Андрей Левкин - Мозгва
Да, такое дело… даже сказать-то неприлично — ему снились города. Очень конкретные. Это были лучшие сны, даже лучше, чем когда летаешь. Мощные, громадные города — иногда их названия совпадали (как-то знал во сне) с названиями здешних городов, но мало им соответствовали — были даже не лучше, а другого порядка. Он же по миру поездил, мог сравнить. Лондон во сне был и выше, и шире — там была та-а-акая площадь… Другая там была архитектура, мощнее и обширнее, но не слоновьего вида. Он и Москву однажды видел, зимнюю — такой город, что здешняя наутро казалась пэтэушницей-замарашкой. И вот проблема: эти города он выдумать не мог, он не архитектор, чтобы какие-то представления ушли в подкорку; он даже внятно описать увиденные здания не мог. И сконструировать их из случайных картинок тоже не мог — не могло быть таких картинок. Не из чего их составить, ничего похожего не видал. Откуда эти города брались? Дырочка вела неведомо куда. Отчего ему было стыдно — он никому не рассказывал, что ему снится: считал, что все это реально, стесняясь за это ощущение.
* * *Через пару дней знакомая, та, что зимой встретилась на Смоленской, пригласила за город. Компания у них там собиралась, кто-то не смог, место в машине свободно, вот и ангажировала. Из компании он многих знал, ну и поехал (дома сказал, что с университетскими приятелями, но с подобными отлучками проблем не было — сказал и поехал). Место было не так, чтобы близко, по Ленинградке за Солнечногорск, в сторону Конаково. Тут существенно, что в Конаково какая-то местная фабрика производила настойки — крепкие и средние — типа ликеров, как бы дамские. Там и закупились, а деревенька была чуть дальше, на берегу Волги. Травка зеленела, солнышко блестело, пахло землей и рекой. Местные напитки пились легко, но действовали осязательно. Слово за слово, ну и полезли с пригласившей на чердак. А на чердаках же неудобно, пыльно, к тому же слегка стремно, что снизу услышат однозначные звуки. Это он уже перед собой оправдывался, потому что какие однозначные звуки — не дошло до них. У него, в общем, как бы встал, то есть даже и встал, но только начал вставлять, как тут же и обмяк. Отдышался, еще раз попробовал, вроде бы все хорошо, но как только соприкоснется с, так тут же обмякает. Ну да, и легли как-то неловко, и какое-то барахло мешается, и одежда ни то ни се: не снята, раскурочена. Душно, опять же, а внизу кто-то выясняет, куда это Лялька делась — а это как раз она, лежащая голой попой на сомнительной холстине. И на новизну не спишешь, раньше у них проблем не было, даже и в не комфортных обстоятельствах. Было обидно, чувствовал он себя неплохо, что ли, это она как-то растолстела, обмякла. Не так чтобы ноги раздвигала, а телеса разверзала, хотя и не скажешь, что растолстела. Стала, что ли, московской тетушкой младшего возраста, а с ними надо уже как-то иначе, не понять как. Впрочем, его это не оправдывало ни перед природой, ни, тем более, перед Москвой — городом давно победившего матриархата в лице именно что тетушек разного возраста. Она стала слишком плотской, что ли, да и он тоже. Особенно ощущалось спьяну: неуклюжее ерзанье, копошение рукой в паху, обоюдное. Что ж, руки туда-сюда посовали, как-то вроде, к ее удовлетворению, и обошлось; обиду, во всяком случае, не выказала, хотя могла и затаить. Отряхнулись, спустились в компанию, пить дальше. Все это время за стенами дачи благоухал апрельский ветер, голубело небо и прочие картины природы, не говоря уже о тракторе в поле, производившем „дыр-дыр-дыр“. Почти летний, вечерний косой луч света, опять же. А чего она его приглашала — так и осталось непонятным. Может, если бы все получилось, то и выяснилось бы. Не затем же звала, чтобы он ее на природе уестествил. Когда она приглашала по телефону, то в ее речи будто дырка была, которую надо залатать: была, то есть, какая-то проблема, волокна от которой, щупальца, тянулись к нему в мозг во время разговора. Какую-то тайну из-за вялого хуя ему не доверили. Ну и хорошо.
* * *Но стоять у него перестал. С женой после поездки спать не получалось. Чуть позже он уже начал вычитывать в ее поведении — решительно не изменившимся, на самом-то деле — брезгливость в его адрес. Придуманная брезгливость вызвала в нем ответную брезгливость, которую усиливали ее неизвестные, но какие-то прежние связи и слишком уж телесный запах, обогащаемый — как ему казалось — повадками маленькой девочки, которая красуется, изгибается и, вообще, танцует и поет. И принцесса, конечно, навсегда. Тут либо бросить все мысли, приведшие к нынешнему положению, либо не поддаваться и продолжать в том же духе, даже не рассчитывая, что все наладится. Он выбрал второй вариант, отчасти потому, что не понимал, как именно остановить свои тотальные мысли. Что ж, рассудил он, будем предполагать, что его сущность усилила позиции в его личности. А сущности подавай другой секс: сущность по определению высокопрофессиональна, так что для нее должны где-то существовать — в особых профессиональных домах, между, скажем, Сретенкой и Цветным бульваром — правильные специальные объекты. И не бляди, а живущие в полуанабиозе если и не принцессы, то по крайней мере гимназистки и студентки гумфаков, не старше бакалавров. Прехорошенькие, милые, гибкие и образованные. А также хрупкие и тренированные, при этом пусть даже рассчитанные не на него одного, но всякий раз стирающие всю свою предысторию, не теряя при этом изощренности. Или не столь радикально, но все равно сохраняющие юность, начитанность, смывая грязь и проч. выделения, всякое утро возвращаясь к положенной им чистоте. Ах, заходить к ним было бы особенно сладко зимой сквозь вьюгу и пургу: вниз под горку со стороны Сретенки. Или весной: уже вверх на горку, со стороны Цветного бульвара. А еще в задумчивости, как бы между делом, осенью — тогда все равно с какой стороны, потому что в задумчивости он бы не замечал дороги. Он бы говорил с ними о „Камере-люцида“, о том, что это правильно — жить в черно-белом мире. Конечно, им бы это было в кайф, обитательницам этих кварталов, с которыми в черно-белых сумерках, постепенно сосредоточиваясь, совокупляться осмысленно и глубоко, неторопливо, многократно и тщательно проходя всякий миллиметр ее внутренности, уже не черно-белой.
* * *Но двоемыслие: все равно он думал о том, что ему, наверное, не хватает какого-то вещества. Будто в него попали снарядом, в области пупка теперь сквозная дыра, и никакие импульсы, и мессиджи, и токи снизу вверх и наоборот не ходят, а естество между ног уже ничем не отапливается, было отдельным и холодным. Требовалось вещество, которое залатает эту дыру. Он и так, и эдак, много что перепробовал, точного попадания не было. Он даже частный соус ткемали купил на рынке, который не любил за то, что кислый. Может, ему требовались паровые тефтели под молочным соусом, такие стряпали в диетических столовых лет сорок назад, а теперь их не было, но вряд ли требуемое вещество производилось тефтелями. Это как с архитектурными снами, неудовлетворение, которое они удовлетворяли, было схожего рода. Хотя тогда неудовлетворение не ощущалось, наоборот — после этих снов приходило умиротворение. А теперь уже конкретно чего-то не было, что ему было необходимо физиологически. Требовался, что ли, какой-то новый газ для дыхания.
* * *Да что там чечулинские люстры, те хоть и стырили с Киевской-Филевской в количестве 150 штук, зато государственный размах, думал он на переходе с Киевской-кольцевой на Киевскую-Филевскую». А теперь на эскалаторе ламп просто нет. В самом деле, пара светильников там была выдрана с корнем — провода торчали, а некоторые плафоны побиты. Между тем из новостей он знал, что недавно, фактически только что, 4-го апреля, в 11.46 на «Киевской» раздались скрежет и страшные крики. Эскалатор начал двигаться рывками, а потом и вовсе остановился. Сначала все подумали, что он просто сломался, но обнаружилось, что на верхней площадке без сознания лежат парень и женщина, ноги у них окровавлены. Это 53-летняя жительница Архангельска Галина Смык повернулась спиной к выходу с эскалатора и стала возиться со своей сумкой на колесиках. В это время в зазор между металлической «верхней гребенкой» и движущимися ступенями попал ее каблук, из-за чего, как указано в протоколе, «произошла деформация и аварийная остановка эскалатора». Но до того как контролер повернул ключ и выключил мотор, лента успела затянуть под покореженную гребенку ноги двух пассажиров. Началась паника, людям показалось, что ступеньки посыпались. Эскалатор остановился, кто-то вслух вспомнил про давнюю аварию на «Авиамоторной», когда там провалился эскалатор. Люди, в основном мужчины, стали запрыгивать на перила. Разбили несколько ламп. Остальные ринулись вниз. Милиционеры вызвали по рации врача из местного медпункта и «скорую». Итог: 22-летнему москвичу Максиму Пигареву практически отрезало стопу, а 43-летняя Лидия Маркова лишилась пальцев на обеих ногах. Сама Галина Смык нисколько не пострадала, отделалась поцарапанным каблуком и оторванными пуговицами пальто. Так что разбитые лампы и стояли на том самом эскалаторе, он просто не соотнес. Покореженные лампы излучали мысли о страхе.
