Александра Созонова - Если ты есть
— Хочешь, я расскажу тебе свой сон? Он приснился мне года полтора назад. Тогда я еще вела бродячую жизнь, я тебе рассказывала. Не очень характерный для женщины образ жизни. Поэтому и для слова «бич» не придумано женской формы. («Бичевка», «бичиха» — это подруга бича, а не собственно бич.) Три года кочевала по стране, нигде не останавливаясь дольше трех-четырех месяцев. Жизнь превратилась в обузу, в какой-то вещевой мешок, подпрыгивающий на спине от быстрой ходьбы, натирающий холку… с ненужным грузом мешок, который не достает отваги сбросить. Однажды приснился сон. Кажется, это было в заповеднике, в глухом таежном болоте. Такой отчетливый, какие редко снятся. Словно я борюсь с кем-то, скрываюсь, и меня ловят. Знаешь, как это во сне: грохот настигающих шагов, все ближе и ближе… Еще там был любимый человек, не конкретный человек, а, скорее, символ, похожий сразу на двух моих прежних возлюбленных. Так тоже бывает во сне, такое смешение… Я только изредка выбиралась к нему, ненадолго, и обнимала, как обнимают ствол дерева, прижавшись щекой и ухом к груди. Любимый человек тяготился мною, оттого что меня все время ловили. Он относился ко второй, промежуточной группе людей. Было несколько человек свободных, как я. И большинство, которое требовало, чтобы нас изловили. И компромиссная, промежуточная группа людей. Они обычно идут в геологи, в лесники, они не принимают участия во всей этой волчьей грызне, борьбе за места под солнцем, перешагивание через трупы. Но они компромиссны, они голосуют на собраниях, они в узде. «Но рот мой горячий вовек не узнает прокислого вкуса железной узды!» Кажется, я цитировала ему эти строчки. Я не хотела, не могла его отпускать. Ведь мне так мало от него нужно. Только побыть несколько минут вот так, обнявшись. А потом можно идти и жить дальше. Отчаянная, гибельная моя жизнь — сплошная свобода и погоня. Он все-таки пытался оставить меня. Предоставить самой себе, одной. Мы прощались. «Я буду все время разговаривать с тобой, — говорила я ему напоследок. — Ты не дождешься, что я уйду или замолчу. Я буду голосом твоей совести». «Совесть можно заглушить в себе, затоптать, — говорила я, — а меня ты будешь слышать, ибо я живая». Но мне не дали разговаривать долго. Два милиционера ломились в дверь. На прощанье я, криво усмехнувшись, провозгласила что-то насчет свободы. Открыла окно и выпрыгнула, чтобы убегать по крышам… Такой отчетливый был сон. Два самых сильных ощущения запомнились в нем, две смысловые струи: когда я обнимаю его, словно набираясь сил для бега и свободы, и когда распахиваю окно, чтобы убегать по крышам… Месяца три спустя мне попались его стихи. — Агни кивнула на фотографию мужчины за письменным столом. — Я стала расспрашивать о нем, узнавать, и вышла на вас, на тебя. Я решила, что сон в руку. Что это и есть та свобода, которая единственно настоящая.
Она замолчала.
— А теперь ты так не думаешь?
— Теперь не знаю.
— Что ты не знаешь?..
— Трудно объяснить…
— Может, тебе надоело быть рядовым исполнителем? Но что же делать, если с теорией у тебя пока слабовато?
— Нет. Не то.
— А что же? Выдохлась?
Агни молчала. Она чувствовала, что, если скажет что-то неосторожное, Митя взорвется.
Он смотрел еще дружелюбно, но испарина покрыла лицо гуще. Сеть росинок, блестевших в электрическом свете. Пропасть высветленных голодом глаз.
Она собрала с журнального столика листки статьи.
Неужели он прав: всего лишь дамский, инфантильный лепет?.. И этих блестящих, знаменитых, искрящихся умом и талантом — не разбудить ничем? Словно это двухэтажные люди. Верхний этаж — тонкий слой под черепной крышкой, изысканный, кипящий философскими построениями, филологическими проблемами, дефинициями, непрерывное пиршество духа — никак не влияет на нижнее, охраняющее, животное. Животное не дремлет ни на миг, а при катаклизмах вырывается наружу, сквозь ажурный, высококультурный слой, затопляя его собой, топча слоновьими ногами…
— Не забирай, — попросил Митя. — Кое-какие выражения мне нравятся. Могут пригодиться.
Не отвечая, Агни засунула листки в карман куртки.
— Ну и черт с тобой! — Митя наконец взорвался.
Тут же поплыли перед глазами мутно-голубые круги. Он схватился за стену. Переждал.
— И это забирай! Не нужно мне! — Он пнул ногой сетку с овощами.
Пинок получился слабый, сетка лишь осела на один бок. Другой ногой, еще слабее, стукнул пластмассовый бок соковыжималки, и мутно-оранжевый сок перехлестнулся на пол.
«…Любая организация хуже входящих в нее людей. Отчего так?
Может быть, не надо стремиться в определенную организацию, структуру, а искать лишь отдельных, высокодуховных людей? Они, эти высокодуховные, тоже организованы, но не здесь, а там, высоко-высоко. Светят созвездием».
Месяц назад проводилась большая кампания в защиту юноши, члена группы, отказавшегося служить в армии. Его, как это полагается, били, держали в спецпсихбольнице на Дальнем Востоке, кормили насильно, когда он объявил голодовку.
В защиту юноши проводили демонстрации, рисовали огромные плакаты, писали письма главе государства. Агни несколько дней выводила фломастером буквы. Сочиняла вместе со всеми хлесткие, сдержанно-негодующие фразы посланий. Мальчик тот был близорук, мягок, интеллигентен…
Потом оказалось, что он жив-здоров и не думал голодать, служит в привилегированной части, маме с папой бодрые открытки пишет. Чья-то провокация. Чья? Что за кошмар?
Каждый раз хочется наложить на себя руки или уйти куда-нибудь, где вообще нет людей, встречаясь с корыстью, встречаясь с ложью и злом — в этой среде…
«…Зло нарастает на всем.
Кантовское звездное небо в душе заволакивается облаками-компромиссами. Звезд и высоты не разглядеть…»
Агни писала статьи, больше похожие на выдержки из дневника. Горькие. Наивные.
«…Зло нарастает на всем, на любой хорошей идее. Паразитирует на добре, вырастая до невероятных размеров. Как гниль на фруктах, плесень на хлебе, язва на оцарапанной руке. Какие бы прекрасные идеи ни были заложены, забиты сваями в построение общества — на них в скором времени начинает жить, свисать гроздьями размножившееся зло, все хорошее скрывая под собою. Разве плохим человеком был Карл Маркс? Умел дружить, сказки своим детям сочинял… А что получилось? И как он теперь? „Пролетарии всех стран, извините“, — повторяет бесконечно, как в том анекдоте, глядя сверху на все это безобразие, имеющее к нему прямое отношение, как заведенный бормочет семьдесят лет подряд… Ну, ладно, Маркс ошибался, ложной была идея. Но есть ли идеи чистые, без малейшей трещины, без крохотного изъяна, уцепившись за который могло бы вырасти зло, абсолютно прозрачные? Учение Христа…»
«Три-четыре человека из группы очень хотят уехать. Возможно, провокация — дело рук кого-нибудь из них. Больше думать не на кого. Если в ближайшее время кому-то дадут неожиданное разрешение на выезд… В награду…»
«…куда уж чище, куда прозрачней, а тоже — сколько зла прикрывалось его именем? И тупости, и мизантропии, и звериного гнева…»
* * * * * * * *…Жизнь стала ненужной и тягостной, как подпрыгивающий на спине вещмешок с булыжниками, после последних слов Алферова в телефонной трубке: «Я хочу только одного: всё поскорее забыть».
Родной город выживал ее из себя, выталкивал: улицы, по которым ходил Алферов — уже без нее, улыбался — не ей, становились нестерпимыми, словно щелочь в глазах, словно женщины, которые могли его видеть, прикасаться, — а ей нельзя было никогда больше! — и, издеваясь, ежечасно напоминали об этом.
Мысль о смерти стала постоянной, звенящей и бьющейся внутри, словно муха в аквариуме. Бессильная мысль, столь же бессильная, как и муха, навязчивая, бьющаяся о врожденное нерушимое табу. Запрет, глубоко запрятанный, но вездесущий, органы безопасности, инстинкт сохранения плоти во что бы то ни стало — не пускал. Да еще полу-осознанное стремление идти до конца. (Зачем? Куда? — Агни не знала, но до конца, до логического, естественного предела.)
Чтобы дать хоть какой-то выход навязчивой летальной гостье, Агни сочиняла не то статью, не то скороговорку под высокопарным названием «Трактат о самоубийстве».
«…Для начала, хотите, я назову вам сорок способов самоубийства?
Трусливые травятся, мужественные прыгают с крыши.
Хладнокровные вскрывают вены, сверх-хладнокровные — отверзают гортань.
Настроенные романтически бросаются под покровом тьмы в воды.
Счастливцы, имеющие пистолет, задумываются о том, куда послать пулю: в висок, в рот либо в сердце.
Имеющие ружье стреляют обычно в рот.
Изнеженные женщины глотают уксусную эссенцию.
Те, которых не заботит свой вид впоследствии, намыливают веревку и ищут на потолке крюк.
Не нашедшие крюка удавливаются тонким шнурком, привязав его к чему-либо прочному. Склонные к технике пускают ток в ванну.
