Алексей Скрипников-Дардаки - Комната мести
Да, я, кажется, не успел досказать, как поссорился с Джакомо… Помните, я поехал в Термини? Сел на поезд до Неаполя и вдруг увидел напротив меня юношу. Он читал. Знаете, такие дешевые книжки в ярких глянцевых обложках для домохозяек и студентов. У него в руках была именно такая. Какой-то новомодный американский бестселлер. Я поинтересовался содержанием книги, автором, еще всякой ерундой. Так мы разговорились. Юношу звали Николой, родом он был из Бари, но учился в Риме в школе стюардов. В Николе ничего не было особенного: простой, неотесанный, хамоватый паренек, истинный южанин, воспитанный в лютом матриархате в уважении к коммунистической рабочей партии и классовой ненависти ко всем капиталистам, кроме американских. Он говорил на неприятном барийском диалекте, напичканном албанскими архаизмами, ненавидел вино, гордо заявив мне, что пьет только американский виски, пиво и иногда водку с апельсиновым фрэшем.
Глобально Никола был мне чужд, неинтересен, но, как показалось, легко доступен. Пока мы болтали, я чувствовал нарастающую приятную дрожь. Я никогда не был рядом с такими глупыми людьми, почему же они так возбуждают? Разве интеллект — не единственный источник соблазна? Оказывается — нет. Дешевая рубашка с привонью пота, нестиранные джинсы, нечесаные сальные кудри — все это, вплоть до заляпанных мороженым кроссовок, в тот момент обладало для меня сильнейшим магнетизмом. Я всегда сам был прилежным учеником, во мне не было ни лени, ни раздолбайства, ни хитрости. Я с благодарностью внимал каждому слову Джакомо, старательно копировал его жесты, привычки, вкусы. Но теперь я захотел сам учить и не какого-нибудь примерного христианнейшего мальчика-аристократа, а вот такого недоросля и дурня, раздолбая, мыслящего себя пупом вселенной, плевавшего на авторитеты в рясах и подозревавшего Творца в поддавках капиталистам.
Вдруг меня осенило, что Никола послан мне свыше, как знамение новой жизни, как пастушок Давид, мечущий свою пращу в лоб моему чванливому высокомерию, как глоток пенного крестьянского вина из глиняной прадедовской чашки, бережно хранимой в серванте вместе с античной монетой, железным гитлеровским крестом, мятой фотографией Падре Пио и фарфоровой статуэткой Лурдской Мадонны. Никола плел какую-то чушь про свою девушку, которую бросил, потому что она устроилась официанткой и за хорошие чаевые дает клиентам полапать свою большую задницу. Я осторожно спросил нужны ли ему деньги. Он ответил, что нужны, потому что он хочет слинять из Италии в Салоники к своему брату, который работает барменом, а подрабатывает гларусом, то есть жиголо. Я сказал, что дам ему 500 тысяч лир, если он выйдет со мной в Соленто и пойдет в отель. Никола согласился, не моргнув глазом, сказав, что он не педаль, но ради денег готов потерпеть.
Томимый предвкушением бешеной страсти, я еле дождался остановки в Соленто и буквально выволок Николу из поезда. Когда мы пришли в номер отеля, парень сказал, что хочет выпить, и я предложил ему вино, которое я приготовил для Джакомо. Никола придирчиво рассмотрел обе бутылки и сказал, что французское — полный отстой, а вот итальянское он, пожалуй, выпьет. Я открыл бутылку, дождался, пока мой капризный кавалер назовет его кислятиной, жидким дерьмом и пойлом для стариков, и начал расстегивать его джинсы. Но Никола отстранил меня, сам снял рубашку, обнажив мускулистый загорелый торс, и сел передо мной, нагло раздвинув ноги. Он целый час насиловал меня разговорами о футболе, потом сказал, что хочет писать, и заперся в уборной. Еще полчаса я растерянно ждал его пока, разозлившись, не вломился в туалет. Там, естественно, никого не было. Этот подонок вылез через окно и сбежал. Я кинулся к пиджаку и обнаружил пропажу бумажника. Однако Никола почему-то украл только крокодиловый бумажник, оставив два миллиона лир в моем кармане. Не помня себя от бешенства, я взял такси, затем катер и поздно вечером был на Капри.
Поднимаясь вверх по извилистой горной дороге, я споткнулся, упал и разбил бутылку с французским вином. Меня охватили гадкие предчувствия. Несмотря на позднее время. Джакомо не спал. Он сидел на веранде в кресле и курил сигару. Черным острым силуэтом он выделялся на фоне темно-фиолетового ночного неба, как вмятина, как трещина, как провал в никуда.
— Джакомо, почему ты не в постели? — спросил я, заикаясь, — как же твой режим, подагра?..
Джакомо повернулся ко мне, злой холод повеял от его мраморного, изъеденного морщинами, надменно-волевого императорского лика. Как будто надгробный ангел вдруг ожил, белыми пустыми белками посмотрел на меня, взглядом выпил до дна мои виновато потупленные глаза, с кладбищенской вековечной укоризной, с какой пьют-глядят мраморные плакальщики могил на тех, кто годами не приносит к их повыщербленному дождем и солнцем подножию нежные орхидеи или лилии, или пучки чабреца. В моей шумящей голове пронеслось: «Это конец. Смотреть пустыми глазницами может только прошлое». Я увидел на коленях кардинала мой чертов крокодиловый бумажник.
— Джакомо! Клянусь, у меня ничего с ним не было!
— Не было, потому что я так хотел.
— Ты хоронишь меня заживо. Твоя хитрость, твое коварство…
— А ты?
— Я?
— Да, ты! Ты! Твое неимоверное тщеславие безгранично. Оно лезет из твоих глаз, рта, ушей, как тесто. Я хотел проверить, достоин ли ты быть моим преемником, используешь меня или любишь.
— Люблю ли я тебя?! Разве вся моя жизнь, принесенная в жертву на твой алтарь, не вопиет об этом небу? Только бессердечный человек может выдумать такое испытание! Человеческая плоть — земля в кожаном мешке — наистрашнейшее творение Божье, она слаба, тупа, она хочет только жрать и трахаться. Она болеет, подыхает, и ничто на свете так не смердит, как разлагающийся человек — венец творения. Да, я допустил ошибку, польстился на жалкого тупого оборванца, не умеющего связать пару слов. Что в этом такого? И Петр отрекался…
— Петр не спал со своим Учителем, он не давал Ему клятву верности как мужу или жене.
— Моя глупость подвела меня. Я был идиотом, неискушенным юнцом, инфантом. Я клялся тебе на твоей душе, а не на твоем члене!
— Ты клялся на моем теле, Жоан, ты знал, что единственным условием нашего союза была безоговорочная верность моему телу, а потом душе и всякой другой выдуманной философами дребедени.
— Знаешь, Джакомо, ты стал неузнаваем. Что с тобой? Ты брюзжишь, как старая… как…
— «Как баба, старая баба» — хотел сказать ты, — губы кардинала посинели и затряслись от злости.
— Джакомо! Опомнись! Посмотри на себя! Кому ты в этой жизни нужен? Все ждут твоей смерти, потому что боятся. Приличные люди обходят тебя стороной, как квартал, в котором торгуют шлюхами и наркотиками. Ты уже не тот блистательный и искрометный монсеньор Аспринио, принц римских лемуров. Ты желтеешь, воняешь стариком, твоя кожа похожа на пергамент, из-за подагры ты не можешь держать вилку. Кто будет кормить тебя?
— Убирайся, Жоан! Ты разочаровал меня. Ты самовлюбленная одноклеточная амеба, возомнившая, что ее лужа — океан. Ты весь прозрачен, в твоей голове грязная жижа, а не мозги.
— Кто ты, Джакомо?! Кардинал?! Бог?! Черт?! Старая черепаха, жующая траву? Двенадцать лет я был твоей игрушкой. Хорошо! Но ты выбрал дорогую игрушку — не крестьянского плэйбоя, ни пляжного гларуса, не сына калабрийского мусорщика. Ты выбрал меня, меня, чей род насчитывает без малого пятьсот лет! Но ты просчитался! Видимо, разгильдяй, балбес, мальчишка с доверчивым коровьим взглядом и есть твой идеал. Когда ты совал язык в мой рот, ты знал, что меня интересуют не деньги, не слова, не твой кардинальский сан, а ты, ты как личность, как человек, меня сводили с ума твоя свобода и жизнелюбие!
— Уходи, Жоан, — устало сказал Джакомо, — нам не о чем говорить. Я не могу простить тебя.
— Мне было всего шестнадцать, — не унимался я, — ты соблазнил меня, дразнил, разглядывая на пляже задницы мужиков! Ты знал, что я безумно ревную! Ты хотел, чтобы я молил тебя со слезами на глазах лишить меня девственности! Может, смерть моей матери…
— Поверь, Жоан, если бы я хотел избавиться от сумасшедшей виконтессы, страдающей, напомню тебе, инцестивными наклонностями к своему сынишке, я бы сделал это более традиционно.
— Да, я знаю, милый Джакомо, ты — человек традиций! Ты, как инквизиторский реликварий, в котором хранятся вызолоченные орудия пыток. Раз в год на Пасху их торжественно износят для народного лобзания. С Папой Иоанном Павлом Первым ты разделался очень интеллигентно, в аккурат на тридцать третий день его понтификата. Кажется, это было в благословенном 78-ом?
— Иоанн Павел умер заслуженной смертью. Нельзя возводить на папский престол проходимцев. У нас уже были и Климент VII, мнивший себя вечным жидом, и Иоанн XXIII… Альбино Лучани хотел похитить то, что ему не принадлежало.
— Ватиканский банк, ты хочешь сказать? Я знаю, что он учинил там небольшой аудит, заставивший страдать желудком чуть ли не всю апостольскую администратуру.
