось как нельзя лучше. Мать удивилась: помнила, что сын и дача — вещи несовместные; но таки набила баул хозяйственными мелочами, благо дачный сезон был на носу.
— Гамак еще возьми, — вспомнила перед выходом. — И не задерживайся, пожалуйста.
— Да я только туда и обратно!
Погода выдалась классная: солнце, безветрие; и народу в электричке немного — не то что в пик сезона. В электричке он прочитал кое-что свежее, и получив похвалу, пообещал продолжить, когда приедут.
По дороге от платформы «Дачи» Женька тащил ее и свои вещи, отмахиваясь от попыток помочь. Он играл роль мужчины — сильного, независимого, берущего тяготы жизни на свои плечи. И пусть спина взмокла, а руки отваливались, он шагал сзади, отметая, опять же, предложения отдохнуть.
— Смотри, прилетели!
На высоком столбе, увенчанном шапкой гнезда, стоял аист. Вскоре из гнезда поднялась еще одна аистиная голова, повернулась в их сторону и тут же скрылась. А стоящая на страже птица взялась шарить длинным клювом в своих перьях.
— Вижу… — выдохнул Женька.
— Может, передохнешь?
— Да я не устал вовсе! Идем!
Вначале зашли на ее дачу, та располагалась ближе. Калитка, мощеная дорожка, усыпанная истлевшей листвой, а вот и дом, в котором Женька был лишь однажды, еще в детском возрасте. Эта дача была из кирпича, с просторной верандой — не то, что «скворечник», выстроенный Женькиной матерью.
Затхлость, правда, чувствовалась, поэтому Женька предложил разжечь печку. Желая чем-то себя занять, он тут же побежал колоть дрова, чтобы спустя несколько минут ввалиться в дом с охапкой поленьев. Накидав в чрево буржуйки влажноватой бумаги, он с трудом ее подпалил и стал запихивать туда дрова.
Печка, однако, не желала разгораться.
— Ты не так делаешь. — Сбросив плащик, Лариса присела рядом. — Нужно щепу наколоть. Не топором — ножом. Потом положить на бумагу щепочки, дождаться, пока разгорятся, а после поленья укладывать.
— Конечно, сейчас наколю…
Он суетился, спешил, откидывая кудри с мокрого лба, а глаза косили на Ларису. Он пребывал в растерянности: как себя вести? Читать стихи — глупо, бравировать начитанностью еще глупее. Он потерял дорогу, точнее, никогда ее не знал, разве что воображал, но игра воображения — одно, а если вот так, рядом, когда соприкасаются бедра…
— Вот, уже лучше… — донесся ее голос. Женька закашлялся будто бы от дыма, сочившегося из-под дверцы.
— Разгорится, никуда не денется…
Он не заметил, как первенство перешло к ней. Мужчина — сильное плечо остался где-то у столба с аистами, а здесь пребывал лунатик, подчиняющийся всему, что предложат. Открыть нижнюю дверцу буфета? Хорошо. Достать консервацию? Сей момент. Пока он возился с крышкой, под которой находилось что-то замаринованное (помидоры, кажется), Лариса поставила на стол пузатый графин с бордовой жидкостью.
— Это наливка, с прошлого года осталась. Выпьем?
— Почему нет? — пожал он плечами. Внезапная мысль, мол, то же самое могли предлагать Рогову, на время отрезвила. «Выпьем, Севочка?» «С удовольствием, Ларочка!» «А потом что будем делать?» «Неужели непонятно, друг мой?!» Отрезвление, однако, было минутным, он попал в поток, который нес непонятно куда, и не было сил выбраться на берег (да и не хотелось выбираться).
