Дойвбер Левин - Вольные штаты Славичи: Избранная проза
Шая Лейбман открыл правое окно и высунулся, чтоб посмотреть, что в городе делается. А в городе ничего не делалось. Там было тихо и темно. Только на вокзале горел фонарь, и по перрону шагал часовой.
— В городе — могила, — сказал Шая, — в городе ничего и не знают.
— То-то и оно-то, — сказал Саша Македонский, — попадут они как мышь в мышеловку, и не выкрутиться им будет.
— Надо б им дать знать, — сказал Липа.
— Герой какой! Поди-ка. Ну! Не видишь, что ли, что внизу-то делается? — сказал Беня Яхнин.
Ребята выглянули в окно и прямо ахнули. Цепи белых уже огибали город. Дело принимало совсем плохой оборот.
— Во, дьяволы! — заругался Саша Македонский. — Дрыхнут как свиньи и не видят, что у них под самым носом.
— Как же быть-то? — сказал Беня.
Тут прозвенел звонок к ужину.
— Заведующему ни слова, — прошептал Саша: — узнает он, нас загонят в подвал, и все пропало. Поняли?
За ужином ребята сидели, как в воду опущенные. Перешептывались, переглядывались и все прислушивались, не началось ли уже. Но — нет. Пока все было тихо.
Покончив с ужином, ребята снова собрались в спальне.
— Где Саша? — спросил Шая Лейбман.
— Он пошел куда-то с Монькой Карасем, — сказал Беня.
Надо вам сказать, что у нас ребята делились на две группы: на «старших» и на «младших». «Старшие» — это были ребята лет тринадцати-четырнадцати, «младшие» — все другие. Хозяевами в доме и в саду были «старшие». Младшие их боялись.
Моньке Карасю шел четырнадцатый год, но старшие его не принимали в свою группу, а не принимали за маленький рост. Для своих лет Монька был очень уж маленький и щуплый, вроде нашего Иеньки Малиновского. Но зато Монька был парнишка ловкий, хитрый — и бегать мастак и плавал как рыба. Оттого-то его и прозвали «Монька Карась».
Прошло минут пять. Ребята не отходили от окна. Белые все ближе и ближе подбирались к городу.
— Надо б дать им знать, — повторил Липа Гухман.
— Не дури, Канашка, — сердито проворчал Беня. Канашка — было прозвище Липы.
— Отстань, — сказал Липа, — трус.
— Кто трус? — крикнул Беня.
— Тихо! — прошептал Шая Лейбман, — заведующий услышит.
Тут появится Саша Македонский, веселый идет.
— Сделано, ребята, — говорит: — послал человека.
— Кого?
— Моньку Карася, — сказал Саша: — такого и не заметят. Только трудно ж его было уломать, скотину. Пришлось принять его в «старшие» и яблоко дать и цветной карандаш подарить. Торговался он как барышник. Еле его уломал, дьявола.
— Он уже пошел? — спросил Шая.
— Пополз, — сказал Саша.
— А не убьют его? — спросил Беня.
Никто не ответил.
— Смотри, ребята, за городом. — сказал Саша, — смотри в оба.
Все полезли к окну. Город, как и раньше, был нем и глух. По вокзалу под фонарем шагал сонный часовой.
Час тянулся как год. Белые все ближе подползали к городу. Вдали показались конные. Было видно, как там устанавливают орудия.
— Плохо дело, — прошептал Саша, — запоздает наш Монька.
— Может, его убили, — сказал Беня.
— Может, ты дурак, — сказал Липа.
— Гляди! — крикнул Шая.
В городе что-то случилось. Город ожил. Из дверей вокзала выскочило несколько человек, на минуту они остановились, поговорили о чем-то, размахивая руками. Поговорили и разбежались в разные стороны. Один побежал в город, второй — по путям, а третий подскочил к вокзальному колоколу и рванул веревку. Зазвенел колокол. Из домов выбегали красноармейцы, заряжая на ходу винтовки. Откуда-то появился броневой паровоз. За ним тянулся ряд желтых бронированных вагонов. Поезд медленно двигался по путям. Когда он вышел из-под вокзального прикрытия, из первого вагона выстрелила пушка.
— Началось! — сказал Липа.
— Ай да Монька! — кричал Саша. — Молодец!
— Думаешь, он? — спросил Беня.
— Он, конечно, он! — кричал Саша.
Перебежка белых прекратилась. Стоило кому из белых приподнять слегка голову, как из города начинали палить.
Тут из города выкатились три желтых броневых автомобиля. Они ползли по дороге и стреляли. А из поезда били пушки. Белые дрогнули и подались назад.
— Ай да наши! — кричал Саша. — Бьют как! Бьют как!
— А ведь белым не устоять, — сказал Шая Лейбман.
— Не устоять! — кричал Саша. — Вишь, пятятся. Что, голубчики, туго? — крикнул он, свесившись в окно.
Беня потянул его за рубаху.
— Очумел ты! — сказал он. — Расстреляют тебя, дурака.
По дому зазвенел колокольчик.
— Дети, вниз! — кричал заведующий, перебегая из комнаты в комнату.
— Чтоб тебе лопнуть, плешивому! — выругался Саша.
— Красные наступают! — крикнул Липа.
— Где? Где? — закричали вокруг.
— Вон видите, бегут. Залегли. Опять бегут! — кричал Липа.
— Опять залегли! Опять бегут!
Верно, из города в степь навстречу белым поползли густые цепи красных. Перед цепью шли броневые автомобили. Пушки из поезда бухали все чаше. Им отвечали пушки белых. Над полем стоял гул.
— Дети, вниз! — вбегая в комнату, крикнул заведующий. — Немедленно спуститься вниз! — тонким голосом кричал он.
Рано утром, когда бой уже отодвинулся далеко в степь, когда мы вылезли из погреба и после бессонной ночи отогревались чаем, явился Монька. Мы все кинулись к нему. Но у Моньки был важный и сердитый вид. Однако ясно было, — лопается парень от гордости и от радости.
— Монька, расскажи! Подробно расскажи! Все расскажи! — теребил его Саша.
— Как же тебя не убили? — кричал Беня.
— Монька, как ты до города добрался? А тебе-то пришлось стрелять, Монька? Это ты, Монька, звонил в колокол? — кричали со всех сторон.
Монька оттолкнул всех и важно сел к столу.
— Перво-наперво, — сказал он Саше, — гони карандаш. Так. Во-вторых, — повернулся он ко всем, — не галдеть. Я и так устал как собака. В-третьих, — попросил он экономку, — налейте мне, Марья Абрамовна, стакан чаю. Только покрепче да посла… Эх, — перебил он самого себя, — и задали ж мы им перцу! Двести пленных взяли! Во как!
— Да ну! — ахнули мы все.
— То-то — ну! — уже кричал Монька, разойдясь вовсю. — Били мы белых как собак. Как наши в наступление пошли, тут и я не выдержал, побежал тоже, бегу и кричу: «Ура! ура!» Я бы до белых добежал, ей богу, если бы меня кто-то вдруг за штаны не сцапал. Посмотрел я — товарищ Ейно из ЧК. «Ты, — кричит он мне, — малец, хоть и герой, а только если на огонь полезешь — высеку».
Мы загоготали. Монька обиделся.
— Да ну вас, — сказал он. — Ржать будете — рассказывать не стану.
— Да нет же, Монька! — закричали мы. — Это не над тобой, это мы над товарищем Ейно смеемся.
— Насчет Ейно — это я все выдумал, — сказал Монька.
— Как же ты все-таки добрался до города? — спросил Саша.
— Да ну вас! — проворчал Монька. — Вы только и знаете, что зубы скалить, а как до дела…
Как его ни упрашивали, он ничего больше не сказал. И только за обедом Моньку уломали, и он подробно рассказал как было.
— Вышел я за ворота, — рассказал Монька, — вижу: ползут. Много их. Может, тысяча. Ну, думаю, поползу-ка и я. Будто я тоже белый. Пополз. А они-то ползут медленно, а я-то ползу быстро, так что скоро я обогнал передовую цепь и дальше пополз один. Вдруг слышу — солдат из передовой цепи шепчет мне вслед. «Стой, черт! — шепчет. — Стой, стрелять буду!» — «Врешь, — думаю, — стрелять не будешь. Стрелять будешь — шум сделаешь, шум сделаешь — в городе услышат». Подумал я так да поднялся на нога, да бегом. Прибегаю на вокзал, вбегаю в какую-то комнату — вижу: сидит у стола человек в кожаной тужурке, без шапки, сидит, свесив голову, и спит. А на лавке у стены лежат двое, военные. Этого у стола я узнал. Это был товарищ Ейно из ЧК. «Товарищ Ейно!» — крикнул я.
Товарищ Ейно открыл глаза, посмотрел на меня и говорит:
— Ну, что тебе?
— Товарищ Ейно! — говорю, — белые подступают.
Товарищ Ейно вскочил. Схватил меня за плечо, кричит:
— Где белые? Что белые?
Я рассказал. Товарищ Ейно к военным. «Встать!» кричит. А сам побежал в город. Один из военных кинулся к бронепоезду. Другой — ударил в колокол. Дальше известно, что было.
— Да, — сказал Саша, — спас ты, Монька, город, что говорить.
— Не я один, — сказал Монька, — все мы.
— Мы-то как? — сказал Беня.
— Да так уж, — сказал Монька, — посоветовали пойти. То да се.
На другой день к нам в приют пришел товарищ Ейно из ЧК. Нам он сказал речь, а Моньке он подарил часы.
— На, — сказал он, — Орлеанская дева, носи во славу республики.
Моньку с тех пор мы так и прозвали «Орлеанская дева».
Глава шестая
Потешный бой
Ледин давно заметил, что у Семена, — фамилия его была Острогорский, — неладно с правой рукой, а что — Ледин никак не мог разглядеть: Семен прятал эту руку, не показывал.
