Мириам Бодуэн - Хадасса
Вскоре мы вошли в сквер, и многие девочки помчались к ледяным горкам. Вместе с болтушкой и близняшками я принялась расчищать от тонкого мокрого снега скамейки напротив пустого пруда. Было тепло. Зима таяла, как снежный покров в апрельский день. Тополя и хвойные деревья стали черными и блестящими. Я сидела на одной скамейке, они — на другой, и «секреты евреев» переходили от сиденья к сиденью.
— Можно рассказать, что делают в Пурим? — спросила Гитл.
Я выразила согласие, оценив доверие.
— В синагоге папы читают историю Пурима. А мы вместе с мамами готовим шлохмано, это такие коробочки с украшениями, а внутри — конфеты, соки, пирожные, их раздадут, чтобы дарить друзьям или бабушкам и дедушкам. Мы тоже получаем дома много очень вкусных вещей в коробочках. А вечером едим мясо или суп. Папы пьют много вина, а мальчики из других семей приходят нарядные и поют. Папы дарят им деньги, а мальчики раздают их бедным семьям. Я очень сильно люблю Пурим, потому что даже девочки наряжаются. Мои братья переодеваются в раввинов, знаешь, со шляпами, бородой, накидкой и тростью! Как настоящие ребе.
— Мадам, знаешь, какой костюм был у меня в прошлом году? — спросила пухленькая Блими. — Я люблю землянику, поэтому оделась, как земляничка, и моя сестра тоже. Костюм сделала мне тетя. У меня был фартук, и на этом переднике была прикреплена фотография землянички. Ягодка на моем фартуке была больше, чем на фартуке моей сестры, но земляничка сестры выглядела вкуснее, потому что была поменьше…
Я обернулась к желтой горке. Заметила Нехаму, Перл, Сури, Сару, Цирл, Дину. Несколько других двенадцатилеток. Но всклокоченных волос не было.
— Мадам, я тоже хочу рассказать, какой у меня был костюм! — заявила Ити.
— Подожди, я не закончила, — продолжила Блими. — Вечером мы пошли к нашей бабушке, и она дала нам шлохмано, там было много конфет, и в доме бабушки было, как в зоопарке или в магазине с разными костюмами! А мой папа выпить…
— Выпил, — поправила ее я.
— Выпил очень много, падал везде, и… — Близняшки, смутившись, уставились на меня, прижались одна к другой, прикрыв руками рты. Ити воспользовалась этим, чтобы заговорить снова: — А я переоделась в славянку… мама помазала мне лицо темным гримом, и мы купили толстую пластиковую цепь, которую я повесила себе на шею. Я стала черной славянкой.
Я встала и шагнула в пруд. Заинтригованные девочки пошли за мной. Оставив игры, другие ученицы бросились к нам и, сдвинув ноги, прыгнули в опустевший зимой водоем. Продолжив рассказы, несколько девочек со стрижкой каре описали мне костюмы, приготовленные для предстоящего праздника: уборщица, принцесса в шелковом, как у невесты, платье, клоун, бабушка, кондитер. Затем мы вытирали крылья, спину, ноги медного ангела, который держал на вытянутых руках широкую чашу.
— Мадам, можно снять шапки? — спросила вернувшаяся Юдис.
— Нет, только рукавицы, шапочек не снимать, шарфы и пальто остаются завязанными и застегнутыми.
Девочки разбились на пары и разговаривали на идише. Было пасмурно, но тепло, по улицам бежали ручейки.
— Мадам, а вот дом Дасси, — заметила кузина Хадассы.
Я резко обернулась и запомнила адрес: Блумфилд, 3454. Прогулки после полудня без «скрытой красоты» были не те. Не хватало ее нежности. Ее наивности. Хрупкости. Непредсказуемости. Ее высказываний, драгоценных, как жемчуга шабата. Быть может, она заболела. Лежит в кровати с компрессом на лбу или же, напротив, бегает по магазинам на Парковой аллее, закупая шлохмано для Пурима.
Через несколько часов на вечерней молитве синагога будет переполнена. Евреи квартала в ненавистном имени Аман услышат имя Гитлера и станут отмечать спасение евреев, подвергавшихся угрозе уничтожения. Отцы будут пить очень много вина, пива и курить длинные сигары, которых обычно не курят. На следующий вечер верующие выйдут на улицу и отправятся в синагогу, чтобы принять участие в торжественной церемонии, во время которой будет прочитан пергаментный свиток Книги Есфири исключительно мужскими голосами. Во время чтения сыновья будут развлекаться трещотками, которые они закрутят, когда будет произнесено имя ужасного злодея, антисемита Амана. Мы осторожно перешли улицу Ван Хорн. Ити и Малка присоединились ко мне, держась за руки, как лучшие на этот день подруги. Тихий несмелый голосок обратился ко мне:
— Мадам Алиса, а твой папа курит?
Озадачивающий вопрос, непредсказуемый, как эти дети изо дня в день. Голос одиннадцатилетки, который призван отвлечь от радостей Пурима и нарушить молчание затянутого в атлас гроба. Прошло шесть лет, ничего не менялось, и консул сидел в гавани, свесив ноги на борту лодки. Да, он курил контрабандные сигареты и теперь ничего не боялся, потому что с ним ничего уже не могло случиться.
— Нет. Это вредно для здоровья.
— Где он работает?
— На большом судне, которое плавает в жаркие страны.
— Ты часто бываешь на его корабле?
В нескольких метрах от школы нам навстречу, опустив голову, вышел мужчина. Заметив его, девочки заставили меня перейти на другой тротуар.
— Мадам, надо перейти на другую сторону. Вот так. Осторожно, машина, пошли, переходим все вместе и не смотрим на месье, мадам, ты тоже не смотри. Мальчики бар мицва всегда заучивают что-то про себя, и не надо их отвлекать. Если бы они встретили знакомую женщину, невестку, кузину, тетю, то не остановились бы, чтобы поздороваться, потому что никогда нельзя подходить к женщине, которую не сопровождает ее супруг, иди сюда, мадам, вот так-то лучше, мадам.
6Рядом с Дворой Заблоцки ее сестры болтали о знойном, как в июле, солнце, расстегнув воротники пальто с плечиками, но затянув повыше на талии пояса. Впереди, в нескольких метрах, мужчины гордо щеголяли в своих меховых шапках, колпаках с бахромой, брюках до колен, блестящих лапсердаках, застегнутых справа налево, кожаных туфлях без шнурков. Процессия продвигалась медленно, подчиняясь благодати шабата, субботнему отдыху, тридцати девяти запретам, почитанию Бога. Из краснокирпичных домов выходили люди, новые группы присоединялись то к женщинам, то к мужчинам, и в этом шествии ощущалась гордость за принадлежность к народу, имеющему право на шабат.
Пока сестры судачили о мужьях, Двора огляделась, ища своего супруга, увидела его свежевыбритый затылок, длинные волнистые пейсы, шелковый шнурок, затянутый вокруг талии, и болтавшиеся в ритме шага концы. Он наклонился к своему отцу, Хески Заблоцки, с длинной никогда не стриженной бородой, в белых чулках до колен. Давид, поддерживая, вел старика к месту молитв и тихо разговаривал с ним, чтобы приободрить. Мирьям, ее мать, так ей и говорила: и ученый-то он, и зажиточный, и внимательный, мол, Господь шепнул это на ухо шадхану, который и выбрал его для тебя, какое счастье. Ты не будешь знать никаких забот, он станет работать в течение недели, чтобы иметь все необходимое для шабеса и побаловать тебя в праздники. Двора, увидев вход в синагогу, поправила указательным и большим пальцами свой дорогостоящий парик. Мужчины первыми вошли в здание, соответствующее архитектурному стилю квартала, прошли в переднюю, тихонько переговариваясь, никаких женщин с ними — это запрещено, — затем направились в зал, где приступили к ритуальному омовению. В это время молодая супруга и другие дамы прошли к своему входу и поднялись наверх, в эзрат нашим, на предназначенную для них площадку. Двора сразу села, ее младшая сестра подошла к окну, откуда могла наблюдать за своим женихом, который уже накрыл голову талесом, произнося первую молитву: «Будь благословен, Господь Бог наш, Царь мира, Ты, Кто повелел нам укрываться одеждой с бахромой…» Эзрат нашим понемногу в толкотне и шуме наполнился людьми. Двора закрыла глаза, с трудом перенося болтовню субботнего утра, особенно разговоры кумушек, повторявших, что солнце светит, как в июле, и ловко сравнивавших при этом свою субботнюю одежду. Несколько мгновений спустя раввин развернул Писание, хранившееся в драгоценном атласном футляре, расшитом золотом, затем фигуры мужчин закачались и качались долго.
Она не сможет пойти туда. В день шабата Двора не должна была касаться денег или думать о них, потому что Тора, лучший из товаров, не может быть куплена или продана. Сегодня, как и каждую субботу, она не отважится выйти за пределы квартала, хранимого эрувом, и, главное, не сможет пойти в сторону Ваверли. Она останется с мужем, подаст ему трапезу, отдохнет вместе с ним, в конце дня навестит его родителей и без музыки и электрического света они поболтают, попивая чай. Зогерке[11], одна из редких женщин, понимавших иврит, велела прихожанкам занять места и разместиться в соответствии с их социальным положением, кто впереди, кто позади, сейчас начнется чтение, и женщины будут повторять непонятные им тексты. Наверху было жарко. Окна, выходившие на улицу, загорожены картонками, дабы гои, неевреи, не могли заглянуть внутрь. Прихожанки, рассевшиеся на длинных скамьях, начали повторять псалмы. В то время как Двора концентрировалась, чтобы следовать за зогерке, ее младшая сестра Ривка следила за чтецом, который выделял каждое слово Торы, каждый слог текста с помощью серебряной закладки, потому что голой рукой нельзя касаться священного текста. Она прислушивалась также к шепоту, чтению псалмов, молитвам мужчин. Ривке было девятнадцать лет. Ей пришлось дождаться замужества Дворы, чтобы наконец объявить о своей помолвке. Замуж никогда не выходили раньше старшей сестры. Несколько месяцев придется ждать, мечтать о празднике, а потом настанет ее очередь надевать длинное белое платье с длинными рукавами и переезжать в квартиру на улице Керб. Она купит парик, напоминающий с виду ее волосы, но привлекающий к ней меньше взглядов. Ей известны правила семейной чистоты, и она знает, как в пятницу вечером зажигать свечи. Раз в неделю невеста встречается с женой раввина, которая обучает ее правилам поведения хорошей жены, обеспечивающим ей тем самым беззаботную жизнь. Ривка была готова отправиться под семейный кров. И да позаботится о нем Бог в предстоящие годы.
