Николай Климонтович - Мы, значит, армяне, а вы на гобое

«Ты один у меня, — писала Елена, — один. Я так измучилась разлукой и все время думаю о нас. У нас ведь был всего один месяц — месяц медового золота, золотого меда. Наверное, это теперешнее наказание послал мне Бог за то, что я разрушила твою семью…» Женщины тщеславны, мелькнуло у Гобоиста. «Я думаю о тебе, милый, и не замечаю ни своих чудовищных соседок по несчастью, ни решеток на окнах…» И здесь Гобоист почувствовал опять, как давеча, острый удар по сердцу. Он прикрыл глаза и откинулся на сидении. Потом читал дальше: «Быть может, меня выпустят на Новый год, я молю, молю своего врача об этом каждый день, но он уклоняется от разговора и не дает никаких обещаний… Мне лучше, я чувствую себя хорошо и надеюсь, надеюсь тебя обнять… На всякий случай — с Новым годом, будь удачлив, мой милый, будь здоров. И хоть немножечко счастлив. Хотя — ты помнишь, конечно, «мы брать преград не обещали, мы будем гибнуть…»

Как жаль, что мы с возрастом разучаемся плакать, думал Гобоист, когда ехал назад, плохо разбирая дорогу перед собой. Он видел Елену, свою Елену, во всем казенном, со стаканом жидкого чая, у окна палаты, забранного решеткой.

Он вдруг сообразил, что надо бы завернуть в церковь, поставить свечку пред Богородицей, попросить у Заступницы сжалиться… Но поворот к монастырю был уже позади, и он только неуклюже перекрестился.

Вот здесь они с Еленой встречались много раз… Гобоист остановил машину на так знакомом ему повороте… Вон той тропкой они впотьмах пробирались к Коттеджу… Надо елку срубить, думал он невпопад. Опять достал письмо, покрутил в руках, подумал: надо бы спрятать… Засунул в портмоне… Тихо тронул, вглядываясь в совсем весеннего вида лес, будто силясь разглядеть там, среди сосен, ее фигурку… У нее была смешная, бордового цвета, дубленка. На голове — ничего… И только если уж бывало совсем холодно, она набрасывала платок, русский платок в алых цветах по бежевому фону… Гобоист поймал себя на том, что думает о Елене в прошедшем времени.

Он вошел в свой дом, но все было чужим. И он вдруг заметил то, чего не замечал раньше: как много вещей Анны и среди кухонного обихода, и в гостиной. Будто и здесь жена не давала ему укрыться, быть с собою и быть самим…

Он поднялся в кабинет — и здесь пусто. Как будто Елена только что уехала. Выпив, давясь, но не отрываясь, стакан коньяка, он опустился в кресло у стола — и слезы потекли наконец из глаз. Он долго сидел так и скорее почувствовал, чем увидел, что на дворе собираются ранние декабрьские сумерки… Надо что-то делать… надо было что-то сделать, думал он, ах, да, елка… займусь-ка, нельзя сидеть вот так…

В сапогах, в старом длиннополом черном кашемировом пальто, подпоясавшись, сунув за пояс маленький туристический топорик, он отправился. Пошел налево, мимо Птицыных — от них слышались звуки веселой гульбы, мимо отсека Космонавта — не хотел, чтобы армяне зазывали его к себе. Дверь была открыта, в прогале стояла румяная, как из бани, жена Космонавта Жанна в одном халате и в домашних тапочках с помпонами. И улыбалась Гобоисту.

— С наступающим вас, — пролепетала она кокетливо.

— И вас также. Мои поздравления Володе.

— К нам ребята завтра приезжают.

— Поздравляю.

И тут Жанна распахнула халат, под которым не было белья, а только розовое мясистое тело откормленной простонародной бабы. Гобоист инстинктивно отвернулся, Жанна рассмеялась:

— Нравится?

— Очень, — мрачно сказал Гобоист и пошел своей дорогой. То ли ему померещилось, думал он, то ли начинаются новогодние чудеса… Солоха, совершенная Солоха…

Он не нашел подходящей елки. Стояли или огромные темные, в смоле ели, или совсем маленькие и жидкие подростки. И тут Гобоист набрел на поваленную огромную ель — еще совсем зеленую, пахучую, только срубленную кем-то из поселковых: наверное, на будущие дрова. Он выбрал густую большую лапу и принялся рубить. Он не рассчитал: когда ветка отделилась от ствола, то оказалась двух метров с лишком и размахом метра в полтора, — он еле донес ее до своего крыльца… И тут милиционер Птицын окликнул его с балкона:

— С праздничком, музыкант. Иди-ка к нам, чокнемся — Новый год как-никак.

Что ж, решил Гобоист, все лучше, чем сидеть одному в пустом доме.

Компания была знакомая — та, что не давала ему покоя летом, собиравшаяся под его окном, — тренируйся, бабка: Валька-агроном, жена электрика Нинка, хозяева, конечно, и он сам, Гобоист.

— Во, хоть один мужик у нас появился! — кричала уже пьяная Птицына. И скомандовала мужу: — Наливай!

Тут же сидела и длинноногая худая Танька, как будто прибитая. Ей, разумеется, не наливали, но и не отпускали из-за стола — мать, женщина склонная к максимализму, постановила, видно, не отпускать дочь ни на шаг от своей юбки.

— Чего-то мы не слышим музыки, — сказал хмельной милиционер, обращаясь к Гобоисту. — Твоей музыки… Или ты все больше по этой части репетируешь? — И он задорно хлопнул себя верхней стороной кисти правой руки слева по короткой красной шее.

И это была чистая прискорбная правда, Гобоист даже затуманился.

— Отстань ты от человека, — оборвала его Птицына, — дай выпить спокойно. Знаешь, — повернулась она к Гобоисту, — я ведь иск в суд подаю.

— Какой иск?

— А на землю, на Космонавта. Подпишешь?

Гобоист поморщился.

— Надо посмотреть… документы. — И, чтобы увести разговор на другое, обратился к Милиционеру: — Ты вот лучше скажи, я давно заинтригован, зачем ты все лето собирал по округе валуны? Целую пирамиду построил…

Милиционер перестал лыбиться и неуверенно взглянул на жену. Та пришла ему на помощь:

— Сад будем разбивать.

— Сад? — удивился Гобоист. — Какой сад?

— Сад камней, — сказал милиционер. — Японский.

— Дзенский, — сказала химик Птицына.

Гобоист поперхнулся квасом, которым за столом запивали водку.

— А вы… вы дзен-буддисты?

— Ну ты прямо сразу ярлыки навешивать, — сказал Милиционер. — Как коммуняка какой-нибудь.

— Интересуемся, — сказала Птицына неопределенно. — Наливай, чего сидишь! — пнула она мужа…

Гобоист был заинтригован. Значит, эти полуобразованные люди, к которым — права Анна — он всегда относился снисходительно и высокомерно, знают о существовании дзен. А ведь он сам когда-то давно прочел одну-единственную книжку о дзен — по-английски, скорее с целью занятий языком. Но кое-какие вещи заинтересовали его, кое-что он запомнил — на том уровне, чтобы поддержать общую беседу. И Гобоист сделал себе выговор: нельзя иронизировать над людьми. Считать их ниже себя. Они любят японский сад. Правда, любя камни, они не понимали, что самим тоже не нужно иронизировать над другими. Гобоист полагал, что ирония — грех и что людей, сцепив зубы, следует любить, хоть это ох как нелегко…

— Дзен — по-санскритски «дхиана», — напряг он ослабевшую с годами и несколько потраченную алкоголем память.

— Южная чань, — отозвался милиционер, закусывая маринованными опятами и куском пирога с мясом.

— Камни тоже ухода требуют, — сказала агроном.

— Мы с Женькой в Финляндии японский сад видели, — подхватила жена злектрика, — ну отпадно как красиво.

Гобоист один раз был в Японии. Принимали их восторженно. Бог его знает отчего, но, видно, сам звук гобоя, его природная деревянная суть чем-то созвучна японской душе. И именно на гобое, как ни на одном другом европейском инструменте, можно было изобразить прелестные японские мелодии.

— Для постижения внутреннего смысла вещей, — сказала Птицына, — недостаточно слов. Нужно созерцание и просветление.

— Верно, Хель, никаких тут слов не должно быть.

Да, подумал Гобоист, уже несколько затуманившись, день чудес, как в Щелкунчике.

— В каждом камне — своя душа и тайна, — продолжала Птицына. — Вот в чем все дело. А рассказать этого нельзя. Потому что в каждом камне — будда. У каждого свой оттенок серого. Это называется карэ сан-суй, сухой сад — камни и галька.

— Еще мох можно, правда, Хель? — вставил милиционер.

— Ой ты! — залюбовалась товаркой жена электрика, подперев щеку кулачком. — Поди ж ты, а я и не знала такого ничего…

— Да уж, — сказала агроном со значением и хлопнула рюмку.

— У меня книга есть, — доверительно склонилась Птицына к Гобоисту. — Потом покажу. Там сказано знаешь что?

— Что? — прошептал ошарашенный музыкант.

— Вот слушай. Среди различных камней, — старательно, как выученный урок, декламировала она, — есть такие, которые хотят убежать, а другие преследуют их. Одни прислоняются, другие поддерживают. Смотрят вверх и смотрят вниз. Одни лежат, а другие стоят… Они живые, — прошептала она. — Понимаешь?

— Да чего уж здесь не понять, — сказал милиционер-буддист. — Это всем известно. Рюмочку освежить, мастер?